Прочитайте онлайн Меридон | Часть 24

24

Она была права. Нас с Перри вскоре связала легкая, нетребовательная дружба. Мгновенное расположение, которое я ощутила к нему, когда он заплетающимися ногами подошел ко мне на дороге, ведя за собой хромую лошадь, усилилось, а я этого почти не заметила. Из всех мужчин или мальчишек, каких я знала, с ним было проще всех. Он никогда не дулся, не терял терпения. Я видела его исключительно улыбающимся и счастливым.

Его мать поощряла нашу дружбу. Когда она хотела видеть меня в Хейверинг-Холле, она присылала за мной Перри, а не лакея. Если было поздно и мне пора было ехать домой, она позволяла мне отправиться верхом, если Перри меня сопровождал, не заставляя меня ехать в экипаже. Когда она учила меня делать реверанс в ответ на поклон мужчины, напротив меня, прижав руку к сердцу, стоял Перри.

Он редко напивался до такого состояния, в котором я увидела его впервые. На ногах он чаще держался твердо, и если выпивал слишком много портвейна, когда мы оставляли его после обеда, то ловко скрывал, как ходит под его ногами пол при каждом шаге. Когда его мать была в комнате, он небрежно прислонялся к ее креслу, или садился на табуреточку у моих ног. Только если ему нужно было подняться и куда-то пойти, его выдавала туповатая сосредоточенность на лице.

Я не знала, замечала ли это леди Клара. Она представляла собой непостижимое сочетание манер и неискренности. Иногда Перри говорил что-то, забавлявшее ее, и она со смехом откидывала голову. Бывало и так, что ее глаза, такие же голубые, как у него, но никогда не смотревшие с таким теплом, затуманивались, и она смотрела из-под ресниц, словно оценивала меня. Я не думаю, что она что-то пропускала, но она редко останавливала Перри, и я ни разу не слышала, чтобы она корила его за пьянство.

Они были господами – знатной семьей, каких я прежде не видела. Они жили по совершенно другим правилам, в другом мире. Леди Клара до слез смеялась над письмами из Лондона и зачитывала из них куски о скандалах с разными герцогами и светскими дамами. Господа вели себя так, как мы бы никогда не посмели, даже на арене. И не было никого, кто бы их упрекнул. Уличил их, призвал к порядку. Не было приходских властей, судей, викария и пристава, чтобы их приструнить. Неудивительно, что они были милы, беспечны и порочны.

Весь мир принадлежал им.

Но леди Клара была не глупа. Я не могла ее понять, она вела такую жизнь, какой я и вообразить себе не могла. Родилась она в семье ирландского пэра, молодой и красивой вышла замуж за лорда Хейверинга, богатого, подагрического и сурового. Я кое-что поняла об этом браке по рассказам Перри, говорившего о долгих одиноких годах, проведенных его матушкой в деревне, пока его милость пил и играл в городе. Она знала, что ее купили, и с каменным лицом исполняла свой долг. Пока он был жив, она родила ему необходимых сыновей. Когда он позволял ей выезжать в город, она тратила столько, сколько могла. Думаю, она ждала его смерти, ждала и мечтала о ней. Чтобы быть еще молодой, красивой, богатой и свободной. Но когда его не стало, все оказалось не так, как она предполагала. Деньги были, но меньше, чем она надеялась. Для нее это должно было быть горько, ведь она столько лет ждала, чтобы в итоге выяснить, что старый лорд ее все-таки обманул.

Но леди Клару было не так-то просто сломить. Она наняла бейлифа и сказала ему, что земля должна приносить доход. Она обложила арендаторов данью: платить надо было за продление договора и за заключение брака.

Даже за смерть надо было платить.

Она всюду сажала пшеницу, а работников держала на ячменном хлебе. Покупала труд бедняков – и платила им даже меньше, чем требовалось. Она была хватким, суровым хозяином и заставила землю приносить прибыль, пока не получила тех денег, которые ей были нужны. Этого было недостаточно – леди Кларе не хватило бы королевского выкупа, ей нужно было возместить обиду, длиной в жизнь, – но у нее был полностью обставленный дом в деревне, прекрасный дом в Лондоне, гардеробная, полная платьев, и конюшня, полная лошадей.

Я наблюдала за ней и училась у нее. Она мне не нравилась, а любить ее и вовсе было нельзя. Но я ее понимала. Я знала и эту жажду, и эту твердость. И мне нравилось, как она взяла поместье в свои руки и заставила его приносить доход.

Я не могла бы выбрать никого менее похожего на моего тихого исполнительного опекуна, Джеймса Фортескью, перерой я всю Англию. Мы оба это знали.

