Прочитайте онлайн Меридон | Часть 14

14

В первый день мы проехали совсем немного. Думаю, Роберт так и рассчитал, чтобы посмотреть, как мы движемся, прикинуть, как идут лошади. Мы выехали на север из Уарминстера по белой меловой дороге, еще вязкой от зимних дождей. Она шла вдоль подножья Уарминстерских холмов, тянущихся по правую руку от нас. Мы медленно проехали деревушку Уэстбери, миновали мельницу, где мельничиха продала нам свежих булочек, которые после мы ели по пути. У Роберта на коленях лежала нарисованная от руки карта, на дорожный указатель на Троубридж он не обратил внимания.

Кейти и Дэнди с тоской смотрели на эту дорогу, пока мы ехали мимо, но фургон Роберта двинулся к зарослям деревьев, называвшихся Замковым лесом. Мы с Джеком ехали верхом, поэтому покинули дорогу и качающиеся фургоны, отправившись вперед. Море и Снег хорошо шли вместе, но мы не стали устраивать скачки, мы бок о бок ехали под переплетенными голыми ветвями. Где-то в глубине леса, слева от меня, пела малиновка.

Когда лошади вспотели и стали тяжело дышать, мы перевели их на шаг, дожидаясь, пока нас догонят фургоны. Первым шел фургон Роберта, и я пустила Море рысью обратно к нему.

– Сегодня переночуем в Мелкшеме, – сказал Роберт.

Он снова был в своей стихии, держа в руках вожжи и довольно попыхивая трубочкой в белое зимнее небо.

– Поезжайте вперед, присмотрите нам место для стоянки. Чтобы там хворост был поблизости, нам сегодня понадобится хороший костер.

– Замерз? – поддразнила я его.

Он ухмыльнулся и втянул голову в воротник пальто.

– Не лето на дворе, – согласился он.

– Поделом тебе, – сказала я без жалости. – Никого не знаю, кто бы выезжал посреди зимы.

– Поезжай вперед, бродяжка, – ответил он, не смутившись. – И разведите огонь, прежде чем мы остановимся.

Мы с Джеком поехали вперед и остановились слева от дороги на каком-то выгоне с рощицей, где было полно хвороста. Джек стреножил лошадей и вытер их, а я отправилась в лес за дровами. Мы развели костер, и когда подъехал первый фургон, огонь уже разгорелся.

Уильям ловко поставил фургон, но Дэнди пришлось забрать вожжи у Кейти, которая умела править только по прямой. Пока мы распрягали лошадей, кормили их и поили, Дэнди тихонько ушла в глубь леса. Кейти сердито на нее посмотрела и заметила, так, чтобы слышал Роберт, что Дэнди отлынивает от работы. Роберт взглянул на меня, устанавливая треногу для котелка, и я сказала Кейти, чтобы дождалась, пока Дэнди вернется. И точно, она вернулась, не прошло и часа, неся трех толстых форелей на продетой сквозь жабры веревке.

– Руками поймала, – ответила она на вопросительный взгляд Роберта. – Я этот ручей знаю, была тут с па и Займой. Егерь старый, а сквайру до рыбы дела нет, ему только дичь подавай. Фазанов я в этих лесах не трогала, даже упади он к моим ногам мертвый, и то бы не стала.

Она выпотрошила рыбу и помыла ее. У нас с собой было немного бекона, который Дэнди поджарила и бросила к рыбе в дымящийся жир. Она зашипела и потемнела. Мы с Кейти достали из глиняной миски хлеб, вынули тарелки и ножи, и, когда Роберт, Уильям и Джек вернулись, стреножив пони, обед был готов.

– Черт, – сказал Роберт. – Опять соль забыл.

Он искренне нам улыбнулся.

– Всегда что-нибудь, – сказал он. – Уж и не помню, сколько лет я выезжаю, а всегда что-нибудь забудешь. На этот раз я составил список, и миссис Гривз все уложила, все, что в этом чертовом списке было. А соль-то я и забыл!

