Прочитайте онлайн Когда боги спят | Часть 11
11
Он никогда не посвящал начальника охраны в суть и причины своих частных поездок. И в этот раз он ничего не сказал, а лишь назвал конечный пункт назначения — Малоярославец. И Хамзат ни о чем, как всегда, не спросил, лишь глянул на карту, как ехать, и отзвонил жене, чтобы скоро не ждала. Похоже, не зря государи набирали охрану из кавказцев: они умели верно служить, и служить до конца, даже когда, с точки зрения обывателя, невыгодно и пора бы уже сдаться новому господину вместе с головой хозяина. В последнее время Зубатый заново открывал для себя Хамзата, но как человек искушенный, насмотревшийся на подлость и вероломство, не мог толком объяснить его преданности. Что это — результат горского воспитания или бывший чекист, не утративший старых связей и обретший новые, что-то знает и потому держится за экс-губернатора обеими руками? И чем хуже развиваются события, тем вернее, молчаливей и безропотнее становится.
Хамзат не знал об их истинных отношениях с Морозовой, по крайней мере, Зубатый так считал, одновременно понимая, что утаить от всевидящего начальника охраны, помощников, секретарей и референтов, которые на него работают, свои личные встречи трудно или невозможно. Было чувство, что он уже знает, куда они едут и к кому, и оно после восьми часов дороги неожиданно подтвердилось, когда заехали в притрактовое село и остановились возле высокой, каменной башни, назначение которой вначале Зубатый не понял, ибо повсюду видел лишь православные церкви. Оказался минарет, а рядом новенький мусульманский храм, украшенный в арабском стиле и с полумесяцем на куполе.
— Анатолий Алексеевич, давай зайдем, — предложил Хамзат, доставая из своей сумки кавказскую шапочку.
— Зачем? — подивился Зубатый, даже не подозревая о религиозности начальника охраны.
— Сейчас как раз вечерний намаз.
— Нет уж, ты иди, а я не пойду.
— Почему не пойдешь?
— Я ведь не мусульманин.
— И не христианин.
— Но это мне ближе…
— Я вижу, ты Бога ищешь?
— Ищу?
— Конечно, ищешь. — блеснул взором Хамзат. — Только христианства тебе мало, не подходит. Ты сам большой человек, а вера тебе короткая, тесная. Зайдем в мечеть, посмотришь, послушаешь.
— Но я не понимаю языка, — слабо воспротивился Зубатый. — Что я услышу? Там ведь на арабском служат?
— Все поймешь, услышишь, только душу открой. А не откроется, головой подумай, почему слуха нет, глаз нет?
Он еще колебался, однако любопытство брало верх — никогда не был в мечетях.
— Я же неверный, — усмехнулся настороженно. — Говорят, не впускают…
— Говорят, в Москве кур доят, — русской пословицей ответил начальник охраны.
В передней Хамзат сбросил туфли и почти приказал:
— Снимай обувь.
Зубатый разулся, пошли в носках по каменным плитам в зал, где полукругом стояли, а точнее, сидели на коленях несколько стариков и людей средних лет. Пристроились сбоку, и Зубатый услышал легкий ропот крайних, однако Хамзат бросил лишь одно слово, возможно, на арабском, и все прекратилось. Потом вышел священник в белой чалме и обыкновенном костюме, открыл книгу и начал читать. Ни икон, ни свечей, ни кадила — одна непонятная, звучная стихотворная речь, возгласы и ответные возгласы молящихся. Первые десять минут он пытался сосредоточиться, вникнуть в обряд, услышать и ощутить некую его святость, но слышал и ощущал лишь восточные ритмы и гортанный голос — почти как в православном храме: Христос воскресе — воистину воскресе…
Потом до конца службы стоял и думал, что он — типичный продукт безбожного времени, случайно попавший в некий исторический период поиска Бога. Как во времена Владимира, который прежде чем принять христианство, испытывал веры. А поиск — это еще не сама вера и не религиозность — скорее, попытка через обряд, через строгое и точное его исполнение приобщиться к идеологии и, может быть, обрести относительный покой. То есть человек в конечном итоге думает о себе, а не о Боге. Он испытывает веру, он выбирает, и это уже есть ложь, ибо вера — явление, изначально лишенное права выбора. Она есть или ее нет.