Думаю, его это задевало.

К концу второй недели, когда я почти каждый день проводила в Хейверинг-Холле, он попросил меня задержаться, прежде чем я поднимусь и лягу. Я зашла с ним в гостиную и, усевшись, расправила на коленях одно из новых шелковых платьев.

– Я готов вернуться в Бристоль, к своим делам, Сара, – осторожно начал Джеймс. – Я дал тебе время, чтобы познакомиться поближе с Хейверингами и составить о них мнение. Леди Хейверинг красивая женщина, а лорд Перегрин – привлекательный молодой человек; каковы бы ни были их недостатки, они – люди обаятельные. Я хотел, чтобы ты присмотрелась к ним, прежде чем попросить тебя принять решение, хочешь ты или нет, чтобы леди Хейверинг вывела тебя в свет.

– Она вам не нравится, – в лоб сказала я.

Он помялся, потом улыбнулся.

– Лучше будет, если я стану говорить откровенно, – сказал он. – Ты права, она мне не нравится. Репутация ее оставляет желать лучшего – и в качестве жены, и в качестве вдовы. Что важнее, мне не нравится, как она ведет хозяйство. Люди на ее земле обложены такими поборами, что живут в крайней нищете и тяготах. Она засевает новые и новые поля пшеницей, не оставляя им места для пастбищ и собственных посевов. Каждый раз, когда поднимается цена на хлеб, в этом поместье кто-то умирает от голода, гибнет от недоедания в канавах, идущих вдоль пшеничных полей. Некоторые винят в этом ее бейлифа, но она сама говорила мне, что он исполняет ее приказы. Она может очаровательно вести себя в гостиной, Сара, но если бы ты взглянула на нее глазами слуг или работников, она бы не показалась тебе такой милой.

Я кивнула.

– Как вы думаете, чего она хочет от меня? – спросила я.

Мистер Фортескью пожал плечами.

– Она обзавелась новыми платьями и шляпками, пока одевала тебя, – сказал он. – Ей нравится вращаться в лучшем обществе, и ей не составит никакого труда взять тебя с собой на следующий сезон. Я думал, ты ее развлекаешь – ей, должно быть, скучно в деревне.

Он помолчал.

– Возможно, ей доставляет удовольствие и то, что мне не нравится ее влияние.

– Но вы ничего не можете сделать, – резко подтвердила я.

Он кивнул.

– Я ничего не могу сделать, – сказал он. – Я всего лишь попечитель поместья; ты не моя воспитанница. Я могу управлять твоими финансами, пока ты не станешь совершеннолетней или не выйдешь замуж. Могу давать тебе советы, но не приказывать.

– Вы можете отказаться давать мне деньги, – заметила я.

Джеймс Фортескью улыбнулся.

– Я не стану тебя так принуждать, – мягко сказал он. – Возможно, по сравнению с Хейверингами я кажусь очень скучным, но я не торговец-самодур, Сара. Я очень любил твою мать, и ради нее я желаю тебе только счастья. Если светская дама, вроде леди Хейверинг, тебе по нраву, тогда я рад, что ты с нею дружишь. У нее уж точно получится ввести тебя в знатное общество лучше, чем у любого из тех, кого я знаю.

Я внезапно потеряла терпение.

– Я хочу самого лучшего! – воскликнула я. – Дама, о которой вы говорили, та, что должна была приехать и жить со мной, это второй сорт! Я поняла это, едва о ней услышала! Она бы учила меня тихо жить в деревне и радоваться, когда пригласят поиграть в карты в Чичестере! Я так не хочу! Какой смысл был проходить весь путь от цыганского фургона до этого дома, чтобы в итоге не получить лучшего, самого лучшего, что только есть!

Джеймс Фортескью пристально на меня посмотрел и очень устало улыбнулся.

– А ты полагаешь, что леди Клара – это лучшее? – спросил он. – И лорд Перегрин?

Я задумалась. Часть меня прекрасно понимала, что леди Клара – такая же прожженная авантюристка, как я сама. Что она тверда, умна и хитра, как старый лавочник, привыкший обвешивать покупателей. И что сын ее – милый ребенок, всего лишь слабый и милый ребенок, который ничем не может похвастаться, кроме светлых кудрей, голубых глаз и нрава, смягченного выпивкой.

Но они меня смешили, они меня привечали и обещали помочь вернуть мое состояние, отобрать его у жителей деревни и тех, кто совместно со мной владел землей Широкого Дола.

– Да, полагаю, – упрямо сказала я.

Солгала прямо в расстроенное лицо Джеймса Фортескью.