– Купим, – сказала Дэнди. – Могу вечером сходить в Мелкшем и купить. А еще нам нужен хлеб и бекон.

Роберт одобрительно кивнул.

– И кто-нибудь из вас, девочки, пусть тоже пойдет. Или Уильям. Не хочу я, чтобы девочки бродили в одиночку. Наш балаган должен выглядеть достойно. Вас, потаскушек, надо пасти, как благородных молодых леди.

Кейти и Дэнди, захихикали, я улыбнулась. Роберт говорил так не со зла. Он был за много миль от городка, где стремился выглядеть почтенно. Он снова стал тем, кто сидел на солнце, наблюдая, как я занимаюсь с маленьким пони. Кто похвалил меня за хорошую работу и выкупил, как рабочую силу у жестокого и тупого отчима. Если ему хочется – пусть зовет меня потаскушкой. Никто из нас не хотел казаться лучше, чем нужно для работы в дороге. Мы снова были командой, мы подходили друг другу.

Следующий день задал нам ритм на все гастроли. Мы встали на рассвете, около пяти, напоили лошадей. Море, Снег и тягловые лошади получили еще и овес; Роберт сказал, что пони и так жирные, как масло, и им хватит травы на полях и обочинах.

Роберт любил вставать рано. Он всегда просыпался первым, и нас с Дэнди будил его стук в стену фургона. Когда мы выбирались на пронизывающий утренний воздух, Роберт, раздевшись до пояса, брился с холодной водой, а когда заканчивал, просил кого-нибудь из нас окатить его голову и плечи из ведра. Из ледяного потопа он восставал, отфыркиваясь и пыхтя, сияя здоровьем.

Дэнди вешала над костром чайник, мы с Уильямом приносили сухой хрусткий хворост, чтобы быстрее развести огонь. Мы всегда возили под фургонами сухие дрова на случай сырости. Джек никогда не выходил, не услышав звона оловянных кружек. Он появлялся с заспанными глазами, завернувшись в одеяло, и получал кружку чая – последнего в чайнике, самого крепкого.

– Господи, ну и ленивое же ты отродье, – говаривал Роберт; и Джек с извиняющейся улыбкой прятал лицо в широкую кружку.

Хуже всех была Кейти. Она оставалась на койке до последнего, и ни свист кипящего чайника, ни запах жарящегося бекона не могли ее выманить наружу. Она выходила только тогда, когда мы начинали собираться уезжать, и Роберт колотил в стенку фургона, угрожая ее выволочь. Зрелище она собой по утрам представляла выдающееся. Глаза красные и опухшие, волосы расплелись.

Роберт делался мрачнее тучи, увидев Дэнди или Кейти до того, как они причешутся и умоются, и часто бросал взгляд на Джека, убеждаясь, что его сын не может захотеть таких девушек.

Но Роберт был слеп. Он все проморгал.

Было в нем какое-то высокомерие, которое помешало ему увидеть то, что творилось в пути каждый день. Дэнди и Джек собирали хворост, Дэнди и Джек носили воду из ручья, Дэнди и Джек отставали, а потом догоняли нас бегом, раскрасневшиеся и потные. Роберт высматривал что-то другое, он искал проявления нежности, смотрел, не ищет ли Джек общества одной из нас. Он не знал, что Джек давно миновал время ухаживаний, когда кричал нам с лестницы: «Привет!» – и смотрел на Дэнди у огня. Теперь ему было нужно, чтобы она утоляла его жажду, но в перерывах между повторяющимися волнами похоти и насыщения они друг к другу не стремились.

Они не были товарищами. Дэнди всегда предпочитала мое общество. В пути мы снова стали привычными друзьями, как в детстве. Когда я правила фургоном, она сидела рядом, прислонившись к моему плечу. Когда правила она, я раздавала карты воображаемым игрокам, перекидывая в одну руку все червы, передергивая снизу, сверху, из середины.

