Прочитайте онлайн Несущая свет. Том 1 | Глава 3
Глава 3
На дворе стояла середина лета, военные действия были в самом разгаре.
В безлюдной и дикой части принадлежавших хаттам земель простиралась священная долина, считавшаяся обиталищем Водана, грозного бога боевого копья. В этой местности обитали рыжевато-коричневые горные кошки, которые ловко взбирались по песчаным крутым откосам и лазали по возвышавшимся здесь и там соснам. Повсюду чувствовалось мудрое и грозное присутствие божества. Оно ощущалось в пристальных дерзких глазах застывшего над кручей олененка, и в журчании ручья, упрямо пролагающего себе путь по песчаной долине уже несколько тысячелетий. И в ненастном переменчивом небе, южная сторона которого была сейчас ослепительно синего цвета, а северную заволокли хмурые грозовые тучи.
Среди пожухлых высоких стеблей выжженной летним солнцем травы застыл, как завороженный, заяц, привстав на задние лапы. Он был похож на безмолвный знак вопроса, обращенный к вечности. Черные глазки животного вглядывались во что-то неведомое.
Но и сам он служил объектом наблюдения. За ним неотступно и терпеливо следили серые глаза, ясные, как горные озера, чья прозрачная чистота, однако, таит в себе неизмеримую глубину. Это были глаза Аурианы, достигшей этим летом своего шестнадцатилетия. Она сидела верхом на гнедой низкорослой лошадке — пони.
Ауриана натянула бронзовой от загара рукой тетиву лука, который сделал для нее ее отец Бальдемар. Наведя стрелу на цель, она вообразила себя охотящейся кошкой и сосредоточила все свои ощущения на проворных точных движениях собственных рук, умело обращающихся с оружием, которое, словно кошачьи когти, казалось, нераздельно принадлежит ее телу. Она ничего больше не замечала вокруг, кроме палящего солнца и душного летнего зноя. Ее волосы с застрявшими в них кусочками коры и листьев, были зачесаны назад и небрежно заплетены в одну толстую косу. Каштановые волосы Аурианы были под стать масти ее гнедой лошади, что отличало девушку от белокурых и светло-русых соплеменников. Хотя мягкий овал щек и высокий чистый лоб она унаследовала от Ателинды, но все же черты ее лица были жестче и определеннее, чем у матери. На ней была одежда из медвежьей шкуры, скроенная наподобие туники без рукавов, которая делала ее похожей на какого-то мохнатого зверя. Ее шею украшал серебряный римский динарий, подвешенный на ремешке.
В сумке Аурианы уже лежало три добытых ею зайца. Девушка радовалась сегодняшней удачной охоте: Херта будет, может быть, не так грубо обращаться с ней сегодня, если она принесет домой свежую зайчатину. Сладкий запах летних цветущих лугов долетел до Аурианы, навевая дремотный покой, и она совершенно не задумывалась об опасности, которую представляли собой вражеские набеги.
Ауриана хорошо знала, конечно, все эти жуткие истории, которые обычно рассказывали ее соплеменники долгими зимними вечерами, сидя у пылающего очага, — о враждебных хаттам жестоких племенах, приходивших на их земли именно через эту долину, используя ее как ворота для вторжения. Но Ауриана, которая никогда в жизни не попадала в опасные переплеты, была еще по-детски самонадеянна и безоглядно отважна. Имя доблестного Бальдемара служило ей лучшей защитой, более надежной, чем любая крепость. Рыщущие в поисках легкой добычи отряды враждебных племен не осмеливались приближаться к дому вождя хаттов.
Прежде чем выпустить стрелу из лука, Ауриана прищурила один глаз, подражая своему отцу, славному Бальдемару. И тут шестое чувство — инстинкт зверя, чующего опасность, — заставило ее поднять взгляд. И она задохнулась, стараясь подавить в себе крик.
На краю обрыва над долиной, где в воздухе дрожало знойное марево, словно стелящийся по земле дымок, за верхушками сосен мелькнуло красное пятно, потом еще одно… Что это? Кроваво-красный цвет имели только туники воинов. И тут же Ауриана увидела целый отряд вооруженных людей, — их было несколько десятков, сбившихся в кучу ратников, продвигавшихся, не соблюдая строй. Они мелькали за холмами и деревьями, то появляясь, то исчезая, и быстро приближались к сердцу родной для Аурианы земли, где расстилались плодородные поля и паслись стада овец и крупного рогатого скота. Ауриана сразу же поняла, что это были гермундуры, извечные враги хаттов, германское племя, жившее на юго-востоке.
Набег!
Она быстро положила так и не выпущенную стрелу назад в колчан и поворотила пони к дому, резким ударом пришпорив лошадку. Пони, которого Ауриана назвала Брунвин, понеся галопом, что было духу, лавируя между зарослями кустарника, прыгая через поваленные стволы деревьев и небольшие канавки, прорезавшие каменистую почву долины.
Наконец, Ауриана выбралась на чуть заметную тропу, идущую параллельно дороге, по которой двигался вражеский отряд. Девушка понимала, что она должна во что бы то ни стало опередить врагов и поднять тревогу, прежде чем они выйдут к возделанным полям и поселениям ее племени. Чтобы сделать это, ей надо было успеть первой достигнуть брода через Реку Антилопы, что, впрочем, казалось не таким уж трудным делом, если пони не будет сбавлять шаг.
Она низко склонилась над жесткой гривой своей лошадки, сдерживая рвущийся из груди радостный вопль. Она ощущала себя резвым скакуном, выпущенным на волю и подстегнутым, чтобы проверить ту предельную скорость, которую он может развивать. Наконец-то ей выпало на долю испытать приключение наяву, а не в детских мечтах. Ауриану всегда тянуло в центр событий, в самую гущу борьбы, опасности, как будто без этого для нее не существовало жизни. Она никогда не объезжала канав и других препятствий, если была уверена, что ее пони возьмет их. Она часто слышала, как Херта говорила, что безумие было их семейной чертой характера, — впрочем, сама Херта считала себя вполне здравомыслящей, — а вот Ауриане, по словам бабушки, эта черта досталась по наследству от Бальдемара.
Ауриана чувствовала юношеский азарт и была горда тем, что первой заметила приближение врага, поэтому первой должна была поднять тревогу, чтобы предупредить соплеменников о грозной опасности. Она мысленно возвала к Эпоне, богине-покровительнице лошадей, и возложила все свои надежды на перо цапли, прикрепленное к сбруе Брунвина, надеясь, что этот оберег подстегнет коня, удвоив его силы. Трусливый враг напал на их земли тогда, когда лучшие воины племени еще не вернулись в свои деревни из военного похода к Тавнским горам, которые находились в глубине территории хаттов. Большой отряд римских солдат сооружал там целую линию деревянных дозорных башен. Бальдемар же со своей лучшей дружиной предпринял попытку атаковать неприятеля, чтобы помешать сооружению вражеских военных укреплений на своей земле.
Сигнальные башни римлян были сожжены, а сами римляне с позором изгнаны с германских земель. Хотя Ауриана прекрасно понимала, что они вернутся. Римляне были назойливы, как мухи. Несмотря на одержанную победу, хаттские воины не покинули свой лагерь.
В этой местности мертвая природа поражала путника картинами гниения и распада. По обеим сторонам узкой тропы тянулись гибельные топи, представлявшие собой по существу могилы, где покоились останки многих поколений людей, принесенных в жертву богам ранней весной или приговоренных к смерти и утопленных здесь за совершение тяжких преступлений. По ночам их души, принявшие образы болотных огней, играли над топью. И эти зловещие блуждающие огоньки, маня человека, отважившегося подойти близко к ним, несли ему неминуемую гибель — смерть без обряда погребения, смерть, лишенную покоя. Ауриана настегивала лошадь, проносясь мимо огромного валуна — Камня Посвящения, наполовину скрытого среди зарослей папоротника. Здесь проходил обряд инициации, сюда Ателинда приводила Ауриану, когда ее посвящали в члены родовой общины. В тот день камень был окрашен кровью ее первых месячных. Рядом с камнем стояло множество вырезанных из дерева гладких безликих изображений богини Фрии, похожих на выглядывающие из травы мухоморы. «Владычица Болота, — взмолилась про себя Ауриана, — защити меня от гнева живых и мертвых!»