– Я полагаю, что они – высшая знать, и хочу стать частью их мира.

– Что ж, хорошо, – сказал он. – Я написал вам с леди Кларой записку, о том, сколько вы можете тратить в квартал и в каком банке можете снимать деньги, а также где у меня контора в Лондоне и в Бристоле. Я хотел бы встречаться с тобой примерно раз в месяц, в Лондоне или здесь. Если ты изменишь мнение по поводу Хейверингов, напиши мне немедля, и я приеду и заберу тебя.

Я кивнула, отмахнувшись от ощущения, что совершаю серьезную ошибку.

– Хорошо, – напряженно сказала я.

– Если передумаешь, Сара, – ласково сказал Джеймс, – если передумаешь, пожив той жизнью, и захочешь вернуться в Широкий Дол, твой дом всегда тебя ждет, помни. Может быть, ты найдешь кого-нибудь, с кем тебе будет хорошо здесь. Тебе не обязательно ехать к Хейверингам.

Я покачала головой.

– Они мне нравятся, – дерзко ответила я. – Я не из таких, как вы, мистер Фортескью. Вам не понять. Их жизнь, их жизнь в свете – все это мне очень подойдет.

– Жаль это слышать, – мягко произнес Джеймс и поклонился.

Он не попытался поцеловать мне руку, как однажды было прежде, и вышел из комнаты.

Я какое-то время сидела в молчании. Наверное, я должна была торжествовать, что победила сильного человека, управлявшего моим состоянием, что мне удалось устроить все наилучшим образом и по-своему. Но я не ощущала победы. Мне казалось, будто мне предложили немного золота, но я предпочла фальшивую монету. Я ощутила на шее нитку с золотой застежкой, которую я все еще по привычке носила. И подумала, что бы сказала обо мне Селия, о своей бродяжке-внучке. И что бы моя давно умершая мама Джулия подумала, увидев, как я отвергла человека, которого она любила, и отвернулась от земли, которую она звала домом.

Я молчала и тосковала лишь в тот вечер. На следующий день в Дол-Холл нагрянула леди Клара, они с мистером Фортескью обменялись документами и адресами, она велела уложить мои вещи и увезла меня.

Я только раз еще увидела Джеймса Фортескью, когда он приехал попрощаться со мной накануне своего отъезда в Бристоль. Он даже не переступил порог, так и стоял на террасе, держа в поводу лошадь, пока я не вышла к нему.

– Уилл Тайяк заедет завтра и сопроводит тебя на прогулку, – сказал Джеймс, стоя на террасе. – Я бы хотел, чтобы ты, Сара, ездила с ним и узнавала о поместье как можно больше. Я знаю, что твое сердце стремится в Лондон, ты ждешь сезона, но и сама леди Клара скажет тебе, что можно вращаться в самом изысканном обществе и вместе с тем знать, что растет на твоих полях.

Я согласилась:

– Я хочу учиться.

Я не сказала: «Чтобы, достигнув совершеннолетия, все изменить», – но эта мысль повисла между нами в воздухе.

– Возможно, когда ты увидишь, как идут дела у соседей и как они идут в Широком Доле, ты станешь смотреть на все по-моему, – мягко произнес мистер Фортескью.

– Возможно, – сказала я.

Он протянул руку, и я подала ему свою, как меня учили.

Я уже умела не отшатываться. Леди Клара ругала меня за чувствительность к чужим прикосновениям и заставляла стоять смирно, а сама ходила кругами, похлопывая меня по щекам, по плечам, по рукам, ерошила мне волосы.

– Вот! – говорила она, совершив круг. – Я не жду, что ты станешь вешаться на своих друзей, но ты девушка, а девушки должны быть доступны ласке.

Так что для меня не составило бы труда подойти к мистеру Фортескью и дождаться, пока он поцелует меня в лоб или даже поцелует мне руку. Но он не сделал ни того ни другого. Он пожал мне руку, словно я – молодой джентльмен, и касание его было твердым и дружеским.

– У тебя есть мой адрес, – сказал он, поворачиваясь и садясь на лошадь. – И что бы ты ни думала о моем попечительстве, помни, что я твой друг, что я пытался сделать все возможное и для тебя, и для этой земли. Если тебе что-нибудь понадобится, пошли за мной, и я тут же приеду.

Я сухо на это улыбнулась, думая обо всех тех годах, когда была голодна. Теперь мне предлагали помощь – теперь, когда я жила в доме с двадцатью слугами и ела четыре раза в день.

– Думаю, я сама смогу о себе позаботиться, – сказала я.

Он взялся за поводья и посмотрел на меня.