– Видела, Дэнди? – снова и снова спрашивала я.

Глаз у нее был острый, но мне часто удавалось ее обмануть.

Когда она отправлялась браконьерствовать, то всегда приносила мне что-нибудь в подарок: голубое перо, сброшенное сойкой, раннюю белую фиалку. Когда я ехала верхом на Море, а она правила, я иногда пускала коня рядом с фургоном, поглядывая на нее, наблюдая, как она лениво погружена в свои мечтания.

– О чем думаешь, Дэнди? – однажды спросила я ее, и она улыбнулась – мило и бездумно.

– Как и ты, – сказала она, кивая на вязкую грязь на дороге и свинцовое зимнее небо. – О теплом очаге и хорошей еде, которую поймал и сготовил кто-то другой.

Когда мы устраивались на ночь и Кейти, завернувшаяся в одеяла на своей койке, не мешала, Дэнди молча протягивала мне гребень, и я расчесывала и заплетала ей волосы, как делала с тех пор, когда мы были совсем малышками. Иногда, когда я не чувствовала себя колючкой-недотрогой, я позволяла Дэнди распутать мои кудри, расчесать их и заплести на ночь.

Потом я целовала ее, лежавшую на койке, на сон грядущий. Кожа ее пахла мускусом: женским потом и теплом, сеном и дешевыми духами. Любимый, знакомый запах моей сестры.

Они с Джеком не были друзьями. Когда Джеку нужно было общество, хотелось идти с кем-нибудь рядом или посадить кого-нибудь с собой на козлы, он вытягивал шею за угол фургона и свистел:

– Эй! Мэрри!

Часто, когда он ехал верхом на Снеге, я ехала на Море, мы съезжали с дороги, чтобы пронестись рысью по полям или галопом подняться на вершину холма. Если я шла за фургонами, он подстраивался под мой шаг и болтал со мной – лениво, беспечно. Рассказывал мне о деревнях и городах, где работал, а я рассказывала ему, как объезжать лошадей, дурить простаков и крапить карты. Он научился оставлять меня в покое, когда я качала головой и не приближалась к фургонам. Научился не трогать мои растрепавшиеся от ветра кудри и не класть руку мне на плечи.

– Не тискай меня, – раздраженно сказала я как-то вечером, когда мы поили лошадей у ручья и Джек мимоходом приобнял меня за талию.

Он убрал руку.

– Я к тебе и не притронулся почти! – пожаловался он. – И не тискал я тебя, я…

Он подыскал слово:

– Похлопал. Как лошадь.

Я хихикнула.

– Тогда – не похлопывай меня, – сказала я. – Я не пони.

Он ухмыльнулся и с тех пор держал руки при себе, как я и велела. По-дружески.

Он был здоровым молодым зверем, в самом расцвете, он искал себе пару. Он бы и со мной заигрывал, если бы я хоть чуть-чуть его приветила. Он пожирал глазами Кейти, когда думал, что никто не видит. А с Дэнди они уходили с дороги, чтобы целоваться и любиться, чуть не каждый день. Из одной похоти – думаю, она ему даже не нравилась.

У Дэнди он был первым мужчиной, и она наслаждалась удовольствием, которое он ей дарил. Джек не был девственником, но в Дэнди нашел страстную любовницу, чье желание могло сравниться с его. Они не были друг в друга влюблены, но пристрастились друг к другу. Той весной, когда мы каждое утро ехали к восходу, на восток, они искали и находили друг друга, размеренно и неизменно, как поворачивающееся мельничное колесо, через день. В остальное время они просто спокойно общались.

Кейти наблюдала за ними со все понимающей улыбочкой. Она думала, что Джеку скоро надоест Дэнди, и она была права. Она ни словом, ни улыбкой не поощряла его – на уме у нее была моя золотая гинея. Но я была уверена, что как только я выплачу ей долг, сделка будет расторгнута, и она станет дразнить Джека и флиртовать с ним, пока он ее не предпочтет Дэнди. Что могло случиться потом, я не могла представить. Но я снова и снова возвращалась к этой мысли, тревожась, сцепится с ней Дэнди или презрительно откажется бороться.