Пони устремился, наконец, вверх по круто взбирающейся тропе и оказался на твердой сухой почве. Когда Ауриана проносилась мимо уродливой громады Пораженного Молнией Дуба, она невольно старалась не глядеть в его сторону. Бабушка как-то говорила ей, что в стволе этого дуба заточены души всех негодяев, которые оставили неотмщенной смерть сородичей. Когда девочка была еще совсем маленькой, и ей не разрешали разъезжать верхом одной без сопровождения, Херта привела ее сюда и, довольно больно ударяя ладонью по спине, чтобы Ауриана лучше запомнила, заставила ее заучить древний закон: «Если один из членов рода падет от руки врага, я должна пролить кровь во искупление его смерти, даже если для этого потребуется вся моя жизнь. Месть — священна, она дает жизненные силы роду!»
Уже поднимаясь вверх по пологому склону, поросшему ельником, Ауриана решила, что она находится достаточно близко от деревни и может известить соплеменников об опасности. Вынув из-за пояса коровий рог, она протрубила, издав три резких пронзительных звука, это был сигнал, предупреждающий о вражеском набеге.
Но к своему изумлению впереди она услышала нестройный хор громких голосов. Когда деревья расступились, и Ауриана выехала на поляну, она увидела второй вражеский отряд, насчитывающий по крайней мере сотню воинов. Враги были уже на вершине холма, круто спускающегося к Реке Антилопе, и через несколько мгновений исчезли из виду за его гребнем. Только сейчас Ауриана по-настоящему испугалась: неприятель достигнет брода раньше нее, и она попадет в настоящую ловушку на этом берегу реки, не имея возможности переправиться к сородичам. Что же делать? Ведь она, в конце концов, всего лишь юная девушка! Они перережут ей горло и бросят в болото, а сами примутся разорять и грабить их землю. Или они захватят ее в рабство, и она проведет всю свою жизнь в обозе какого-нибудь воина как его добыча, такое жалкое существование сродни существованию домашнего животного — овцы или коровы.
Но тут за своей спиной Ауриана услышала многоголосый шум настигающего ее третьего отряда. Почему их так много? Казалось, что воины шли спешным порядком, почти бежали. Возможно они намеревались захватить поскорее брод и выставить там охранение, способное служить резервной силой в тылу наступающих соплеменников. Во всем этом угадывалось что-то необычное и зловещее. Гермундуры никогда не делали набеги такими мощными силами, и во всяком случае они не имели обыкновения планировать заранее свои действия. Да и что это за военный отряд, согласившийся следовать за другим? Подобный образ действий мог навлечь несмываемый позор на головы воинов, спрятавшихся за спинами своих соплеменников. Во всех германских племенах воины всю свою жизнь боролись за то, чтобы занять почетное место в первых рядах боевого строя.
Ауриана снова подняла рог и протрубила три раза, хорошо понимая, что предупреждая своих сородичей о набеге, она тем самым выдает себя неприятелю и подвергает свою жизнь смертельной опасности. Но у нее не было выбора. Безопасность, купленная трусливым молчанием, превратила бы ее в «нидинга» — этим словом выражалась высшая степень презрения и осуждения в германских племенах, и означало оно: «негодяй, потерявший свою душу из-за предательства своего рода».
На этот раз Ауриана услышала, что ей отвечают, до ее слуха донеслись нестройные звуки — теперь трубили уже несколько рогов, извещая всю местность о приближении неприятеля, эта весть передавалась по цепочке от селения к селению, долетая постепенно до самых отдаленных деревень хаттов. Ближняя округа уже гудела десятками трубных звуков, эхо разносило их далеко вокруг, пока все они — и ближние и дальние — не слились в единый нестройный хор. Услышав это, девушка почувствовала душевный подъем, и внезапно ее охватила горячая любовь к родному краю. Ей захотелось уберечь его, защитить, закрыв родную землю, словно птица закрывает крыльями своих птенцов, от жестокости чужеземных воинов. Брунвин взобрался по тропе, проложенной много лет назад через густой ельник, и, наконец, достиг гребня холма. Ауриана взглянула вниз. Сначала она увидела только ослепительно сияющую на солнце, петляющую, словно змея, реку. А потом она увидела их. Три сотни — или даже больше — воинов, сбившихся в одну плотную колонну, ощетинившуюся густой чащей остроконечных копий, устремленных остриями вверх. Это было захватывающее зрелище, завораживающее и одновременно устрашающее. Черный шевелящийся клубок вражеских воинов походил на растревоженное осиное гнездо. Небольшими группками враги переправлялись вброд через реку, основная же масса ждала своей очереди, чтобы начать переправу. Ауриана натянула поводья, чтобы остановить Брунвина, боясь, как бы ее не заметили.
Но тут в круп пони ударил камень, выпущенный из пращи откуда-то сверху, нанеся бедному животному кровоточащую рану. Ауриана, еле удержав рванувшуюся от боли лошадку на месте, взглянула вверх. На верхушке сосны сидел воин, это был вражеский часовой. Застыв от ужаса, не в силах отвести глаз, Ауриана видела, как он снова прицелился.
Брунвин снова рванулся, чуть не сбросив девушку на землю, и понесся во весь опор. Он летел прямо к броду, где столпились враги. Ауриана вцепилась в гриву лошади, зная, что останавливать ее теперь бесполезно. Брунвин не замедлит бега, пока не достигнет своего стойла в конюшне на дворе усадьбы Бальдемара. Ветки хлестали по лицу девушки. Шея лошади покрылась испариной. И вот они вылетели на открытый участок берега, который отлично просматривался со всех сторон.
Ауриана закрыла глаза от страха. Они заметили ее. Резкие крики, похожие на лай, донеслись до ее слуха. С тоскливой безнадежностью она подумала: «Ну вот, я сейчас умру». Жизнь, за исключением грубого отношения к ней Херты, была добра и милостива к Ауриане. Ну что же, всему приходит конец. И никто не может быть уверенным в завтрашнем дне…
Однако, в душе девушки все же теплилась надежда, что воины не станут связываться с какой-то девчонкой, мчащейся сломя голову на обезумевшей лошади, и терять время на нее, когда за рекой их ждет богатая добыча. У Брунвина хватило ума держаться подальше от чужаков. Когда он спустился галопом по пологому берегу к кромке реки, то сразу же резко повернул направо, унося Ауриану от вражеского отряда. Четыре воина, однако, отделились от общей массы и, сопровождаемые смехом и громкими криками своих товарищей на чужом для Аурианы наречии, устремились за девушкой. Один из воинов метнул в нее дротик, но промахнулся.
В этот момент прозвучала резкая команда и бросившиеся в погоню всадники повернули своих коней назад. То, что они повиновались, больше всего поразило Ауриану.
Из-под копыт Брунвина, скакавшего теперь по мелководью, во все стороны разлетались брызги. Когда девушка направила лошадь вброд к другому берегу, до ее слуха долетели крики, смысл которых она поняла, поскольку язык гермундуров был очень близок языку хаттов.
— … какая красотка… отважная и гордая…
— Ты, похотливый разбойник, эта девчонка — моя!
— Возьми одну из моих, если тебе так нужна баба! Мы не можем терять время, нас обнаружили!
— Мы не должны отпускать ее живой, иначе противник получит самые подробные сведения о нас. Надо убить ее!
Ауриана уже достигла противоположного каменистого берега. Вслед ей полетело копье, пущенное мощной умелой рукой, прицел был точен. Острие пронзило насквозь ее одежду из медвежьей шкуры и содрало кожу на боку, чуть не задев ребро. Жгучая боль обожгла девушку, словно кипяток, однако охватившая Ауриану паника притупила боль.
