Прочитайте онлайн КГБ в смокинге. Книга 1 | 31 Чили. Лес
31
Чили. Лес
Путь в густом лесу, хоть и не слишком широкий, был добросовестно вытоптан не одной сотней пар крепких мужских ботинок и больше напоминал народную тропу, нежели тайную контрабандистскую тропку. А в том, что я шла именно по такой тропке, я не сомневалась. Иначе к чему был весь этот антураж — автопробег практически через всю страну, суровые, с нотками завещания, инструкции Витяни, глухая ночь, раздираемая истошными воплями каких-то ненормальных представителей местной фауны, безмолвные, с милю высотой, кедры и сосны — и я сама с фонариком и пистолетом?..
Впервые с начала этой дикой истории я вспомнила о ее косвенном авторе — глубокоуважаемом Юрии Александровиче Сенкевиче, ведущем «Клуба кинопутешествий». Вспомнила потому, что только он по всем законам справедливости — именно он, а не я, — должен был прогуливаться сейчас по этим жутким местам с пистолетом в одной руке и фонарем в другой. Я понимаю, что в моих записках слово «страшно» использовалось достаточно часто и беспорядочно, чтобы начисто утратить изначальный смысл и превратиться в какое-то безоттеночное «угу» или «мда». Но беда в том, что мне действительно было страшно, только всякий раз по-разному.
Нормальные женщины, реагирующие на появление в комнате случайно залетевшей стрекозы, как на вторжение в собственную спальню взвода озверевших от хронического отсутствия женской ласки зэков, прекрасно поймут, что испытывала я в этом глухом лесу, который, несмотря на ночное время, жил естественной жизнью своих бесчисленных обитателей — орущих, ухающих, рычащих, квакающих, крадущихся, ползающих, вспархивающих где-то над самым моим ухом… Чтобы не потерять сознание от леденящего ужаса и боясь пополнить эту сумасшедшую коллекцию зоологических звуков собственным истошным криком, я сдерживалась изо всех сил, стараясь не думать, что именно подползает в эту секунду к моей ноге с твердым намерением свить уютное гнездышко и надежно спрятать ненаглядных детенышей в моем лифчике…
Витяня ошибся в расчетах совсем ненамного — тропа неожиданно оборвалась ровно через три часа пять минут, и в рассветной мгле я увидела того, кого так лаконично описал самый изощренный среди преподавателей классического балета убивец, — невысокого коренастого мужчину в пончо с длинноствольным ружьем в руках. Он сидел на корточках спиной к неширокой речушке и что-то жевал. Именно последнее наблюдение заставило меня почувствовать, что я ужасно голодна. А звериное чувство голода вдруг очень остро напомнило мне, что я все еще жива и даже продолжаю перемещаться в незнакомом пространстве, хоть и не представляя себе конечной цели этих перемещений.
В нескольких метрах от мужчины паслась то ли очень мелкая лошадь, то ли довольно крупный осел. Почуяв меня, длинноухий гибрид вздернул приплюснутую морду, издал короткий, отдаленно напоминающий хрюканье звук, после чего я сразу идентифицировала диковинное животное.
Это был мул.
Почти одновременно с мулом поднял голову и мужчина и, увидев меня, положил перед собой ружье и снял шляпу. Убедившись, что все идет по плану, я настолько обрадовалась, что совершенно неожиданно для себя произнесла фразу, над которой впоследствии смеялась до колик. Я сказала глухонемому проводнику и длинноухому мулу:
— Здравствуйте, товарищи!..
Глухонемой, естественно, не врубился, а мул еще раз хрюкнул и вернулся к прерванному моим появлением занятию — опустил морду и стал щипать траву.
— Ну? — нетерпеливо спросила я, делая выразительный жест рукой.
Мужик в пончо вновь надел шляпу, снова снял ее и выразительно (мне даже показалось, с испугом) взглянул на меня.
— Что будем делать дальше? — спросила я, продолжая жестикулировать и чесаться от укуса какого-то гада. И только после того, как глухонемой повалился ничком на землю и прикрыл голову руками, до меня дошло, что я размахиваю перед его носом пистолетом.