– Матушка Мэрри! – смеясь, сказала Дэнди, увидев мое удрученное лицо.

Самым несчастным среди нас был Уильям. Он не жаловался, но его круглое лицо стало унылым, как луна, а глаза погрустнели. На исходе второй недели Роберт спросил, что его тревожит, и Уильям признался, что ему не нравится кочевая жизнь. У него было ощущение, что мы должны куда-то прибыть; а не просто ехать и ехать дальше. Мы с Дэнди озадаченно уставились на него, но Кейти кивнула, словно поняла.

– Он, верно, не выезжал до сих пор из Уарминстера за всю свою коротенькую жизнь, – сказала она. – Так, Уильям?

Он скорбно кивнул.

Роберт отбросил свою эмалевую тарелку на траву и откинулся, ковыряя в зубах травинкой.

– Ну, если тебе все это настолько не по душе, я тебя готов отослать домой, – сказал он. – Там для тебя полно работы, видит Бог. Миссис Гривз придется нанять парнишку, чтобы помогал ей хотя бы с огородом и садом.

Лицо Уильяма просияло, словно кто-то вставил свечку в круглый китайский фонарь.

Роберт постучал по зубам ногтем большого пальца.

– Надо будет подыскать парня на твое место, – задумчиво сказал он. – Такого, чтобы умел управляться с лошадьми и знал, каково в дороге.

Он больше ничего не сказал, но когда мы остановились под Винчестером, он надел лучший коричневый сюртук и уехал в город на Снеге. Вернулся он с тощеньким парнишкой в домотканых бриджах из работного дома. Я с первого взгляда признала в нем цыгана.

– Вся его семья в тюрьме, – сказал Роберт, знакомя его с нами. – Отца, скорее всего, повесят. Мать сошлют. А его дед с бабкой проведут в тюрьме еще семь лет. То, что он был замешан, доказать не смогли, поэтому просто отправили его в работный дом.

– Замешан в чем? – спросила я, искоса глядя на черноглазого бродягу.

– В грабеже, – ответил Роберт.

Он спустил паренька с высокой спины Снега, потом соскользнул сам.

– Все было не так, как говорят, – сказал парнишка, и мы с Дэнди улыбнулись, услышав нежный рокочущий выговор роми. – Бабушка будущее предсказывала. Леди дала ей шиллинг, чтобы ба сказала, верен ли ей любимый. У ба Глаз, она посмотрела леди на ладонь и сказала: «Нет», – он вздохнул. – Леди попыталась забрать шиллинг обратно и нехорошо обошлась с бабушкой. Старик хотел ей помочь, а лакей леди его ударил. Па вмешался, и ма тоже. Кучер леди нас всех отхлестал кнутом и кликнул стражу. Нас и забрали за грабеж, потому что леди не поверила, что ее мужчина предпочел другую.

Роберт покачал головой. Кейти и Дэнди заахали от огорчения и сочувствия. Я смотрела на парня твердо. Я против него ничего не имела, и он вполне мог говорить правду. Мне было все равно, так это или нет. Мир был полон воров – побольше и поменьше. Мелкие воришки, какими точно была семья этого паренька, потому что шиллинг за предсказание – это мошенничество и грабеж. И большие воры – потому что леди и ее лорд были из тех воров, что говорят, будто земля принадлежит им и ставят заборы; или что звери и птицы, которые свободно бегают и летают, тоже их, и ставят капканы на людей. Мне не было жаль ни парня, ни его разносортную родню. Но я была рада, что он теперь с нами. Он мог браконьерствовать вместо Дэнди, и если кого повесят за то, что добыл мяса в котелок Роберта Гауера, – это будет не моя сестра.