Но тут пони оступился, и его правая передняя нога попала в глубокую канаву, он судорожно пытался обрести равновесие, Ауриана перенесла центр тяжести на другой бок Брунвина, стараясь помочь ему. Наконец, лошадка снова пошла галопом, с большим трудом и как-то неуверенно.
Новая волна ужаса накатила на Ауриану, когда она поняла, что ее пони повредил ногу и начал сильно хромать.
Позади нее раздались торопливые шаги, судя по шороху, ноги преследователей были обуты в кожаную обувь. Послышался плеск воды. Ауриана оглянулась. Три воина, опережая друг друга в своем стремлении догнать и убить ее, бросились в воду, доходившую в этом месте до колен, и быстро приближались к противоположному берегу. Все они бежали налегке и были вооружены только короткими дротиками. Двое из них имели очень длинные, развевающиеся на ветру волосы грязно-желтого цвета, а волосы третьего — невысокого крепыша — были необычного в здешних местах иссиня-черного цвета, он бежал немного впереди остальных с застывшей победной ухмылкой на лице, похожей на оскал черепа.
Ауриана застыла от ужаса. В отчаяньи она выкрикнула какие-то бессвязные слова, обращая их к богине Фрии и едва ли сама понимая то, что кричит. Затем ей удалось стряхнуть с себя оцепенение и хлестнуть длинным концом повода по крупу Брунвина, но ее маленькая выносливая лошадка и без того делала все, что могла, раненая и напуганная не меньше своей всадницы. Тропы здесь не было, и Брунвин взбирался вверх по холму напролом через густые заросли кустарника. Ауриана низко пригибала голову, боясь, как бы ее не сбили на землю низкорастущие сучья и ветки. Но густой лес имел и свои преимущества для нее — неприятельские воины не могли использовать здесь дротики. Девушка молилась про себя, чтобы враги в конце концов потеряли всякую надежду настичь ее и отказались от преследования.
Она еще раз обернулась, чтобы посмотреть, переправились ли преследователи через реку. Они были уже на этом берегу. Мороз пробежал по коже Аурианы. Она почувствовала смертную тоску, но не протестовала против безжалостной судьбы, сразу смирившись с неизбежным. У нее было смутное чувство, что ее постигла заслуженная кара.
«Это было предопределено свыше. Ведь я была проклята еще в колыбели, — подумала девушка. — И Херта знала об этом. Я всегда читала в ее глазах осуждение. Земля ополчилась против меня. Проклятие, ниспосланное богами, побудило неприятеля расправиться со мной. Зачем сопротивляться неизбежному? Почему бы мне просто не разжать руки и не упасть с Брунвина на землю… под колеса неумолимого Рока?»
Лес расступился, и Брунвин вынес Ауриану на тропу, идущую вдоль поля колосящейся пшеницы. Здесь ощущалось присутствие человека. Вдали, на другой стороне нивы виднелся скромный дом под соломенной крышей, стены которого были обмазаны белой глиной. Дом был похож сейчас на покинутое в спешке гнездо. Там жила старуха по имени Хервиг со своими рабами, у нее было множество детей и внуков, расселившихся по всей земле хаттов. В доме и вокруг царила зловещая тишина. Все обитатели дома при первых сигналах тревоги попрятались в землянки — специально вырытые в земле большие ямы с уложенным сверху дерном. В мирное время в землянках хранили съестные припасы. Некоторые рабы, без сомнения, спрятались здесь же в поле, среди густой пшеницы. Ауриана звонким голосом выкрикнула имя хозяйки, хотя и не надеялась, что будет услышана на таком расстоянии. Из дверей дома, крытого соломенной крышей, выглянула любопытная корова. От бьющего в лицо ветра и полной безнадежности на глазах Аурианы выступили слезы.
Один из светловолосых преследователей отстал, выбившись из сил. Остальные два неуклонно приближались. Ауриана поняла вдруг, что Брунвин прямиком мчится, теряя последние силы и спотыкаясь на скаку, к великой Ясеневой Роще, самому священному месту на территории хаттов. Ауриана ни за что не осмелилась бы по своей собственной воле пересечь пределы этого святилища под открытым небом, она испытывала благоговейный страх перед мудрым духом Великого Ясеня. Сейчас же в душе девушки снова вспыхнула надежда. Она была уверена, что воинов охватит страх, и они не отважатся преследовать ее дальше.
В нее снова метнули дротик. Он пролетел над головой девушки, воткнувшись в землю впереди, вертикально, словно межевой колышек. Ауриана оглянулась и увидела, что один из двух оставшихся преследователей замедлил бег, страшась приблизиться к внушавшей священный ужас Роще. Он замедлил бег и, прежде чем повернуть назад, метнул свой дротик. Но темноволосый воин, казалось, не понимал — ясень перед ним или яблоня, да и, по-видимому, его это мало волновало. Он бежал энергично и целеустремленно, словно гончая собака на бегах, и не сбавляя темпа, постепенно приближался к девушке. Его широкая грудь, обтянутая красной туникой, ритмично вздымалась. Напряженные мышцы предплечий, казалось, вот-вот разорвут перетягивавшие их кожаные ремешки. Было видно, что этот воин решился добыть себе девчонку во что бы то ни стало.
Ауриана сунула на скаку одну руку за пазуху и, нащупав там амулет, подаренный ей при рождении Рамис, прижала кожаный мешочек со святой землей аурр к своей груди. Ей показалось, что от ее прикосновения земля как будто ожила и стала излучать живое тепло.
«Святая земля, плоть и дух Фрии, сохрани меня на путях моей судьбы!» — молилась Ауриана. Но, может быть, пути ее судьбы как раз и ведут к смерти?
Когда она проносилась мимо воткнувшегося в землю дротика, то, почти не осознавая, что делает, инстинктивно схватила его, чуть не упав со своей лошадки, — однако ей удалось удержать на скаку это оружие. Позади нее раздались громкие злобные проклятья. Ауриана неловко держала в руке тяжелый дротик. Ателинда учила ее метать копья и дротики, как учила всему, что связано с ведением домашнего хозяйства, потому что женщина должна уметь защищать поля и усадьбу от набегов иноплеменников. Но те дротики, которые метала она, были намного легче и не имели железных наконечников, к тому же метала она их не в грозных врагов, а в безобидные деревянные столбы.
«Я привела его в бешенство, и теперь он не успокоится, пока не поймает меня и не убьет каким-нибудь медленным, жестоким способом. У него есть еще один дротик, если он бросит его и промахнется, то я буду вооружена, а он — нет. Наверняка он тоже подумал об этом. К тому же, я никогда не убивала людей — только зайцев! Я не смогу! Хотя, конечно, воины это делают каждый день… А если его дух будет преследовать меня не только на этой земле, но и в загробном мире? Я уверена, если он убьет меня, то уж мой дух наверняка не оставит его в покое! Интересно, а Бальдемару приходят на ум подобные мысли перед тем, как он должен убить человека? Жаль, но, кажется, у меня уже не будет случая спросить его об этом».
Наконец, она въехала под густую сень ясеневых крон, сквозь которые почти не просматривалось небо. Священный сумрак, казалось, поглотил ее. Воин из племени гермундуров отставал от нее примерно на четыре лошадиных корпуса. В благоговейной тишине этого места его тяжелое неровное дыхание было особенно отчетливо слышно. Почему он не устрашился этой заповедной рощи? Священные жрицы предупреждали, что если в Ясеневую Рощу войдет человек, которого не призвал к себе Дух этой Рощи, он потеряет человеческий облик.
«Мы оба превратимся в воробьев, — думала Ауриана, — или будем заточены в стволе какого-нибудь дерева, наши ноги врастут в землю, наши волосы станут листвой и почувствуют прикосновение неба. Мы будем жить нескончаемой сменой дня и ночи, зимы и лета. А мои родители никогда не узнают, что сталось со мной».