Он вышел из мечети с таким же чувством, как выходил из православных храмов — без ощущения покоя и благодати. Ничто не сотрясло душу, не пронзило ее божественным дыханием; и те, кто приходил совершать намаз, тоже выходили с обеспокоенными лицами и уже переговаривались и переругивались по-русски — механизаторы и доярки спешили на колхозную ферму, где закончилось сено и придется опять давать солому…
Хамзат ни о чем его не спросил — своим пронзительным чекистским оком все увидел, а скорее всего, сам находился в состоянии испытания веры и отлично понимал, что происходит.
— Бог нас не слышит, — заключил он. — Безбожники мы.
— Может, они спят, боги? — предположил Зубатый.
В любом случае, начальник охраны укрепился и вел машину почти до утра, пока не приехали в Малоярославец. Зубатый дремал и, когда вскидывал голову, видел напряженное и сосредоточенное лицо Хамзата.
— А пожалуй, спят, — сказал он однажды. — Как бы тогда терпели, видя, что на земле делается.
Остановились в местной полупустой гостинице, едва достучавшись до дежурной, и когда расходились по номерам, Хамзат неожиданно подтвердил догадки Зубатого.
— Я завтра с тобой пойду.
— Куда?
— В монастырь, — сказал уверенно.
Встали около одиннадцати, наскоро умылись, позавтракали и отправились пешком. Свято-Никольский монастырь отыскали скоро, вернее, пока еще его исторические ворота с надвратной иконой Богоматери. Тут же рядом оказалась женщина с одутловатым лицом, самодеятельный и добровольный гид. Она рассказала, как в эту чудесную икону французы стреляли из ружей во время знаменитого сражения под Малоярославцем, но попасть ни разу не смогли, пули ложились рядом и до сих пор видны следы — их не заштукатуривают, чтоб люди помнили о чуде.
— А что часто тут чудеса случаются? — спросил Зубатый.
— Как же! Явление Божьей матери тем же французам было, они испугались и побежали. Господь это место держит под неусыпным наблюдением.
Говорила очень чисто, культурно, выдавая свое прошлое воспитание.
— Значит, боги не спят? — спросил Хамзат. Женщина задумалась, поддергивая концы платка, после чего тяжело вздохнула.
— Знаете что? Дайте на бутылку и идите-ка отсюда!
Зубатый дал ей денег, на что Хамзат блеснул взором и замахал руками.
— Зачем дал? Это не женщина! Не человек! Зачем пьет? Женщина не может пить вино!
Сам монастырь стоял на склоне холма, и его территория, от центральных ворот до развалин на задворках, была покатой, и лишь возле палат игуменьи ее выровняли и превратили в клумбы, на которых еще торчали помороженные цветы. Встретила их монахиня средних лет, как выяснилось, мать-экономка, выслушала и пообещала спросить настоятельницу, примет ли она и когда.
Хамзат получил разрешение осмотреть монастырь и, чтобы не мешать, сразу же отправился вдоль крепостных стен, а Зубатый остался на скамейке среди клумб. Он сидел и высматривал Снегурку, однако все женщины, молодые и старые, обряженные в черное, казались на одно лицо. Были тут и совсем молоденькие, в серых, бесформенных одеяниях — то ли прислуга, то ли послушницы, ходили мимо туда-сюда, таскали ведра, что-то копали на заднем дворе и пробегая мимо, стреляли глазками на чужака, тогда как женщины в черном передвигались, не поднимая взора.
Зубатый просидел около часа в ожидании приема настоятельницей, однако быстрее вернулся Хамзат.
— Я видел ее.
— Кого?
— Морозову. Она здесь, в коровнике навоз чистит.
Он знал, к кому ехал Зубатый! И сейчас просто в разведку сходил…
— Ты что, разговаривал с ней?
— Зачем разговаривал — так видел.
— Ну иди, погуляй еще.
Игуменья вышла к нему через два часа — женщина за пятьдесят, веселая, улыбчивая и взгляд открытый.
— Что же вы на улице-то? — спросила так, что он сразу простил долгое ожидание. — Вас не пригласили в помещение?
— Мне здесь было хорошо…
— С чем же вы пришли?
— У вас находится женщина, Зоя Павловна Морозова…
Веселость настоятельницы вмиг улетучилась.
— Кто она вам?