Я заботилась только о ней. Лишней любви, чтобы тратить ее на другое человеческое существо, у меня не было. Кроме Дэнди и Моря, я никого в целом мире не любила. Одну себялюбивую девчонку и одного коня. «Не так уж много любимых для одного человека», – думала я, глядя, как катятся по лицу паренька слезы об отце, которого повесят, и о матери, которую отправят далеко-далеко, и о бабушке с дедом, которые точно не выживут в тюрьме. Но за годы, проведенные в фургоне с па и Займой, мое сердце как-то сжалось, так что в нем не было места ни для кого, кроме одной девушки и одного коня.

– Умеешь ходить за лошадьми? – спросила я парня.

Его лицо прояснилось.

– Да, – ответил он. – Я лошадей люблю. Отец зимой ездил, объезжал их.

Я хитро посмотрела на Роберта.

– Вот тебе и другой наездник, если нужда придет, – сказала я.

Парнишка был тоньше Джека и жилистый – самое то для езды без седла.

Роберт удовлетворенно мне улыбнулся.

– Да, – сказал он.

Он побрякал в кармане кошельком, полным монет.

– И мне приплатили, чтобы я его забрал, – сказал он и повернулся к Уильяму. – Можешь ехать домой. Отправим тебя прямо с утра. Покажу направление, куда ехать, дам медяков, чтобы поел по дороге. Можешь идти и проситься, чтобы подвезли. Много времени это не должно занять.

Простодушное лицо Уильяма засияло, как у счастливого ребенка.

– Спасибо, мистер Гауер, – от души сказал он. – Большое вам спасибо.

– Вот уж спасибо так спасибо, – сказала я про себя, глядя на башмаки Уильяма, которые, как я подумала, не переживут дорогу до дома – и дороги, по которым ему придется идти в ожидании проезжающего фургона или телеги.

Но я промолчала. Уильям меня тоже не заботил.

– Парнишка сегодня переночует у вас, девочки, – сказал Роберт. – Завтра переберется к нам на койку Уильяма.

– Нет, пока не помоется, – твердо сказала я. – Он весь во вшах и блохах. Я не пущу его ночевать в нашем фургоне, пока он не разденется, не вымоется и не вычистит одежду.

Роберт кивнул.

– Какая ты стала чистюля, Мэрри, – мягко сказал он. – Помню, когда я тебя первый раз увидел, ты вся была искусана блохами и вшами, да.

Я кивнула.

– Да, – сказала я. – С тех пор – нет. Теперь мне нравится чистота, и я хочу быть чистой. Пусть Уильям отведет парня к реке и проследит, чтобы тот начисто вымылся.

Парнишка так схватился за ворот рубахи, словно боялся, что я его окуну в кипящее масло для очистки. Я невольно хихикнула.

– Не смотри на меня так, парень. Как тебя зовут?

– Ри, – угрюмо ответил он. – А тебя?

– Я Меридон, а это моя сестра Дэнди, – сказала я. – Мы тоже роми, и мы не умерли от мытья. Ступай, вычистись. А если по дороге домой увидишь кролика или зайца, можешь его захватить с собой.

Роберт разбирался в людях так же, как в лошадях. За несколько дней он научил Ри управляться с оснащением не хуже Уильяма; а до представлений учил его стоять на спине лошади и вольтижировать. Ри был маленьким, но крепким, он вставал рано утром и работал целый день, казалось, он даже не устает. С пони он управлялся отлично, и даже Море, который не выносил большинство мужчин, позволял ему к себе прикасаться. Я была этому рада, потому что работа с лошадьми и номер на трапеции в каждом представлении меня утомляли.

Представление оставалось почти таким же, как в первый раз, когда приезжали господа из самого Солсбери, которые хлопали нам стоя и закидывали монетами после воздушного номера.

Если мы находили амбар, представление шло под крышей. Это означало, что публики будет меньше, но Роберт брал два пенса с человека на входе, и люди охотно платили, да и приходили еще на одно представление, и снова платили. Очень немногие даже слышали о номерах на трапеции. Никто никогда не видел летающих девушек. Мы были настолько в новинку, словно у нас было по две головы.