Деревья сурово взирали на девушку, они были слишком древними и слишком почтенными, чтобы вот так сразу реагировать на ее бесцеремонное вторжение. А где же жрицы и жрецы этого святилища? Никто никогда не упоминал при ней о том, прячутся ли они тоже, как простые смертные, во время вражеских набегов. Роща была наполнена голубоватым сумраком, в котором как будто в глубоких водах плавали темные стволы деревьев; кругом царила благоговейная тишина. На темном ковре из прелых листьев, устилавших землю, тут и там лежали полосы призрачного света, чуть пробивавшегося сквозь густую листву. Стройные колонны этого храма не были окружены ни кустарником, ни подлеском: Ясень — гордое дерево, и он не допускает рядом с собой появления других растений, — любой случайный росток тотчас же душат его корни или убивает густая крона, лишая солнечного света.
Несчастный, выбившийся из сил Брунвин продвигался теперь с большим трудом. Ауриана понимала, что ему надо немедленно дать отдых, или он падет. Его раздувавшиеся от прерывистого дыхания бока были покрыты клочьями пены; от его пронзительного жалобного ржания у девушки сжималось сердце.
«Пора. Я должна попытаться спасти себя, или я навлеку позор на весь свой род».
Она резко натянула поводья, но пони продолжал бежать, не желая останавливаться. Поэтому девушка привстала и довольно тяжело спрыгнула со спины своего коня на мягкую землю, держа в одной руке повод, а в другой — высоко поднятый дротик. Брунвин замотал головой и попятился — короткий повод не давал ему возможности продолжать бег. Преследователь от изумления тоже замедлил шаг Теперь он приближался к ней медленной легкой поступью, помахивая в воздухе дротиком, как бы прицеливаясь им поточнее, чтобы не промахнуться на этот раз. Ауриана разглядела его, он был довольно красив и полон дерзкой самоуверенности.
Держа пони под уздцы, она спряталась за ствол ясеня, стараясь не оскорбить священное дерево с зеленовато-серой замшелой корой своим кощунственным прикосновением. Ауриану тошнило от ужаса, в горле стоял ком, но она твердо держалась на ногах. Воин приближался очень осторожно, ловко лавируя между деревьями и заходя к девушке сбоку. Ауриана не понимала, почему он так настойчиво стремится убить ее, а не захватить в плен живой. Это была еще одна очень странная и устрашающая особенность нынешнего набега. Она нутром чувствовала, что он ни во что не ставит ее жизнь и что ему убить ее так же легко, как заколоть домашнюю скотину, предназначенную на ужин; в его взгляде светилось злорадство, как у коварного тролля.
Отступая за деревья в глубь Рощи, Ауриана уловила сначала смутный, неясный, низкий и унылый звук — кто-то играл на костяной дудочке; постепенно звук набирал силу и высоту, пока не наполнил собой все пространство вокруг. Краем глаза девушка заметила мелькавшие среди стволов призрачные белые жреческие одежды.
Священные Жрицы были здесь, неподалеку, наблюдая за ней, следили за каждым ее шагом, отмечали каждый поступок. Готовая уже вырваться из ее груди мольба о помощи замерла на устах. Они не придут ей на помощь, потому что, войдя в святилище, она покинула пределы обыденной жизни и переступила порог жизни сакральной.
— Все, что происходит в Ясеневой Роще, — скажут они, — является знаком и прообразом того, что произойдет в мире.
Ее судьбу и все, что с ней случится сейчас, они истолкуют как предзнаменование грядущих событий. Они будут наблюдать отстраненно и одновременно пристально за тем, останется ли она жива или умрет, и по ее предсмертным корчам предскажут грядущие судьбы мира. Ауриану внезапно охватило чувство полной беззащитности и покинутости. Все, что покровительствовало ей и защищало, вмиг растаяло, как дым: слава ее семьи, многочисленный род, доблестные соратники ее отца — самые отважные воины племени. Сейчас она была совсем одна, юная девушка, одиноко стоящая перед лицом смерти.
Темноволосый воин неожиданно бросился влево, застав ее врасплох — правый бок Аурианы больше не защищал спасительный ствол ясеня. Быстро, но старательно прицелившись, преследователь метнул дротик сильной умелой рукой.
Не разум управлял Аурианой, а инстинкт. В мгновение ока, не успев ничего сообразить, она упала на бок на мягкую землю. Если бы она промедлила еще долю секунды, дротик пронзил бы ей грудь. Ауриана услышала, как железный наконечник глубоко вонзился в плоть ясеня над ее головой. Воин коротко хрипло рассмеялся. «Он — сумасшедший, — решила девушка. — Он поразил священное дерево в самое сердце и не испытывает при этом даже тени страха».
Прежде чем она успела снова вскочить на ноги, он стремительно бросился к ней, держа в руках охотничий нож.
Звук его шагов парализовал волю Аурианы. Перед ее мысленным взором возникло видение: кора священного ясеня, орошенная брызгами ее собственной алой крови. В этом вражеском воине сконцентрировались все ее представления о зле, все страхи, которые она когда-либо испытывала: зловонная топь, поглощающая людей; призрачная тень оборотня, которую она видела однажды в сумерках на краю поля; римляне, ужасающие своей безжалостностью; злодеи, заманивающие и убивающие людей, нарушая тем самым священный закон гостеприимства…
В следующее мгновение, однако, Ауриана ощутила в себе исполненный силы покой, как будто эта священная роща была заключена в ее собственном сердце. Казалось, древний могущественный дух овладел ею — дух одного из славных предков, которому поклонялись здесь, или, может быть, дух самого Великого Ясеня. Тело Аурианы налилось несокрушимой тяжелой мощью.
«Я смогу выжить, если сделаю это. Мне нужно встать и вступить в бой. Кровь на коре была не моя, а — его».
Собравшись в один комок, она моментально вскочила на ноги. Почти играючи, как будто она проверяла степень своего боевого мастерства, а не сражалась не на жизнь, а на смерть, Ауриана поудобнее перехватила рукой дротик и, отведя поднятую руку, прицелилась в сердце врага. Размахнувшись, она послала дротик прямо в цель.
Это был сильный выверенный бросок. Но воин оказался поразительно ловким и каким-то чудом уклонился от смертоносного копья, которое только разорвало его одежду — красную тунику. Он замер на мгновение с лицом, искаженным от боли, так как острие копья глубоко содрало кожу на боку, задев мышцы. Он обернулся, чтобы взглянуть, достаточно ли близко упал дротик, и можно ли его быстро подобрать. Дротик упал в отдалении. Поэтому воин снова поднял зажатый в руке охотничий нож и бросился на Ауриану. Но она уже рванулась с места, метнувшись к другому дротику, торчащему в стволе ясеня. Воин кинулся ей наперерез, стремясь сбить девушку с ног, прежде чем она успеет вытащить застрявший в древесине дротик.
Несколькими лихорадочными движениями Ауриана выдернула его из ясеня. Но когда она резко обернулась лицом к своему противнику, он уже находился в прыжке — с ухмылкой на лице и с обнаженным клинком в руках, похожим на смертоносный клык разъяренного хищника. Волосы воина слиплись от пота, ноздри раздувались, жадно ловя воздух.
«Фрия, владычица Ночи, я буду верно служить тебе. Спаси мою жизнь!»
Она метнула дротик со всей силы — это были ее последние силы, они сконцентрировались в броске, как концентрировались в последнем прыжке ритуального танца силы жреца, после чего он почти бездыханным падал на землю. Казалось, что дротик сам собой легко выпорхнул из ее рук, радуясь своему свободному полету.
Он вошел в грудь врага, откинув его назад силой удара. Все еще держась на ногах, воин сделал несколько неуверенных шагов, схватившись обеими руками за древко копья, как будто до сих пор не веря, что оно действительно пронзило его.