— Сотрудница, работала председателем избиркома…
— Что вы хотите?
— Встретиться, поговорить. Остались незавершенные дела и вопрос о ее работе…
— Сейчас с ней лучше не встречаться, — заявила настоятельница. — Да и вряд ли она сама пожелает. А с работой… Да, я понимаю, но все равно взяла ее. Через некоторое время приедет и уволится.
— Что с ней случилось? — Зубатый не знал, как продолжать разговор.
Она ответила неопределенно:
— Что?.. А что случается с людьми в безбожном мире?
— Где же ее внучка?
— У нас в приюте.
— Все-таки, что произошло? Я знаю Морозову тридцать лет, всегда была честным, верующим человеком…
— Не нужно это обсуждать, — перебила настоятельница. — У нее сейчас очень тяжелый период…
— Могу ей чем-то помочь?
— А вы хотите этого?
— Она близкий мне человек.
— Ну что же… — она потеребила четки. — Идемте со мной.
И только шагая за этой царственной женщиной, он наконец-то понял, что Снегурка ушла в монастырь. В общем чего-то подобного следовало ожидать, но почему именно сейчас? Что все-таки произошло? Долгая болезнь внучки или обстоятельства, связанные с юродивым старцем?
Морозова уже вычистила коровник и теперь бросала навоз на разболтанную, хлипкую тележку, в постромки которой была запряжена краснолицая девица лет двадцати в сером балахоне. Снегурка даже головы не подняла и ни на секунду не оторвалась от работы, однако девица кинулась к игуменье, поклонилась, сложив ладошки ковшиком.
— Благословите, матушка!
— Где остальные? — строго спросила настоятельница.
— А Вечерка загуляла, так к быку повели! — с удовольствием объяснила послушница. — Матушка Антония велела…
— Что, все втроем повели?
— Ну да! Интересно же посмотреть!
Игуменья оставалась невозмутимой.
— А что же ты не пошла?
— Я уже видала, — без утайки и как-то по-детски объяснила она.
— Ладно, ступай.
Та натянула постромки и поволокла телегу на огород.
Снегурка при этом безучастно и ловко орудовала вилами — знакомая работа, приходилось на конезаводе, когда конюхи запьют…
— Зоя, подойди ко мне, — мягко попросила настоятельница.
Она воткнула вилы и приблизилась шага на три, склонив голову.
— Вот этот человек хочет помочь тебе. Примешь?
Морозова ни разу не взглянула на Зубатого, казалось, кто пришел к ней, не знала, однако согласилась.
— Приму…
— Вот и славно, — вдруг снова улыбнулась игуменья и ушла из коровника.
— Что случилось, Снегурка? — тихо спросил Зубатый. — Мне отец Михаил сказал…
— Что и должно было случиться, — глядя в землю, отозвалась она. — И так долго терпела. Теперь думаю, лет десять бы назад опомниться да бегом сюда, навоз чистить…
— Ничего не понимаю…
— Да что ты не понимаешь, Толя? — вроде бы рассердилась она и тут же зажала себя. — Все время думала, догадываешься…
— О чем, Снегурка? Ты с ума сошла! Ты что себя мучаешь? За что? Я все время думал, ты святая! А на тебя горе валится!
— Потому оно и валится. Я, Толя, грешница великая, все в наказание мне. Хорошо, что ты пришел, расскажу. Мне будет тяжелее, но зато и помощь будет.
— Может, не нужно рассказывать?
Она прихромала поближе и встала, отшелушивая навоз с растрескавшихся рук.
— Я еще в институте в церковь приходила, из любопытства, — заговорила, по-прежнему не поднимая глаз. — Меня увидели там, сообщили в деканат… Пришел человек и сказал: или ты будешь ходить в церковь и рассказывать нам, что там происходит, или вылетишь из вуза и комсомола. Я тогда, Толя, еще не верила, пустая была и согласилась…
— Все, замолчи! — оборвал он. — Это неправда!
— Да, да, лгу. Не потому согласилась.
— Извини, я сейчас уйду.