А когда Роберту не удавалось снять амбар, мы работали в поле, глубоко вкапывая стойки для девушек и Джека в сырую землю и забивая кучу колышков, чтобы держать их веревками. На улице было еще холодно, но люди сбивались теснее, приветствовали нас и, казалось, не возражали. Я к концу дня после двух представлений смертельно уставала, а когда мы работали на открытом воздухе, было еще хуже, потому что к концу выступления я еще и промерзала. Подготовить пони и выступить с ними, переменить им упряжь, а потом отработать два номера без седла – все это было нелегкой работой. На второе отделение я могла передать лошадей Ри, но номер на трапеции напрягал мои усталые мышцы, и я вечно цепенела от безумного напряжения, когда Дэнди работала наверху. Потом мне приходилось заставлять себя улыбаться в исторической картине финала, когда мы с Джеком быстрым галопом объезжали арену на Снеге и Море, хватая Дэнди и Кейти и сажая их позади себя, что должно было изображать Похищение сабинянок. Толпе это нравилось. Кейти и Дэнди были одеты в свои неприличные костюмы для трапеции, на лица их были накинуты покрывала, и визжали девушки, как банши. Мы с Джеком были в бриджах, голубых рубашках и в фесках. Как-то раз мы попробовали зачернить лица жженой пробкой, и все прошло еще лучше.

В амбарах мы давали по три представления в день. Роберт брал напрокат фонари, и мы работали до тех пор, пока горели огни. Иногда он брал напрокат скамьи, и мы давали гала-представление для местных господ, если вокруг были большие дома. Кейти и Дэнди тогда проявляли рвение, ловя взгляды местных сквайров.

Я обычно подглядывала из-за двери амбара, пытаясь рассмотреть одежду, учуять чистый запах духов, исходивший от господ. Одежда на них была такая ладная, ткани такие шелковистые! Цвета платьев у женщин такие светлые и ровные – краска словно никогда не линяла. Воротнички у них всегда были белые, и если в амбаре становилось жарко, они вынимали изысканно расписанные веера и нежно обмахивали ими шеи, на которых нельзя было отыскать полоски, где кончалось мытое тело.

Я смотрела на них и страстно мечтала стать одной из них. Мечта эта была глупой, как и замысел Дэнди понравиться кому-нибудь из молодых сквайров. Но то была часть моей давней тоски о Доле, я мечтала о чистых простынях и тихой комнате. О тиканье хорошо смазанных часов и цветах в вазе. О запахе воска и виде из окна, за которым кто-то другой работал, согнув спину, на моей земле.

Мечты о Доле, ускользнувшие от меня в Уарминстере, вернулись, когда мы снова отправились в путь. Каждый день, пока мы ехали на восток, сперва в Хемпшир, а потом – в сторону Сассекса, мечты эти становились все сильнее. Я каждый вечер закрывала глаза и знала, что увижу на изнанке век высокую линию зеленых холмов, дорогу, белую от меловой грязи, россыпь домов вдоль единственной улицы. Дом священника напротив церкви, поросший папоротником бурый склон выгона, встающий за домами, и синее небо над всем этим.

Мне виделось, что я – такая же девушка, какой я была на самом деле, с буйными медными кудрями и зелеными глазами, со страстью к тому, чем она едва ли могла надеяться обладать. Однажды она приснилась мне лежащей с темноволосым парнем, и я проснулась, охваченная мучительным желанием, какого никогда не испытывала наяву.

Как-то раз я проснулась с криком, потому что мне приснилось, что она приказала убить своего отца и стояла с каменным лицом, открыв большую деревянную дверь, глядя, как его везли мимо на телеге с пробитой головой.