– По этому поводу наши мнения тоже расходятся, – сказал он мягко. – Я думаю, ты слишком долго пыталась сама о себе заботиться. И так устала сама о себе заботиться, что загнала всю боль внутрь, чтобы никто не мог ее облегчить или утешить тебя. Я бы всей душой хотел увидеть, как ты устроишься здесь, где о тебе заботятся, где ты могла бы вернуть себе что-то из детства, которого у тебя не было.

Он прикоснулся к шляпе, прощаясь со мной и леди Кларой, махавшей ему отделанным кружевами платочком из окна гостиной, потом тронул лошадь и поехал прочь по аллее.

Я смотрела ему вслед, на его широкие плечи и слегка склоненную голову. Смотрела и понимала, что, если бы у моей настоящей мамы, Джулии, был выбор, он стал бы ее мужем. Если бы она осталась жива, он был бы моим папой. Я смотрела, как он уезжает, оставляя меня Хейверингам, и отказывалась слышать то, что он сказал – что я загнала свою боль внутрь.

Я не признавала потерь. Я не хотела ощущать, что потеряла его. Я отказывалась чувствовать утрату.

– А теперь, – сказала леди Клара, присоединившись ко мне на террасе и глядя вслед мистеру Фортескью, – теперь, девочка моя, ты начнешь работать.

Я рассмеялась, поскольку работы повидала столько, сколько леди Кларе и не снилось. Но когда работа началась, смеяться мне хотелось куда меньше.

Трудно, разумеется, не было – не как на трапеции или с лошадьми. Но было куда утомительнее, чем мои прежние занятия. К вечеру я уставала, словно вкалывала целый день, и не могла понять, что меня так измучило. Леди Клара неусыпно за мной следила, заставляла меня проходить по комнате десять раз подряд, садиться в кресло и вставать с него – снова и снова. Приказывала подать к крыльцу коляску, потом фаэтон, потом двуколку, и гоняла меня вверх-вниз по ступеням, раз за разом, пока я не научилась не наступать на подол платья и не втыкаться шляпкой в крышу кареты.

Мы ели с ней вдвоем. С нами не было даже Перри; слуги накрывали стол, и их отпускали. Потом она терпеливо, как сиделка при слабоумном, учила меня держать нож и вилку одновременно, класть их на тарелку, пока жуешь, пить из бокала, прожевав, так, чтобы на краю не оставался жирный след. Учила беседовать за едой, справляться с куриными крылышками и резать кости, не хватая их и не таща в рот, чтобы обгрызть и обсосать. Учила вытирать кончики пальцев о салфетку, держать салфетку на коленях, чтобы она не падала на пол. Объясняла, сколько нужно пить вина, когда прилично отказаться, а когда согласиться.

Каждую минуту, постоянно, она поправляла мою речь. Просто подняв красиво изогнутую бровь, она давала мне понять, что я перешла на язык роми, говорю грубо или неприлично. Я снова и снова пыталась ей что-нибудь сказать, и она заставляла меня оттачивать фразы, как лошадь оттачивает трудный прыжок, пока у меня не получалось подобрать правильные слова и правильный тон.

– К счастью, некоторые из самых высокородных светских дам говорят, как крестьянки, – язвительно говорила леди Клара. – А многие умеют читать и писать не больше твоего. Но ты, Сара, будешь учиться. Ты схватываешь на лету.

Я невольно начала ее уважать. Что бы я ни натворила – даже ее длинные ресницы ни разу не дрогнули. Какие бы ошибки ни совершала – а я была слишком невежественна, чтобы понять, как это могло ее оскорбить, – она ни разу не выказала удивления.

Однажды вечером, после особенно трудного дня, когда она пыталась научить меня срезать в саду цветы и расставлять их в вазе, я взорвалась:

– Леди Клара, это безнадежно! Я уже с ума схожу, и вас я, должно быть, достала до смерти. Я никогда не выучусь! Я слишком поздно начала. Вы пытаетесь обучить меня трюкам, которые я должна была освоить, когда училась ходить. Я слишком стара для них! Я вернусь домой и позову к себе ту пожилую даму, которую советовал мистер Фортескью. Всему, что мне следует знать, я никогда не научусь, и вас, наверное, уже выворачивает от этих уроков.

– Не говори «выворачивает», – тут же сказала она. – И «достала».

Она помолчала.

– Нет, дорогая, – сказала она потом. – Я не утомлена, и, на мой взгляд, у тебя хорошо получается. Я не расположена сдаваться. Думаю, ты дашь мне основания гордиться тобой, всеми нами. Я хочу продолжать. Меня радуют твои успехи.