— А ты послушай, это мне надо. Не потому я согласилась. Все кругом были красивые, здоровые, всех любили, а я страшненькая хромоножка, никто не смотрел. А если и смотрели, то как ты — дружески. Товарищ Морозова, Снегурка… Кто видел, как мне холодно, как я мерзла от одиночества?.. Ходила, молилась и слушала, что говорят священники… И так незаметно к вере пришла. У каждого своя дорога к храму… Теперь ты знаешь мою мерзость, и мне будет еще труднее. А это и есть помощь…
— Да какая же это помощь? Знал бы, не поехал!
— Меня юродивый старец на это подвиг. Не тебе был знак — мне. Пора грязь из души выскребать…
— Я тебя не узнаю, Зоя!
— Скоро и вовсе не узнаешь. Так что больше не приезжай. На работе скажи, приеду — уволюсь. Уговорила матушку взять, я ведь еще от мира не освободилась. Мне с сестрами три года жить нельзя, так она меня в стенную башенку пустила…
Он не знал, о чем говорить, стоял и смотрел на нее, пока не нащупал в кармане пальто лампадку.
— Это тебе, — сказал, протягивая сову на ладони, будто игрушку ребенку.
Снегурка глянула искоса, мельком и оценила эту вещицу, но опустила глаза.
— Роскошь это… Нельзя.
— Лампадка из монастыря, где был самый строгий устав. Какая же это роскошь?
— Она красивая. А что красиво — мне не полагается, отвлекать будет…
Тем временем краснолицая послушница прикатила пустую тележку и уставилась на Зубатого. Снегурка взяла вилы, шепнула — прощай (или почудилось?) и стала метать навоз…
Несколько дней Зубатый никого, кроме Хамзата, не впускал, не отвечал на звонки — отлеживался, будто после тяжелой болезни. Он физически чувствовал, как вместе со Снегуркой отламывается старая жизнь — комсомольская юность, которую он отлично знал изнутри, не идеализировал, однако вспоминал с теплотой, как вспоминают молодость. И вместе с тем его не покидало ощущение, что и эта, существующая жизнь, тоже отваливается, как короста с незаживающей язвы — нарастает и снова отваливается…
— Я слишком поздно родился, чтобы жить с вами, люди…
По ночам ему вдруг хотелось гостей и звонков, но никто не приходил, и телефон молчал. Он давно знал: настоящих друзей у него нет, а те, что были, изуродовались лихим временем и поддерживали отношения, когда он был при власти, чтобы приходить и что-нибудь клянчить. Теперь вместе со Снегуркой ушло в монастырь его собственное чувство дружбы, и он понимал, что никто не придет.
Он вспоминал об охоте, начинал собираться, открывал сейф, выкладывал карабины, двустволки, боеприпасы, доставал подарочный пистолет и играл с ним, как мальчишка. Играл и думал о смерти. Близость оружия и возможности легко уйти из жизни в какой-то момент становилось очарованием. Он контролировал каждое свое движение и мысль, не поддавался этим чарам, но в такие мгновения совершенно отчетливо понимал, что испытывал Саша перед последним полетом.
Пистолет был не заряжен, магазин оставался в кулаке, а ствол у виска не холодил, не смотрел черным глазом, и в него, как в черную дыру, не улетала жизнь, как писали в книжках — просто ощущался ствол, и всякий раз почему-то перед глазами возникала одна и та же картинка — тракторная телега, отъезжающая от кладбища, и машущий ему Ромка. Если тебе еще машет хоть один человек в мире, тем паче, ребенок, то жить, пожалуй, стоит.
Зубатый убирал оружие с чувством отвращения и запоздалого стыда, отплевывался от мига слабости, звонил Маше, болтал с ней как ни в чем не бывало, но следующей ночью все повторялось. Снегурка, этот верный товарищ, как наваждение, стояла перед глазами с вилами в руках и чистила навоз в коровнике.
После третьей ночной игры он спустил ключи от сейфа в унитаз и сразу же успокоился. На утро приехал Хамзат, чем-то озабоченный и понурый: начальник охраны зря время не терял, по собственной инициативе вел глубокую разведку, анализировал происходящие события и конкретные ситуации, считая своим долгом доложить, что делается в мире.
— Зашевелились, — на этот раз сообщил он. — Все пришло в движение.
— Что пришло?
— Помнишь, прокурор на охоту приезжал? Сначала отскочил от тебя, добро забыл — тут приехал.
— Прокурор у нас слишком прямой и честный человек, чтоб заниматься интригами.