Дэнди потрясла меня за плечо и разбудила, спросила, что случилось, потом обняла и заслонила от Кейти, когда я сказала, что мне приснился Дол и сон был страшный. Что я должна ее остановить, эту девушку, которой была. Должна бежать к ней и сказать, чтобы не убивала отца.

Дэнди укачивала меня в объятиях, словно я младенец, и шептала, что Дола никто из нас не видел, никто о нем даже не слышал. Что та девушка – не я. Что я – Меридон, цыганка Меридон, объезжающая лошадей, девушка из балагана.

Я снова расплакалась и не сказала ей почему. Я плакала, потому что пропасть между мной и девушкой из сна была непреодолима.

Мне снился и другой сон. Не тот, от которого я проснулась с криком, а тот, что заставил меня ощутить одиночество и затосковать о матери, которую мы с Дэнди потеряли совсем маленькими. Она как-то смешалась у меня в голове с историей, которую нам рассказал Джек, историей о том, как он потерял мать – как она звала и звала, пока фургон уезжал от нее по дороге. Я точно знала, что моя мама не бежала за фургоном. Она была слишком больна, бедняжка, чтобы куда-то бежать. Я помнила ее лежащей на койке, по подушке были разбросаны густые черные волосы, такие же густые и черные, как у Дэнди. И она спрашивала па тревожным дрожащим голосом:

– Ты все сожжешь, когда я умру, да? Все. Все мои платья, все вещи? Так принято у моего народа. Скажи, что ты все сожжешь.

Он обещал. Но она знала, да и сам он знал, даже маленькая Дэнди и я знали, что он не совершит обряд, чтобы похоронить ее как женщину-роми. Он увез ее тело на тачке и сбросил в яму, где хоронили бедняков. Потом продал ее одежду, а не сжег ее, как обещал. Он сжег несколько тряпок, неловко, со стыдом на лице – то, что не смог продать. И пытался убедить нас с Дэнди, смотревших на него с ужасом, что он держит обещание, данное нашей умершей матери. Он был лжецом, бессовестным лжецом. Единственное обещание, которое он сдержал, касалось нитки и золотой застежки – он мне их отдал. Да и те отнял бы, если бы сумел.

Но я помнила не ее смерть. Не по той матери я горевала во сне.

Мне снилась гроза, высоко над головой, ночь, когда никто из тех, кто может закрыть ставни, не отважится выйти. Но на ветру под дождем была женщина. Дождь хлестал ее по голове, ноги ее были изрезаны острыми выступами в меловой почве, и она хромала, как нищенка, только вышедшая просить подаяние. Ноги у нее очень болели. Однако плакала она не от боли, а оттого, что под мышкой у нее был ребенок, которого она несла к реке, чтобы выбросить, как ублюдка, которого надо утопить. Но младенец под ее рукой был таким теплым, от грозы его защищал ее плащ. И она так любила ребенка, что не знала, как его бросить в холодную воду, в ревущий поток. Она спотыкалась и всхлипывала, чувствуя, как он тихо и доверчиво сопит у нее под мышкой.

Потом сон поплыл, как бывает, и показался фургон, вроде того, в котором я жила сейчас, похожий на все фургоны, которые я видела в жизни. И женщина, склоняющаяся с сиденья рядом с кучером и берущая младенца без единого слова.

А потом – вот тут-то, думаю, сон и переплелся с историей жены Роберта Гауера, звавшей его на дороге, – потом фургон тронулся, и женщина осталась позади. Часть ее сердца радовалась тому, что ребенка увозят из этих краев, прочь от дома. Но другая часть так тосковала о ребенке, что она невольно бежала, бежала на израненных кровоточащих ногах за качающимся фургоном и кричала, хотя ветер уносил ее слова:

– Ее зовут Сара! Сара…

Она кричала что-то еще, но ветер уносил ее слова, и женщина на козлах не повернулась.

И я проснулась в раннем, холодном сером свете с текущими по щекам слезами, словно горевала о матери, любившей меня и отдавшей чужим людям; отославшей меня, потому что для меня не было безопасного места дома.