— Вот корова! — ругнулась я, засунула пистолет за пояс юбки, выпустила блузку наружу, чтобы не смущать видом грозного оружия пугливое дитя Кордильер, и тронула его за плечо.
Обладатель пончо опасливо покосился, увидел, что в руках у меня остался только фонарик, легко вскочил на ноги, показал мне на мула и махнул рукой куда-то на запад.
Еще через минуту я сидела в остро пахнувшем козьим сыром седле и продолжала свое бесконечное путешествие. Передо мной маячила спина проводника с рассыпанными до лопаток волосами — прямыми и черными, как жженая кость.
Потом, кажется, я задремала. Мне снились оборванные провода, картофельное поле, скользкое и глинистое после дождя, большой письменный стол на возвышенности в виде трибуны, за которым восседала моя непотопляемая приятельница. Она смотрелась в круглое зеркальце и старательно подводила губы огромным патроном помады, похожим на брикет лилового фруктового мороженого.
— Почему ты не здороваешься со мной? — обиженно спросила я. — Ты не видела меня сто лет, ты даже не представляешь, что я пережила, а теперь сидишь так, словно я для тебя — пустое место. Ты вообще мне друг или портянка?
По-прежнему не обращая на меня внимания, она ткнула пальцем в огромный сетчатый мешок с гнилой картошкой, занимавший больше половины письменного стола. Из мешка торчал ценник, на котором чьей-то корявой рукой было выведено: «Валя — дура!»
— А с виду не скажешь! — добавила моя подруга почему-то очень густым басом. Таким густым, что я сразу проснулась и увидела перед собой… Жана Габена. Сходство со знаменитым французским актером, не столько скрытое, сколько подчеркнутое густой окладистой бородой, было таким разительным, что я даже ойкнула. Габен же в невообразимо засаленных штанах и кацавейке-безрукавке, подбитой козьей шкурой, с усмешкой разглядывал меня.
— Надеюсь, вы смеетесь над мулом? — прошипела я, сползая с благоухающего гибрида и с ужасом обнаруживая, что за время поездки мне ампутировали обе ноги и вместо них пристегнули протезы, наспех сработанные из местных сортов дерева.
— Я так понимаю, Валентина Васильевна, — на чистом русском языке пробасил Габен, который при ближайшем рассмотрении оказался лет на двадцать моложе своего прототипа, — что верхом вы ездили впервые в жизни? — Он протянул мне руку: — Обопритесь, так вам будет легче дойти до дома…
— До какого дома? — я завертела головой, но, кроме окаймленной густыми зарослями и яркими белыми цветами поляны, ничего не увидела. — И вообще, коль скоро вы не глухонемой, может, объясните мне, где я нахожусь и кто вы такой?
— Обязательно. Вот только до дома дойдем, и все объясню.
Габен помахал на прощанье проводнику и, предупредительно подстраиваясь под мои мучительные попытки возвратить протезам свойства биологических конечностей, повел меня куда-то в сторону.
— Я так понимаю, что дом в местных условиях — это землянка в три наката? — спросила я, радостно ощущая первые признаки возвращения моих ног к жизни.
— В каком-то смысле вы абсолютно правы.
— Если вы скажете еще, что пока я спала, этот глухонемой Сусанин вывел меня в белорусские леса, то я вас даже расцелую, несмотря на всю неприязнь к небритым мужчинам.
— Увы, Валентина Васильевна, — с грустью молвил Габен, — это совсем не белорусские леса.
— А почему «увы»?
— Потому что здесь нет грибов.
— Любите грибы?
— Соленые? Под водочку? Обожаю!
— Лечитесь здесь от алкоголизма?
— А вы веселая дама.
— Еще обхохочетесь…
Домом оказалась типично деревенская хижина — плоская, бревенчатая, с узкими окнами и покосившимся крыльцом.
— Вот мы и дома, — Габен широко повел рукой, словно приглашая меня войти в районный дворец бракосочетаний. Не хватало только марша Мендельсона. — Добро пожаловать!
Внутри хижина представляла собой небольшую комнату с перегородкой, служившую, видимо, и столовой, и гостиной, и спальней. Несколько грубо сколоченных стульев, кровать, покрытая косматой шкурой, два разнокалиберных кресла у выложенного грубым булыжником камина… В этот пасторальный интерьер абсолютно не вписывался современный телефонный аппарат с кнопками вместо привычного диска, стоявший прямо на полу.