Злорадство во взгляде воина сменилось выражением ужаса, когда глаза его начали постепенно стекленеть, затягиваясь смертной поволокой; рот, которым умирающий хватал воздух, вдруг застыл, став похожим на пугающую черную дыру. Он тяжело упал на колени, а затем медленно завалился набок. Кровь толчками била из его раны, окрашивая красную тунику в багровый цвет и расплываясь по земле. Несколько мгновений Ауриана тихо стояла над поверженным врагом, пытаясь восстановить дыхание и не веря еще, что бой окончен. Она сделала несколько шагов и вдруг упала рядом с ним на колени, как подкошенная. Огромные, широко раздувавшиеся несколько мгновений назад ноздри, с такой жадностью хватавшие воздух, теперь только чуть заметно вздрагивали. Издав, наконец, последний короткий вздох, воин замер, и черты его лица начали заостряться.
«Я убила его. И теперь этот череп, где когда-то царила жизнь и властвовал разум, наполнится черным прахом. Тело, которое так тщательно берегли и за которым так заботливо ухаживали, будет предано гниению. Дух, насильно исторгнутый из своего обиталища, будет теперь неприкаянно носиться над землей. И это сделала я. И как бы ни была обыденна смерть, как бы ни было обычно убийство в пылу борьбы, все же есть в нем нечто ужасное, с чем никогда не примирится душа, и что будет вечно тяготить ее».
День стоял совершенно безветренный, и вдруг — откуда ни возьмись — налетел порывистый ветер, зашелестел листьями в могучих кронах, зажурчал, словно стремительно текущий ручей. Ауриана почувствовала присутствие в Роще бога Водана, хранителя душ, и парящую над ним, вездесущую Фрию, насылающую ветер.
«Неужели это убийство — ваш дар мне?» — спросила Ауриана богов. Ветер усилился, превратившись в ревущую бурю, заигравшую ветвями и сучьями ясеней, и в диком танце зеленой листвы девушка явственно услышала громкий шепот: «Да».
Неожиданно ей припомнились два сна, которые особенно часто снились ей в раннем детстве: это были сны о военном сражении и мече. В одном сне она видела себя стоящей у могильного холма, освещенного лунным призрачным светом, со склоненной головой. Белыми помертвевшими губами она касалась холодного стального клинка — боевого меча с инкрустированной рукоятью. Она знала, что это — могила Бальдемара. В другом сне она видела себя в полном воинском облачении, стоящей в палисаде военного укрепления. Пред ней располагался строй вражеских воинов, а позади, в крепости, находились остатки ее армии, ждущей наступления ночи. Эти видения, которые вновь возникли сейчас перед ее мысленным взором, вносили смуту в душу Аурианы, беспокоили ее, и она постаралась отогнать их прочь.
Наконец, она поднялась с колен и начала кружить по роще в поисках небольших гладких камней, которыми намеревалась забросать мертвое тело. Убитый был теперь враждебным ее племени духом, и девушка должна была позаботится о том, чтобы он не тревожил хаттские деревни. Приложив некоторое усилие, она вытащила дротик из груди воина. Теперь это оружие считалось семейной реликвией, и его необходимо было сохранить, потому что им Ауриана поразила своего первого врага. Затем она срезала локон с головы поверженного противника для амулета. Наконец, девушка принялась снимать с него одежду. И тут она обнаружила массу странных вещей.
Прежде всего Ауриана взяла охотничий нож воина. Но особое внимание девушки привлек кожаный пояс, на котором висели ножны. На этом ремне были вырезаны странные знаки, причем они не имели никакого отношения к рунам. Из-под туники убитого Ауриана вынула влажную губку и лоскут какого-то тончайшего материала; на это лоскут было нанесено множество точно таких же знаков. Строчки этих знаков были очень странно расположены, они расходились из центра в разные стороны, как лучи, так что общий рисунок напоминал паутину.
Однако у девушки не было времени ломать голову над этими странными знаками. С той стороны, где кончалась роща, она уже отчетливо слышала топот сотен копыт и женские крики. Это жители деревни пытались угнать скот от гермундуров, которые надвигались на селенья. Ателинда, должно быть, уже сходит с ума от страха за жизнь дочери. Ауриана быстро засунула все обнаруженное ею в свою охотничью сумку.
И тут она услышала, как за ее спиной зашуршала опавшая листва под чьими-то легкими шагами.
Она обернулась и увидела Хильду, самую старую из Жриц Ясеня, приближающуюся в полной тишине, словно призрак. Ее лицо с плотно сжатыми губами хранило выражение отрешенного спокойствия. Ветер играл ее серебряными волосами. Ее кожа была цвета скорлупы зрелого лесного ореха, а глаза, словно глаза лани, казались влажными и скорбными. Ветер играл в складках ее одежды. Она напоминала жухлый осенний лист, который не получал больше живительных соков от дерева и из последних сил пытался противостоять порывистому ветру, безжалостно рвущему его с полуголой ветки и увлекающему с собой. В руке жрица держала факел.
— Пусть огонь очистит все! — произнесла она мягким, очень высоким голосом, который, по мнению Аурианы, мог скорее принадлежать карлику.
Ауриана, пребывавшая все еще в оцепенении, молча смотрела на нее, не в силах вымолвить ни слова. Хильда так близко пронесла факел мимо лица Аурианы, что чуть не опалила ее волосы. Затем старая жрица девять раз обошла вокруг трупа, что-то негромко напевая и близко поднося пылающий факел к распростертому на земле телу. Внезапно она замерла, пристально глядя на мертвого воина. Ауриана знала, что по характеру раны, а также по положению тела жрица сейчас судила о грядущих судьбах мира, ясно видела назревающие столкновения и готовые разгореться войны.
— Он умер с открытыми глазами, — наконец, произнесла Хильда, многозначительно кивнув. — Это зловещий знак, зловещий знак… Это означает, что смерть глядит на нас, — старуха взмахнула рукой. — Это означает, что враг поднимается изнутри…
Она зорко глянула на Ауриану.
— Когда этот человек вторгся в мою Рощу, он стал средоточием всех врагов, самой враждебностью, — даже той, что поднимается изнутри. А ты, Ауриана, сразила его.
Внезапно взгляд жрицы как бы обратился внутрь собственной души и снова стал отрешенным; она торжественным жестом дотронулась своим магическим жезлом сначала до левого плеча девушки, а затем до правого. Ауриана слегка отпрянула, испугавшись, что жрицей овладело какое-то наваждение.
Она, должно быть, слишком долго говорила с деревьями и вот теперь сама не понимает, что творит Ее сердце обросло корой, как ствол ясеня.
— Твой жребий — защищать свой народ собственной плотью и кровью, быть живым щитом, пока дух не покинет тело, — продолжала Хильда трепещущим, как пламя светильника, голосом. — Благословенно будет любое оружие, к которому ты прикоснешься. Любое оружие, которое ты возьмешь в руки, будет самым победоносным на поле боя. Оракул приказывает тебе Вступи в брак с богом, и победа будет шествовать за тобой по пятам.
Сердце в груди Аурианы учащенно забилось от волнения и ужаса. «Вступить в брак с богом» означало вступить в орден Дев Щита, маленькое, но очень почитаемое среди германских племен жреческое сообщество, жрицы которого сражались вместе с воинами и отправляли соответствующие обряды над павшими, чтобы те могли переселиться в Небесный Чертог. У Аурианы было очень странное чувство, будто она поражена словами Хильды и в то же время в глубине души ничуть не удивлена. Причем ее душа активно восставала против такой перспективы, испытывая настоятельную потребность в родных, близких и тепле семейного очага.
«Нет, я не смогу выдержать такую суровую, полную лишений жизнь. Но Хильде вовсе не следует об этом знать».
— А кто этот враг, который поднимается изнутри? — с опаской спросила Ауриана.
— Ты скоро узнаешь его. Эти семена таились до поры, до времени. А теперь они падают в благодатную почву.
Ауриана взглянула на Хильду, с беспокойством хмуря лоб.
— Но я не смогу выполнить приказ оракула. Когда мне исполнится двадцать лет, я выйду замуж за Витгерна.
— Что я могу ответить тебе? Я знаю только то, что прочитала в мертвых глазах этого человека.
Внимание Аурианы вновь отвлекли раздавшиеся на опушке Рощи воинственные возгласы и крики. Девушка медленно двинулась в ту сторону, стараясь в то же время не показаться непочтительной по отношению к жрице.