— Не говори так. Человек всегда темный, глубокий, дна сам достать не может. Что там у него — не знает.
Зубатый вспомнил Снегурку и внутренне согласился. Хамзат это увидел.
— А теперь встречи ищет Шишка (так звали за глаза начальника департамента здравоохранения). Вокруг меня ходит, трется — скажи, где Зубатый? Надо встретиться. Я сделал, что он просил… Сам подумай, почему все они стали угождать? Из кожи лезут — хотят помочь.
— Да Шишкин всегда такой был, семь пятниц на неделе…
— Ай, не говори! Шишкин знает, кому лизать, когда лизать, сколько лизать.
— Когда будет инаугурация?
— Неизвестно. Один говорит такой срок, другой — такой. Так что делать с Шишкой? Очень просит к телу пустить, меня за штаны хватает. Важно, говорит. Если Шишка суетится — все двигается, меняется.
— Давай встретимся. Сегодня, например, через час. Место сам определи.
Восточной хитрости у Хамзата было в избытке: он подыскал место неподалеку от старого здания администрации, где постоянно шастают люди из команды Крюкова. Несчастный Шишкин подходил к машине Зубатого, как шпион, с оглядкой, вдоль стенок, чуть ли не шнурки завязывал, чтобы посмотреть, не видит ли кто. Хамзат наблюдал за ним в зеркало заднего обзора и едва заметно, цинично улыбался. Начальник департамента залез в джип, будто из воды вынырнул.
— Анатолий… Алексеевич, здравствуйте!..
— Здравствуй, здравствуй комсомолец Коля Канторщик, — благодушно проговорил Зубатый. — Что скажешь нам хорошего?
Он давно заметил, все карьеристы не терпят фамильярности и вообще не понимают юмора, если это касается их личности. От Зубатого Шишкин бы вытерпел что угодно, коли сам напросился на встречу, но в присутствии Хамзата — слуги, фамильярность его будто бы оскорбляла.
— Сразу и унижать, — прикинулся обиженным.
— Юность — это прекрасно, — вздохнул Зубатый. — Разве тебе не хочется вернуться в комсомольское прошлое?
— Не хочется, — однозначно обронил он. — Стареешь, Алексеич, если в голову приходят такие мысли.
— Старею. Потому очень уж хочется попасть в клинику бессмертия.
Шишкин все понял и покосился на Хамзата, дескать, мешает. Зубатый похлопал его по плечу.
— У меня от начальника охраны секретов нет.
— Я отыскал вашего старца, — полушепотом сообщил он. — Вернее, его следы. Сделал запросы по своим каналам и связям… Его зовут Зубатый Василий Федорович. — он ждал реакции — не дождался. — В общем, его на самом деле увезли в Кащенко, до сих пор не пойму, зачем это сделали, когда наша больница лучше. Я сейчас провожу через Законодательное собрание дополнительное финансирование на лекарства, питание и ремонт помещений. С такими трудами идет!..
— Ближе к делу, Коля…
Он начал пересказывать детективную историю с таким азартом и желанием, будто их последней встречи и беседы никогда не существовало: у карьеристов было еще одно качество — быстро забывать свои дурные поступки.
— Из Кащенко больной исчез при невыясненных обстоятельствах. Причем проводилась специальная проверка министерством, неясно, по чьей инициативе — никаких результатов, но кто-то принципиальный заинтересовался — как это, не умер, не переведен, а нет человека! Возбудили уголовное дело, и через полгода обнаружили пациента в одной частной клинике. Ну, клиника, это сильно звучит, сидят там три кандидата и один доктор, на чужие деньги, прошу заметить, большие, проводят исследования, эксперименты и гонят рекламу в среду богатых людей. Мошенники, по-другому не назовешь. Главное ведь — создать марку, имидж, как в шоу-бизнесе. Есть результат, нет — кто спросит и когда?..
— Короче можно? Где старец?
— Самое поразительное, он сбежал! — воскликнул Шишкин. — При клинике на полном обеспечении жили четыре подопытных долгожителя, два с Кавказа, один якут и наш старец. Охрана была, санитарки, всегда дежурный врач, а он на глазах у всех покинул жилой сектор и куда-то ушел. Его искали две недели, но безрезультатно.
— Когда он сбежал?
— В феврале этого года. Говорят, ушел в тапочках и пижаме.