— Располагайтесь, Валентина Васильевна… — Габен усадил меня в кресло и направился к перегородке. — Через пару минут я вернусь…
Я с наслаждением вытянула ноги. Жестокие уроки последних дней должны были, как мне казалось, научить меня не расслабляться ни на секунду. Но в этой теплой, по-деревенски уютной хижине я вдруг почувствовала себя так хорошо, так безмятежно, что сама испугалась своего спокойствия. Мне даже почудилось, что сейчас из-за перегородки выйдет мама и спросит…
— Кушать будем?
От неожиданности я вздрогнула: Габен сосредоточенно нес огромный деревянный поднос, уставленный едой. Ловко подтолкнув к моим ногам низенький табурет, он поставил на него поднос, подтащил с другой стороны второе кресло, сел и, предвосхищая мои вопросы, решительно заявил:
— Попробуйте, на что способен мужчина, влачащий одинокое существование в глуши Кордильер. Если не понравится, я дам вам телефон и имя человека, которому вы, вернувшись домой, сможете позвонить и сказать все, что вы обо мне думаете. Договорились?
Я кивнула, поскольку после открывшегося моему взору гастрономического великолепия мне как-то сразу расхотелось разговаривать. Минут двадцать я ела все подряд: темно-коричневую фасоль с очень сладким почему-то картофелем, огромные куски вареного мяса, тонюсенькие, как блинчики, пирожки с рисом… Я обмакивала невероятно аппетитные, еще горячие лепешки в острейший соус, в котором была масса вкусовых ощущений, но ни одного из них я до этого никогда не испытывала…
Габен с умилением наблюдал за моим обжорством, и, судя по всему, был счастлив. Сам он почти не притронулся к еде.
— Все! — сказала я наконец. — Вы потрясающий кулинар… Кстати, как вас зовут?
— Думаю, про себя вы меня уже как-то назвали. Верно?
— Откуда вы знаете?
— Неважно. Так верно?
— Да.
— И как?
— Габен.
— Чудесно! Так и называйте меня впредь.
— Господи, опять!
— Что «опять»?
— Опять конспирация, тайны, КГБ…
— А вы что думали, Валентина Васильевна? Что вас перебросили сюда для поправки здоровья и сбора впечатлений о флоре и фауне Латинской Америки?
— Знаете, впечатлениями я уже сыта по горло.
— По собственной вине, не так ли?
— Габен, — спросила я как можно небрежнее, — а вас за что сослали в эти горы? Кому вы там не угодили?
— Журналистское расследование? — вопросом на вопрос ответил он.
— С чего вы взяли? Я уже забыла о своей профессии…
— И зря — она вам еще пригодится.
— Когда, а главное, в каком виде, хотела бы я знать? Интервью в постели с Джеральдом Фордом? Кстати, чем, интересно, закончились вчерашние выборы в Штатах?
— Валентина Васильевна, вы растрачиваете себя по мелочам, — спокойно ответил Габен, глядя куда-то мимо меня. — Вы по-прежнему играете, кокетничаете, суетитесь… Я понимаю, что, скорее всего, именно такой и должна быть ваша реакция. И все же, поверьте мне, это неразумно. Скажите, вы умеете плавать?
— В основном под водой. В виде вспученного трупа.
— Знаете, до тринадцати лет я тоже не умел. Потом пошел как-то с друзьями в бассейн и с разбегу, не думая о последствиях, сиганул с бортика в воду. А там было глубоко. Я извивался, как червь, барахтался, делал какие-то сумасшедшие круги… Вокруг меня было полно взрослых, но никому и в голову не приходило, что я тону. Думали, видимо: балуется мальчишка. А я уже задыхался. К счастью, кто-то сообразил, в чем дело, и меня вытащили. А потом один взрослый мужик сказал: «Никогда не суетись, мальчик. Чем больше будешь барахтаться, тем скорее пойдешь ко дну. Надо было расслабиться — и ты бы выплыл без всяких проблем». Это был хороший урок…
— Если я правильно поняла аллегорию, вы — тот мужчина, а я — мальчик?