— Госпожа моя… я… я должна идти. Моя мать одна сейчас! — она потянула своего пони за повод, намереваясь уйти.
— Ну что ж, иди, только не забывай то, что я сказала тебе, — предостерегла Хильда, следуя за Аурианой. На мгновение их взгляды встретились, и Ауриана поняла, как яростно стремится цепкий безжалостный дух жрицы уловить в расставленные сети ее собственную юную, полную жизненных сил душу. Хильда подняла свой сморщенный старческий палец, вновь призывая ко вниманию: — В этой Роще у тебя больше сородичей, чем где бы то ни было в другом обиталище… и однажды они призовут тебя.
Ауриана ускорила шаг, ведя за собой Брунвина. Она решила, что непременно постарается забыть обо всем, что ей наговорила Хильда.
«Я похороню в памяти все происшедшее. Я никому не признаюсь, что совершила убийство».
Она еще раз оглянулась вокруг и увидела за деревьями множество Священных Жриц, выступавших из мрака Рощи. В своих белых облачениях они были похожи на лебедей. Когда жрицы, словно снежинки, хороводом закружились вокруг мертвого тела, издавая жалобные, похожие на крики чаек возгласы, девушка поняла, что они тревожно переговариваются между собой, дивясь редкому, необычному предзнаменованию.
«Значит, многие видели мой бой с гермундурским воином. И очевидцы не позволят мне утаить все это. Но я не хочу быть жрицей, не хочу жить их жизнью не хочу!»
Выйдя на опушку Рощи, Ауриана увидела на востоке и западе поднимающийся к небу густой дым пожаров. Гермундуры сжигали все на своем пути — поля, хозяйственные постройки, дома. Сердце тревожно сжалось в груди Аурианы, когда она заметила, как близко на этот раз подошли враги к усадьбе ее отца. Но она была уверена, что как только доберется до дома, сразу же окажется в полной безопасности. Так было всегда.
Испытывая страх и нетерпение, девушка снова села верхом на усталого прихрамывающего Брунвина и пустила его рысью, настегивая коня длинным концом поводьев. Наконец, она спустилась с холма по с детства знакомой каменистой тропе. И, когда растущие здесь березы расступились, Ауриана увидела долгожданные пределы родной усадьбы: перед ней возвышалась аккуратно сложенная груда камней, отмечавших межевую черту, за которой начинались земли Бальдемара. Здесь для нее был центр вселенной и самое безопасное в мире место. Она вынула рог и громко протрубила в него, скорее от радости, чем в знак предупреждения. Пони воодушевился, почуяв близость дома, поднял свою понурую голову и перешел на галоп. Он узнал это поле зреющего ячменя. Они проскакали мимо яблоневого сада, затем пересекли поле под паром, на котором в следующем году будет посеян лен. С северной стороны это поле было огорожено частоколом из человеческих костей.
Только у Бальдемара — военного вождя племени — была такая изгородь. Изгородь, возведенная из костей римских солдат, убитых за то время, пока Бальдемар предводительствовал войском племени в приграничных сражениях. Ауриана испуганно заморгала, когда Брунвин, не сворачивая, помчался прямо к изгороди — у него ведь была повреждена нога, и он не мог взять препятствие. Но упрямый пони решил иначе. Он все-таки прыгнул и удачно перемахнул через низкую изгородь, приземлившись на мягкую взрыхленную почву. Затем всадница миновала многочисленные сараи, где содержался скот, а также хижины рабов-земледельцев, похожие на стоящие кучно стога сена, среди высоких могучих сосен. Но царившая повсюду мертвая тишина возбудила в душе девушки досаду и недовольство. Она не понимала, зачем надо было ее домочадцам угонять скот в надежное место, а самим прятаться в землянках. Кто — будь то бог или человек — осмелится напасть на эту усадьбу?!
Наконец, Ауриана въехала в распахнутые настежь ворота, устроенные в низком частоколе, огораживавшем огромный двор, посреди которого стоял жилой дом. По сторонам въездных ворот возвышались два больших столба, на вершине одного из них красовался череп горной кошки, тотемного животного хаттов, от которого произошло само название племени. К вершине другого были привязаны череп, хребет и ссохшаяся под палящим солнцем шкура жеребца, принесенного в жертву прошлой осенью во время ежегодного обряда жертвоприношения. Обе реликвии обладали такой магической священной силой, что люди не осмеливались поднимать взгляд на них.
Когда Ауриана легким галопом въехала во двор, из-под копыт Брунвина в разные стороны разлетелись испуганные цыплята. Проезжая мимо куполообразных глинобитных печей для обжига, Ауриана с изумлением заметила, что раскаленные керамические сосуды, которые обжигали там, были оставлены без присмотра. Почему рабыни в такой спешке побросали все и бежали? Где были сейчас Мудрин и Фредемунд? У амбара Ателинды, где хранились продукты питания и бочки с медом, тоже не было заметно никаких признаков жизни.
Жилой дом представлял собой низкое длинное строение под покатой, крытой соломой крышей. Эта постройка всегда напоминала Ауриане какое-то огромное животное, застывшее в задумчивости у кромки леса. Дом представлялся ей всегда живым существом, имеющим свои старые добрые привычки и присущие только ему запахи. Она любила его, и он отвечал ей тем же.
Посередине длинной стены прямоугольной постройки был расположен широкий дверной проем. Ателинда находилась дома и возилась с козой, которая упиралась, не желая выходить во двор. Мать увидела Ауриану и выпустила козу — та сразу же резко повернулась и бросилась назад в глубину дома. К спине Ателинды был привязан младенец, родившийся в этом году в пору, когда ягнились овцы. Это был мальчик, названный родителями Арнвульфом. Два других ребенка, родившихся в семье после Аурианы, умерли в раннем детстве от болезней.
Брунвин остановился, и девушка спрыгнула на землю. Увидев мать, она облегченно вздохнула.
Но когда Ауриана внимательно всмотрелась в лицо Ателинды, земля поплыла у нее из-под ног. Губы Ателинды были мертвенно-белого цвета, красивое лицо исказило выражение сильной озабоченности, а взгляд был, как у побитой собаки. Что случилось?
Мать всегда представлялась Ауриане сильной и даже всемогущей, хотя сила ее была доброй и великодушной, без тени жесткости. Когда девочка была совсем маленькой, она думала, что от одного прикосновения матери коровы дают больше молока, и что ее воля приводит в движение всю усадьбу точно так же, как по воле Фрии двигаются звезды по небосводу. Казалось, силы и способности Ателинды безграничны. Благодаря своей богатой фантазии, она сочиняла длинные замысловатые истории с той же легкостью, с какой пряла шерсть. Такую силу трудно было предположить в женщине, казавшейся хрупкой, как стеклянный сосуд. Но Ауриана часто видела, как мать встает посреди ночи и идет, увязая по пояс в глубоком снегу на конюшню, чтобы помочь испуганной, вспотевшей от боли кобыле, которая начала жеребиться. Ауриана видела также не раз, как отважно, со спокойным достоинством шествовала мать на враждебно настроенное к ней собрание старейшин, чтобы смело обвинить в злодеянии или дурном поступке какого-нибудь сородича.
— А вот и наша хорошенькая птичка с острым клювом! — услышала Ауриана голос Фредемунд.
У Ателинды были такие же темно-русые волосы с бронзовым отливом, как и у дочери, но мать, в отличии от дочери, носила аккуратную прическу, ее волосы были заплетены в косу и уложены узлом, сколотым костяными гребнями, сделанными из клыков дикого вепря. В детстве Ауриана воображала, что именно этот узел каким-то таинственным образом поддерживает мир, не давая ему распасться на части.
— Ауриана! — с облегчением воскликнула Ателинда, но тут же облегчение уступило место гневу. — Где ты пропадала? Ты что, не слышала сигналов тревоги? Или, может быть, ты забыла дорогу домой? Забыла, что у тебя есть семья? Пока ты прохлаждалась, танцуя с эльфами, враги сожгли усадьбу брата твоего отца. Следующим будет наш дом!