— И где-нибудь замерз…
— В том то и дело, не замерз! Его видели на ближайшей платформе электрички. Был уже одет в пальто и валенки, по приметам он. Людям что-то о Боге рассказывал, кричал…
— Что кричал? — вдруг защемило сердце.
— Я точно не знаю, только со слов… У него явное сумеречное состояние.
— Ну, а что со слов?
— Бессмыслица… Будто все боги уснули. Но ведь боги никогда не спят.
— Почему?
— Как могут спать боги? Спят люди…
— Но мы же созданы по образу и подобию.
— Да, я как-то не подумал, — Шишкин отчего-то засмеялся.
— Спасибо за информацию, — сухо сказал Зубатый, показывая, что встреча окончена.
Когда им было нужно, карьеристы намеков не понимали.
— Кстати, Крюков привез мать, в очень плохом состоянии. Поместили сначала в нашу областную — что-то ему не понравилось, увез в Москву, в Кремлевку. А у нас, между прочим, специалисты ничуть не хуже…
— Это хорошо, что ты патриот своей области, — похвалил Зубатый.
Он издевки не услышал.
— Да, а сам-то он знаешь где? В Москве торчит, у него там квартира депутатская осталась. Говорят, из Генеральной прокуратуры не вылезает. Слышал, проверка идет…
— Это мне не интересно, Николай Дмитриевич.
— Как не интересно? — перешел на шепот. — Под вас копает. Ему мало низвергнуть противника — надо наступить на горло. Но и этого мало — надо плюнуть в лицо. И плюнуть в лицо мало…
— Я это слышал, восточная классика.
— Ты знаешь, что происходит в руководстве области? Бюджет в этом году уже не примут…
— Знаю.
До него наконец-то дошло, что пора заканчивать аудиенцию, глянул на часы, заторопился.
— У меня же совещание с хозяйственниками! Не посчитайте за труд, подбросьте до нового здания.
Когда Шишкина довезли до администрации, он демонстративно вышел из машины и не спеша направился к центральному подъезду. Глядя ему в след, Хамзат сказал:
— Забегали, засуетились, не ладно что-то у них в ауле… А про старца он наврал. Затылком чуял — врет.
— Не наврал.
Он обернулся к Зубатому.
— Почему так думаешь?
— Сказал — боги спят. Значит, правда.
Вернувшись домой, он позвонил начальнику УВД и чуть ли не официально попросил консультации.
— Что вы так-то, Анатолий Алексеевич, — виновато отозвался генерал. — Ради бога, помогу, что в моих силах.
— Можно ли найти человека, преклонного возраста, старца, который переезжает с места на место, странствует? — Зубатый не мог его назвать бродягой или бомжом.
— Если есть фотография, паспортные данные — в принципе можно.
— А если этого нет?
— Тогда трудно. Ну, хотя бы портретное описание, приметы, манера поведения…
— Кое-что есть.
— Кое-что мало, Анатолий Алексеевич. У нас более трех миллионов бродяг, а по некоторым данным, в два раза больше. Искать придется иголку в стогу сена. Но если поставить задачу…
— Не нужно ставить задачу. Я хотел узнать только возможности.
— Сказать откровенно, даже с паспортом и фотографией не найти, — вдруг признался генерал. — Исполнительская дисциплина на местах хромает, а то и вовсе безногая.
В этот же день, вечером, Зубатый вышел прогулять собак, одевшись не по погоде — начался дождь со снегом. За три минуты просквозило, поэтому он заскочил в свой подъезд, оставив лаек на улице, и тут услышал за спиной тихий, незнакомый голос:
— Анатолий Алексеевич?
За последние годы он привык жить в доме, где есть забор и охрана, и совсем отвык от улицы, от пеших прогулок, и оклик в первую очередь насторожил его, холодок пробежал по затылку.
— Это я, Межаев.
Зубатый обернулся: бывший советник стоял в глубине холла, руки в карманах плаща, настороженный, даже перепуганный.
— Что вам нужно?
— Хотел поговорить с вами, Анатолий Алексеевич.
— Я с изменниками не разговариваю, — отрезал Зубатый. — Идите отсюда!