— Вы правильно поняли, Валентина Васильевна. Хоть вы и не мальчик.
— Значит, сейчас я тону?
— Во всяком случае, близки к этому.
— А если расслаблюсь, то выплыву?
— Горячее.
— А как насчет обучения? Это все потерянное время, да? Мне не надо рассказывать, как держаться на воде, как двигать руками и ногами, меня можно просто столкнуть с бортика и смотреть, как я выплыву, если сумею расслабиться, не сопротивляться, не стремиться спасти свою жизнь?
— Верно.
— И я буду на поверхности?
— Да.
— Как дерьмо?
— Дерьмо не тонет в силу физических законов, а вы, Валентина Васильевна, — личность.
— После этого я должна отрапортовать: «Служу Советскому Союзу»?
— Вы и без рапорта служите ему.
— Вы серьезно?
— Абсолютно.
— Вы хотите сказать, что, обманывая себя и своих друзей, наблюдая за тем, как две гориллы с высшим образованием и знанием иностранных языков убивают людей так же естественно и смачно, как матерятся, что, кривляясь и фиглярствуя, проматывая деньги государства черт знает на что, я служу Советскому Союзу?
— Для столь образованной дамы вы выражаетесь на удивление вульгарно.
— Но достаточно ясно, чтобы получить ответ на свой вопрос.
— Да, вы служите именно ему.
— Тогда я действительно дерьмо, Габен. Точно такое же, как вы, ваши подчиненные и, по всей видимости, ваши начальники.
— Вы не знаете меня, не знаете этих людей, не знаете нашу жизнь… Стоит ли так категорично? Вы настроены против нас, я понимаю. У вас кессонная болезнь интеллигента — всех вас, из-за этого плешивого дурака Хрущева, слишком стремительно и бездумно перевели из состояния абсолютного неведения в атмосферу относительной информированности. Да, вы действительно дерьмо, как, впрочем, и все интеллигентское сословие. Это не оскорбление, право… — Габен прочертил в воздухе какую-то замысловатую линию, словно расписался на невидимом документе. — Это диагноз.
— Следовательно, вы, Габен, абсолютно здоровый человек?
— Что вы имеете в виду?
— Иммунитет против заболевания интеллигентностью.
— Валентина Васильевна, боюсь, мы говорим на разных языках и ни до чего путного не договоримся. Если я вас чем-то обидел, простите.
— Да что вы! Разве я способна на столь убогие рефлексы?
— Просто я очень не люблю категоричность. В любых проявлениях.
— Да ну?! — я всплеснула руками. — Ну конечно! Люди, отвечающие на приказ начальства «Есть!» или «Так точно!», — самые ярые враги категоричности.
— Приказ — это сформулированная идея, сгусток мысли, а не декадентские измышления о природе бытия и духовных ценностях. Кроме того, в нашей системе солдафонство не поощряется.
— Хорошо, скажу иначе: мне кажется, мне сдается, мне мнится, мне представляется, что все вы, занимающиеся тем, что я видела там, за этой проклятой тропинкой… так вот, все вы…
— И вы в том числе.
— Да, и я тоже, вы правы, Габен. Так вот, все мы и есть дерьмо. Такая формулировка вас устраивает?
— А вас?
— Нет, конечно!
— Так в чем же дело? Почему вы ломитесь в открытые двери? Может, разберемся спокойно, а? Расслабьтесь. Вы еще молоды, хороши собой, умны и даже остроумны. Такое сочетание нечасто встречается. Да, вы действительно угодили в сложную ситуацию. Так по-вашему. По мне же, все это абсолютно естественно: идет игра со своими правилами, со своими профессионалами и любителями. Можно сорвать куш, а можно и пролететь. Так получилось, что вы сели за один стол с профессиональными игроками…
— С шулерами! И не я села, а меня посадили!
— Вы сели сами, не надо спорить.
— Мне не нравится такая игра.
— Вы думаете, мне она нравится?
— Теперь уже кокетничаете вы, Габен. Конечно, нравится. Вы буквально тащитесь от своего суперменства, от своей посвященности в чужие тайны, от силы и агрессивности своей ужасной организации…
— Вы неправы. На войне как на войне. Думаете, ЦРУ чем-то от нас отличается? Иначе мыслят, иначе действуют или имеют иные моральные ценности?