Ауриана ничего не ответила, она онемела при виде платья матери, разорванного у колен. Это был ее лучший наряд, она сама красила ткань в алый цвет с помощью корня марены. И Ауриана не могла спокойно видеть большую дыру на нем — для нее это было почти так же ужасно, как видеть рану на теле матери. Витое серебряное ожерелье и браслеты на руках в виде серебряных змеек, которые обычно придавали матери торжественный вид, сейчас, казалось, гнули ее к земле своим весом, как непосильное ярмо. Ее замшевые туфли, украшенные янтарными бусинами и являвшиеся гордостью Ателинды, были заляпаны грязью.
— Мама… прости… — начала она было порывисто и тут же умолкла, почувствовав вдруг слабость — до нее, наконец, дошло то, что сказала мать.
— Усадьба Тойдобальда? — прошептала Ауриана, чувствуя, как вся кровь отливает от ее лица. — Но этого не может быть. Как они посмели? — у нее было такое ощущение, как будто она старается сохранить равновесие на дрожащей под ногами земле. — Ты, наверное, сошла с ума, как ты можешь говорить, что они придут сюда. Как ты можешь думать такое?!
— Взгляни на меня, дерзкая девчонка! Я не сошла с ума, я говорю о том, что уже произошло! А теперь живо за дело, помоги мне вытолкать животных из дома, иначе они заживо сгорят!
На мгновение Ауриана оторопела, глядя пустым взглядом в одну точку и качая головой, как бы все еще не веря словам матери. Но тут она потеряла свое последнее мужество и бросилась к матери, ища защиты в ее объятиях. Она, как это всегда бывало, легко сломила досаду и гнев Ателинды, чувствуя, как мать тесно прижимает ее к своей груди, и какой любовью дышит все ее тело.
— Мама, что у нас происходит? — спросила Ауриана глухо, уткнувшись лицом в грудь Ателинды.
— Одни боги знают, — ответила та с горьким смирением, ласково гладя Ауриану по голове. — Из недр земли вышли чудовища и напали на нас, они не знают закона. Священное колесо начало вращаться в обратную сторону, и теперь нидингов провозглашают царями, — мать обняла Ауриану за плечи, и они вместе направились к дому. — Возможно, это и есть конец мира. Кто сумеет спрятаться, тот выживет и узнает, что с нами случилось…
Они вошли в уютный полумрак дома. Здесь, как всегда, пахло дубленой кожей, свежим сеном и приготовленной еще накануне олениной, тушеной с диким луком; эти знакомые запахи смешивались с запахом влажных ясеневых поленьев, исходившим от только что залитого водой очага. Ауриана схватила теленка за задние ноги и начала вытаскивать его из дома. Ателинда в это время быстро погнала к двери стайку цыплят вместе с курицей, действуя, как всегда, энергично, и в то же время во всем ее облике чувствовалась сильная подавленность.
Ауриана взглянула на нее.
— Мама, я чувствую, что-то еще произошло. В чем дело?
Ателинда на секунду замялась и, наконец, промолвила:
— Этим утром от отца пришла весточка. Он получил приказ — заметь себе, приказ! — от Римского Наместника. Как будто мы подданные Рима! От Марка Юлиана, который властвует над всем миром, словно царь… — внезапно Ателинда осеклась и замолчала, как будто в последний момент передумала и решила пощадить дочь, утаив от нее правду.
— Мама, говори все до конца. Я не ребенок!
— Ну тогда слушай. Он хочет, чтобы ты вышла замуж за одного из сыновей Видо.
Ауриана почувствовала такую слабость в сердце, что, казалось, оно остановилось. Девушка резко толкнула теленка, и он, как тряпичный мячик, легко вылетел во двор.
— Да как он смеет? — прошептала она. Неожиданно Ауриана поняла, что не тот ужасный воин из рощи является ее главным врагом, а римляне с их коварными целями и расставленными тайными ловушками.
— Они смеют делать все, что помогает им добиваться своих целей.
— Но я же слишком молода!
— Не для их обычаев. Я слышала, они выдают замуж девочек двенадцати лет…
— Но… но как же Витгерн? — цыплята возились вокруг ее ног. — Этого не может быть. Я же должна выйти замуж за Витгерна, Священные Жрицы уже благословили наш брак! — Ауриана намеренно ничего не говорила о Хильде и ее прорицании, потому что оно было слишком необычным, да и без того сегодняшний день был отмечен слишком ужасными событиями. — Надеюсь, все решительно восстали против столь чудовищного оскорбления семьи Витгерна?
Молчание Ателинды было более чем красноречиво… Наконец, она произнесла:
— Собрание старейшин высказалось за то, чтобы этот вопрос был улажен. Гейзар убедил их, что это — единственный способ положить конец вражде между твоим отцом и Видо.
— Этот жрец — верный пес Видо! Так я и знала! Но остальные старейшины были на нашей стороне?
— Почти все. Что само по себе странно, я считаю. Но у Видо теперь очень много новых сторонников, их число увеличивается, как стая мух, вьющихся над тухлым мясом. Их голоса звучали громче, чем голоса наших друзей. Если так будет продолжаться дальше, то скоро Видо со своей сворой начнет распоряжаться здесь, как ему вздумается. А теперь давай снова за работу, неужели ты потеряла всю свою сноровку и не можешь, как раньше, одновременно разговаривать и заниматься делом?
Ауриана послушно взялась за веревку на шее коровы, на которой висел колокольчик, и потянула животное к выходу.
— А что сделал отец?
— Он принялся громогласно обличать их всех и увещевать. Он сказал, что хатты будут последними дураками, если пойдут на уступки и разрешат римлянам узурпировать права родителей. Более того, он заявил, что не подчинится и пойдет войной против совета старейшин, если это понадобится для того, чтобы предотвратить насилие над волей его семьи. Он сказал, что не признает столь отвратительных средств замирения вражды, виновником которой был не он, — продолжала Ателинда, задыхаясь и пытаясь вытащить упирающуюся козу во двор. — После этих слов отец решительным шагом покинул собрание, а за ним, конечно, последовали все соратники и все родичи Витгерна.
— Отвратительные средства! Хорошо сказано! — удовлетворенно засмеялась Ауриана, представив, каким громовым голосом бросил Бальдемар эти слова в лицо собравшимся. — Отец совершенно прав: именно сам Видо был всегда зачинщиком ссор и споров. Но кое-что во всем этом меня сильно беспокоит. Римляне ведь всегда разжигали конфликты между нами. Так почему они вдруг на этот раз стремятся установить прочный мир между отцом и Видо и навязывают брак? Это странно. Нет ли каких-то общих дел у Видо и Наместника?
Ателинда резко выпрямилась, оставив в покое наседку, которую собиралась взять на руки, и бросила на Ауриану взгляд, исполненный угрозы, — будь на месте Аурианы Мудрин, она бы громко заплакала от страха.
— Никогда больше не говори таких слов! Видо — негодяй и конокрад, но ни один вождь племени хаттов никогда не был предателем своих соплеменников и не служил Риму! Это — разные вещи. Где твоя гордость за свой народ? — от ее громкого резкого голоса проснулся Арнвульф и начал плакать.
— У меня есть гордость, мама! Но нельзя избежать ловушки, если ты не знаешь, кем и где эта ловушка расставлена, — корова слегка боднула Ауриану, воспользовавшись тем, что девушка отвлеклась. — Римляне не любят проигрывать. Они бы не отдали такого приказа, если бы не были уверены, что сумеют навязать его выполнение.
— Именно поэтому Бальдемар сразу же отослал сюда Витгерна. Конечно, между вами еще не может быть заключен настоящий брак, вы слишком юные, но вы должны дать друг другу клятвенное обещание в том, что поженитесь, как только тебе исполнится двадцать лет. Это помешает собранию заставить тебя выйти замуж за кого-либо другого.