После того, как Межаев переметнулся, газеты опубликовали не менее десятка статей и материалов, надиктованных советником — о стиле и методах руководства экономикой области, о финском зяте Зубатого, который с помощью губернатора открыл в области фабрику детского питания и десяток магазинов, об охотах на медведей, кабанов и лосей, о банях, построенных по его указаниям, и подарках иностранным гостям. Перебежчик нарабатывал себе очки, валил все в кучу, не разбираясь в тонкостях, которые в общем-то не нужны для среднестатистического избирателя.
— Меня прислал Крюков, — вдруг заявил Межаев. — Я по его поручению.
— А почему Крюков сам не пришел?
— С таким щепетильным делом ему нельзя… Вы же понимаете, есть вопросы, которые можно обсуждать только через посредников.
— Мог бы кого другого прислать, — проворчал Зубатый. — У него что, в команде порядочных людей нет?
Межаев совести и гордости не имел, потому не обижался.
— Наверное, мог, но послал меня. С вашего позволения, или выйдем на улицу, или поднимемся к вам. Здесь не очень удобно разговаривать.
Не хватало еще в квартиру его впускать…
На улице крутила настоящая метель, только сырая и липкая, под ногами шуршала каша — погодка не для долгих разговоров.
— Константин Владимирович не может сейчас войти во власть, — заявил перевертыш.
— Это еще почему?
— Есть причины личного характера, а потом состояние дел в области плачевно, экономика запущена, бюджета на будущий год нет и не будет…
— То есть, это я все запустил? Он так считает?
— Да что вы, нет! — чего-то испугался Межаев. — Просто таково стечение обстоятельств, экономическая, финансовая ситуация, смена руководства на Химкомбинате, выборы, конец года…
— Так пусть берет вилы и разгребает! Так рвался к власти, а когда она пришла в руки, не принимает. Что это? Детские игры?!
— Константин Владимирович предлагает сделать это вместе.
— Что сделать?
— Очистить авгиевы конюшни.
— Крюков мне уже предлагал, и я отказался.
— Нет, это другое предложение. Вариант такой: Константин Владимирович вступает во власть и назначает вас исполняющим обязанности губернатора со всеми полномочиями. И в течение года работает возле вас, если хотите, учится. Поймите, он гордый, и пойти на такой шаг для него — это показатель его роста, как личности, как молодого, разумного политика.
— Ребята, я в такие игры не играю, — усмехнулся Зубатый и подозвал собак. — Передайте ему мой пламенный комсомольский привет.
— Не отказывайте так категорично, — Межаев пошел за ним. — Константин Владимирович просит у вас помощи. У него сложное положение, тяжело больна мать…
— Разжалобить хотите?
— Если откровенно, то Константин Владимирович сейчас не способен руководить областью.
— Вот это новость! А за каким хреном он ввязался, пошел на выборы? Из спортивного интереса, что ли?
— Одно дело в Думе глотку рвать, другое управлять и хозяйствовать на территории. Мы же с вами знаем, из начальников гарнизонных клубов губернаторов сразу не получается.
— И это вам поручили сказать?
— Нет, я так считаю. Нужно спасать положение, Анатолий Алексеевич. Если хотите, молодого перспективного политика. Он полагается на ваше благородство.
— Слушайте, Межаев, о чем вы говорите? Три месяца полоскать меня на всю область и полагаться на благородство? Использовать против меня даже гибель родного сына?.. Вы что, с ума сошли?
— Константин Владимирович готов публично принести извинения. Это поднимет ваш имидж…
— Да мне нас…ть на ваши с ним извинения!
— Поймите, если он провалится в области — погибнет, как политик, как человек. Он умеет быть благодарным, я убедился в этом.
— Что, получили благодарность за предательство?
Он был непробиваем.
— Вы же сильный человек, Анатолий Алексеевич. Настало время переступить через себя, через свои амбиции, через обиды. Для Константина Владимировича это урок, путь к зрелости. Кстати, он готов оставить за вами дом, оформить это законодательно, провести через собрание…
— Комсомольцы не продаются! — засмеялся Зубатый и пошел в подъезд. — К тому же, не люблю жить в музее.
— Вам нужно встретиться с самим Константином Владимировичем. Необходимо!
— Не нужно, не хочу, — бросил он и закрыл за собой дверь.