— Не знаю…
В который раз мне вспомнился эпизод на крыше, лицо того парня в очках. Что бы он сделал со мной, не отвлеки его бровастый? Расстрелял в упор? Сбросил бы с крыши, как надоевшую кошку?
— О чем вы задумались, Валентина Васильевна?
— Скажите, эта беседа у камина, это ангельское терпение — я же понимаю, что доставила вам массу хлопот, — что это такое? Санкционированное вашим начальством мероприятие по охмурению нового агента, приступ неконтролируемой симпатии к приятной собеседнице или разговор в пользу бедных?
— Разговор в пользу начальства при наличии неконтролируемой симпатии. Несанкционированный, но нужный и важный. Может, перейдем к делу?
— А чем мы занимались до этого?
— На мой взгляд, просто теряли время.
— И тем не менее вы пошли на это, Габен?
— Не надо делать из меня монстра, ладно? — он встал и сделал шаг в мою сторону. Его борода зависла над моей головой, как метла, вскинутая разозлившимся дворником. — Я нормальный человек и уважаю чужие мнения. Но приказ, имеющий к вам самое прямое отношение, это не «ать-два!» Вы, да будет вам известно, сорвали выполнение умного и тонкого плана, над которым работали очень серьезные люди. И если после этого вы все еще живы, значит, это важно и необходимо…
— Для кого важно и кому необходимо?
— Родине, — как-то буднично ответил Габен, и реплика, уже готовая сорваться с моего языка, вдруг намертво прилипла к небу. Заглянув в его совершенно бесстрастные глаза, я даже не то что поняла — ощутила всем сердцем, всей своей издерганной, измученной головой, что разговариваю с фанатиком.
— Послушайте, Габен, а как насчет того, чтобы отправить меня домой? Ну, не справилась, что делать? Я вот слышала, что если советский представитель за рубежом проштрафится, его первым же самолетом высылают на родину. Я готова принять эту страшную кару.
— Ценю ваше мужество, но пока этот вопрос на повестке дня не стоит.
— Почему?
— Так надо.
— Да кто вы такой, Габен? Господь Бог? И почему вы разговариваете со мной так, словно я должна сдать вам зачет по научному атеизму?
— О, по ряду важных причин. Назову самую главную: я тот самый человек, которому на сегодняшний день вы обязаны своей бесценной жизнью.
— Здравствуй, мамочка!.. Вы говорите так серьезно, словно сами верите в это. Не слишком ли много чести для простой женщины — спасать ее от гибели?
— Не скромничайте, Валентина Васильевна, — Габен снова сел в кресло. — Да, вы допустили серьезную ошибку. Однако я ни в чем не виню вас. Все шло к тому, что наш сегодняшний разговор мог состояться разве что в другой жизни, поскольку в этой еще никому не удавалось вести диалог с трупом. Но, на ваше счастье, произошло то, что случается крайне редко…
— Андропов передал шифрограмму, в которой сообщает, что намерен на мне жениться. Я угадала?
— На ваше счастье, — словно не заметив мою хамскую остроту, продолжал Габен, — даже засветившись в Буэнос-Айресе, вы остались в рамках легенды…
— Вы можете повторить то же самое, но уже по-русски?
— Пожалуйста. Через сорок восемь часов вы вернетесь в Буэнос-Айрес.
— На муле?
— Я вызову такси.
— Надеюсь, вы шутите, Габен, — дрожащим голосом сказала я, поскольку ничуть не сомневалась в обратном.
— Считайте как вам приятнее, — любезно согласился он. — Только учтите: за эти двое суток вам предстоит запомнить и даже вызубрить столько, что, право, нет смысла продолжать болтовню на отвлеченные темы. — Габен взглянул на часы. — Если вы сыты — за работу, Марта!
— Как? Как вы меня назвали?
— А чем Марта хуже Габена? И потом, само словосочетание «Валентина Васильевна Мальцева» слишком длинно и как-то несуразно для наших суровых мужских дел. Оставьте прежнее имя для кабинета вашего редактора. А до этого кабинета — если, конечно, вам посчастливится когда-нибудь туда вернуться, — еще ох как далеко…