– Но, леди Клара, – сказала я. – Сезон начинается в августе. Я не буду готова к сроку.

Она откинула голову на спинку кресла в гостиной. Мы находились в голубой гостиной, где цвет обивки подходил к цвету глаз леди Клары, словно был выбран с умыслом. Возможно, так оно и было.

– Это решать буду я, – сказала она. – Я вывожу тебя в новый мир, и тебе придется довериться моему суждению. Я буду говорить тебе – что для тебя лучше и когда ты будешь готова.

– А потом? – бесцеремонно спросила я. – Когда я буду готова, когда вы выведете меня в общество? Что тогда? Как вы думаете, что тогда?

Она подняла брови, но ее голубые глаза были отстраненными и очень холодными.

– Будешь развлекаться, – сказала она. – Ты – наследница изрядного состояния. Тебе покровительствует женщина, чьи рекомендации безупречны (я о себе), и сопровождать тебя будет самый привлекательный молодой человек в Лондоне, пэр королевства (это, помогай нам Боже, Перри). Если хочешь войти в общество, тебя ждет вершина всех твоих устремлений.

– А потом? – настаивала я.

Она холодно и устало мне улыбнулась.

– А потом тебе решать, дорогая моя, – сказала она. – Многие молодые дамы принимают лучшее предложение, выходят замуж за того, кто больше всех даст. За них выбирают их родители, им советуют старшие. Но у тебя нет родителей, на чье суждение ты должна полагаться, а в кругах, куда я тебя введу, мистер Фортескью никогда не будет принят. Ты сама себе хозяйка. Если влюбишься без ума, полагаю, сможешь выйти замуж за своего избранника, будь он хоть лакеем или конюхом. Никто тебе не воспрепятствует.

Я взглянула на нее, и мои зеленые глаза были так же тверды, как ее голубые.

– Вы знаете, и я знаю, что такого не будет, – равнодушно произнесла я. – Я не гожусь для любовных историй. Мне это не по душе.

– Тогда я предлагаю брак по расчету, – сказала она. – Выйдя замуж, ты сможешь взять в свои руки поместье, и тебе больше не нужно будет обращаться к мистеру Фортескью за содержанием. Ты сможешь управлять землями, как пожелаешь, и пусть все эти долевые собственники и воры прибыли собирают вещи. Ты можешь снова превратить Широкий Дол в очень прибыльное место и жить, как пожелаешь. Если выберешь мужа, который не будет тебе досаждать, сможешь платить ему отступные, чтобы он держался подальше, и жить, как тебе вздумается.

Я посмотрела на нее и внезапно поняла.

– Перегрин, – напрямик сказала я.

Она даже не поморщилась.

– Перегрин, если пожелаешь, – согласилась она. – Или любой другой. Выбор за тобой, дорогая. Я тебя принуждать не стану.

Я кивнула. Я долго ждала, чтобы понять, что нужно леди Кларе. Я сразу видела ловушку для простофили. Леди Хейверинг была со мной терпелива, она водила меня на длинном поводке. Но теперь я поняла, что ей нужно. И восхитилась тем, что она этого не отрицает.

– Простите, – прямо сказала я. – Я не хочу выходить замуж. Ни за Перегрина, ни за кого другого. Я готова сейчас же отправиться домой. Мистер Фортескью подберет мне компаньонку. Я благодарна вам за вашу доброту. Но вам не нужно больше меня учить.

Томное движение веера заставило меня опуститься обратно в кресло.

– Я сказала, что все будет, как ты пожелаешь, – мягко заметила она. – Если не хочешь выходить за Перри, не нужно. Я думала, ты хочешь взять в свои руки свою землю и богатство; а если ты не выйдешь за Перри, тебе предстоит долгое и утомительное ожидание – пять долгих лет, Сара! – но выбор за тобой. Широкий Дол твой, что бы ни произошло. И я буду рада обучить тебя и представить ко двору – что бы ни произошло.

Я опустила голову.

Она снова, как и каждый день, выказала мне изящество и щедрость, которые легко даются тем, кто никогда не голодал, не жил в тесноте, не страдал от недостатка времени. Она была щедра, как женщина, не знавшая голода. Ей это давалось легко. Я страстно хотела научиться быть такой же небрежной, беспечной и свободной.

– Благодарю вас, – хрипло сказала я.

– Голос, – отозвалась она, не меняя тона.

Я подняла голову и отчетливо произнесла:

– Благодарю вас.

Она улыбнулась, голубизна ее глаз была непроницаема.

– Право, не стоит, – обворожительно сказала она.