Потом, в тепле и тишине, он заново перебрал, перетряс в памяти весь разговор и пришел к выводу, что Хамзат, этот старый кагэбэшник, чутко уловил, что происходит в стане противника. Скорее всего, там случился крупный раскол, предательство всегда порождает предательство. Видимо, не смогли поделить портфели в правительстве, и в результате в Генеральную прокуратуру пошла жалоба. Об этом стало известно, и Крюков засуетился, начал искать компромиссы. Самый надежный — это помириться с Зубатым и встать в одну упряжку. Очень уж не верится, чтобы этот молодой, самоуверенный и властный человек испугался войти во власть, которую жаждал. В Думе, как человек военный, он занимался оборонной политикой, много ездил по войскам, выступал в штабах и часто попадал в телекамеру. Наблюдая за ним, искушенный в человеческих характерах Зубатый отчетливо видел в нем политика с организаторскими способностями. Слышно было, генералы от него отплевывались, как от чумы, но за спиной, а в глаза одобряли его речи и смотрели в рот, что говорило о притягательности личности. Судя по размаху и поступи, губернаторство для Крюкова всего лишь трамплин, чтобы вернуться назад, в Москву, уже в новой ипостаси.
Да, что-то случилось в команде, неслучайно прокурор вдруг снова приблизился и проявил принципиальность, пройдоха Шишкин прибежал с информацией о старце, уже готовый служить, а комсомолец Коля Канторщик всегда держал нос по ветру. Это только он, Зубатый, самоустранился и ничего не знает…
А и знать не нужно — отрезанный ломоть! Уйти, как отцу, на ферму, разводить коней, жить на природе, например, в Соринской Пустыни…
Вспомнив о своей прародине, он ощутил теплое, приятное жжение в груди: наплевать на все и махнуть месяца на два. Заколоченные, бесхозные избы есть, подремонтировать печь, заготовить дров. В конце концов, десять лет не был в отпуске, если не считать весенних охот, когда уезжал на три-четыре дня, и то в майские праздники.
Но там мертвая зона, даже не позвонить будет, не узнать, что с Машей. Да ведь можно выехать туда, где есть связь…
Зубатый так увлекся мыслью уехать, что наутро непроизвольно стал собираться, вернее, присматривать, что взять из зимних вещей, однако примчался Хамзат, необычно возбужденный и веселый.
— Я сказал, мы будем на горе! Еще посмотрим сверху! Помнишь мои слова?
Зубатый перебирал в шкафу теплую одежду и молчал. Начальник охраны немного сбавил напор.
— Сегодня ко мне прибежал этот… плохой человек Межаев. Просит твою встречу с Крюковым организовать. Я должен убедить тебя, встреча необходима.
— Не убеждай, Хамзат Рамазанович. Встречаться не буду.
— Как не буду? Надо встречаться, говорить, надо на гору идти! Дорога есть! Крюков слабый, толкни пальцем — упадет. Я знаю, у меня человек есть, у него работает.
— Межаев, что ли?
— Зачем Межаев? Хороший человек есть! Верный! Сам туда посадил.
— Не твой ли верный человек организовал жалобу в Центризбирком?
— Почему мой? Не мой! Он сам не знал, откуда жалоба, кто стучал! Никто не знал! Друг друга проверяют, допрашивают.
— У них что там, раскол?
— Какой раскол? Жалоба пришла — объединились, все как один, стоят.
— А говоришь, Крюков слабый!
— Слабый. На людях крепкий, воля есть, а так слабый. Мать болеет, наказание, сказал, мне. Если человек так думает — пропал политик, пропал лидер. Начальник никогда не должен думать, как наказали, кто наказал, за что наказал. Для политика /Бога нет и греха нет. А греха нет, кто накажет?
— В таком случае, и я слабый, — признался Зубатый. — Все время только о наказании и думаю.
— Э-э! Ты плохо думаешь! Встречайся с Крюковым и говори.
— Нет, Хамзат, не о чем говорить. Надоело мне все это, ничего не хочу. Мне правую руку уже отсекли — левую бы уберечь.
— Какую руку? — опешил он.
— Старуха так сказала. Помнишь, на Серебряной улице? Вон она, на стенке висит. Та самая, которую ты так и не нашел.
Зубатый достал с антресолей два пустых рюкзака и распахнул дверцы шкафа.
— Просьба есть… Отвези собак на охотбазу. Не то я их совсем испорчу в квартире…