Так Витгерн уже здесь? Ауриане вдруг стало неприятно от этой мысли. Вообще-то она не имела ничего против самого Витгерна, но слова Хильды все же застряли в ее сознании и начали оказывать свое тлетворное действие, как медленный яд. Брак с кем бы то ни было теперь казался ей делом бесплодным и бессмысленным, как огороженный участок дикой, никому не принадлежавшей земли. Но, конечно, ее брак с Витгерном должен состояться. А как же иначе?
Они вытолкали из дома последних четырех овец, и тут Ателинда заметила то, что лежало во дворе рядом с седлом, снятым с Брунвина.
— Ауриана, что это такое? Чье это копье? И чьи это вещи лежат в твоей охотничьей сумке?
— Я убила одного из воинов, напавших на наши земли, — мрачно сказала девушка, не испытывая никакой радости от того, что совершила, и занятая другими мыслями.
— О Фрия, Матерь Всего Живого! Смилуйся над этой неразумной! Тебя же могли убить! — мать с опаской подошла к вражескому копью и остановилась, молча глядя на него со странным выражением, исказившим ее прекрасное лицо. Глаза ее были печальны.
— Что такое, мама?
— Ничего. Я просто не ожидала, что это произойдет… так скоро. Нет, не спрашивай, что я имею в виду. Все уже попрятались в землянках, все, кроме тебя. Отправляйся туда живо!
— Мама, — возразила Ауриана, — если они действительно намереваются сжечь наш дом, мы должны спасти оружие отца.
Ателинда с отчаяньем всплеснула руками.
— Моя дочь совсем спятила! Будь проклят тот меч в колыбели, на котором она спала в младенчестве, это все он натворил! У нас нет времени!
— У нас должно найтись время, чтобы сделать это! — Ауриана бросилась назад в дом и направилась к возвышению, на котором горой лежало оружие. Она помедлила в нерешительности, глядя на меч отца, которым в свое время юный Бальдемар поразил своего первого врага, Ауриана всегда боялась даже дотронуться до него, потому что ей внушили, что в его клинке живут души всех убитых им врагов. И когда ее пальцы сомкнулись на костяной рукояти, она на самом деле ощутила биение жизни в этом грозном оружии. Одновременно ее охватило еще одно странное чувство: оружие в ее руке показалось Ауриане близким и родным, словно один из членов собственного тела, утраченный когда-то и вновь обретенный теперь. Затем девушка подняла охотничье копье, которым Бальдемар добыл своего первого вепря, и направилась к двери. Но прежде чем уйти, она медленно огляделась вокруг — переводя пристальный взгляд с полога над своим ложем на ткацкие станки, с потухшего домашнего очага на милые сердцу стены родимого дома. Ее сердце сжалось от боли, хотя Ауриана еще до конца не могла осознать того, что видит все это, быть может, в последний раз. Затем она старательно спрятала Брунвина в зарослях можжевельника за коровниками и поспешила к землянкам.
За медоварней было вырыто две землянки для многочисленных домочадцев, обитавших в доме Бальдемара. Каждая землянка была достаточно глубока и широка, чтобы укрыть двадцать человек. Ямы закрывались большими плетнями, заваленными сверху валежником, чтобы замаскировать их место расположения от неприятеля. В мирные времена в этих прямоугольных ямах хранились съестные припасы, а во время вражеских набегов их использовали как убежища.
Ауриана стала на колени у одной из ям и передала оружие находившейся внизу Ателинде, а затем начала спускаться сама в черноту, пахнущую землей и плесенью, нащупывая ногами выемки, устроенные в земляной стене, и держась руками за торчащие корни. Скрывшись с головой под землю, она закрыла плетнем вход и спрыгнула вниз. Сейчас же в нос ей ударил резкий запах пота и мочи, исходивший от скученных на малой площади людей. Она устроилась между Ателиндой и бочонком меда. Все хранили молчание. Рассеянный свет сквозил через ветки орешника, закрывавшие узкий лаз наверху. Через некоторое время Ателинда поднесла рожок с медом к губам младенца — он не должен был, проснувшись, выдать их своим плачем.
И Арнвульф тут же начал посасывать сладкую пищу, не просыпаясь.
Постепенно глаза Аурианы привыкли к темноте, и она различила в полумраке решительный профиль Херты. Бабушка как будто окаменела, сидя совершенно прямо на низкой деревянной скамеечке и держа перед собой свою палку с зарубками для счета, словно боевое копье; она была, как всегда, исполнена самообладания и не желала признавать свою полную беспомощность перед лицом грозной опасности. В ее непреклонном взоре, однако, чувствовалось что-то жалкое; высоко поднятый крючковатый нос с сильной горбинкой был похож сейчас на затупившееся оружие, перед которым жестокий мир совершенно не робел, как бы Херта ни настаивала на своем. У ног бабушки на земляном полу стоял сундук, наполненный сокровищами и реликвиями, собранными ею за целую жизнь. Но Херта выглядела совершенно отрешенной и безразличной. Причем дело тут было не в тишине, молчании и неподвижности, которые все домочадцы вынуждены были сохранять из-за близости врага. Нет, Херта выглядела не как человек, пытающийся спасти свою жизнь, а как человек, приготовившийся умереть. Приглядевшись, Ауриана заметила, что на бабушке был надет ее лучший плащ и выкрашенное в шафране платье, в котором она хотела быть погребенной, когда наступит ее срок. На пальцах Херты мерцали в полутьме драгоценные перстни. Глаза Аурианы затуманились от слез: хотя Херта никогда не проявляла любви к внучке, той было все же искренне жаль в этот момент бабушку.
— А что слышно о Харис? — зашептала Ауриана, обращаясь к матери. Харис была женой Тойдобальда. — И о ее младенце?
— Никто не видел их, — отозвалась Ателинда.
Тут и Херта шепотом заговорила с Ателиндой, убеждая ее уговорить Ауриану повиноваться решению собрания старейшин.
— Ради нашего общего блага она должна выйти замуж за одного из сыновей Видо. Из-за этого ребенка на наши головы сыплются одни лишь беды.
— Я не буду говорить с ней сейчас об этом, — зашептала Ателинда в ответ почти умоляющим голосом.
«Почему мама не ответила ей резко и решительно? — с горечью подумала Ауриана. — Я знаю, она боится Херту, владеющую магической способностью воскрешать мертвых. И все же ей не следовало с такой покорностью склонять перед ней свою голову. И как смеет сама Херта говорить обо мне в моем присутствии, обращаясь при этом к третьему лицу, словно я какая-нибудь неразумная собачонка?!»
— Одни лишь беды и ничего кроме бед! — упрямо повторила Херта громким свистящим шепотом, как будто она не слышала ответа Ателинды. — Почему бы нам не использовать ее, чтобы заключить мир с нашим врагом? Мне очень жаль Витгерна, если уж говорить положа руку на сердце. Он прекрасно знает, что берет себе невесту с примесью демонической крови, и не осмеливается возражать!
— Я не желаю слушать все это! — более решительно промолвила Ателинда.
«Если Херта скажет еще что-нибудь в таком же духе, — подумала Ауриана, — я не выдержу и взорвусь! И тогда мне уже будет все равно, проклянет ли она меня девять раз и умру ли я прямо тут же на месте. Я — такое же человеческое дитя, как и все остальные, разве это не так? Почему же она постоянно третирует меня и относится ко мне с таким откровенным презрением? Я уверена, что мама знает обо всем этом больше, чем говорит».
Херта никогда не допускала, чтобы слово Ателинды было последним в споре.
— Готова биться об заклад, наша высокомерная принцесса думает, что ей удастся отказаться от этого брака. Похоже, она опять намерена забраться на дерево, а ты, Ателинда, глупая мягкосердечная мать, видно, опять не готова взять в руки топор.
Эта последняя насмешка Херты неожиданно для нее произвела противоположное действие на Ателинду, и напомнила Ауриане о великодушии Бальдемара и его отцовской любви к ней. Однажды, когда Ауриане не было и семи лет, она взобралась на высокую сосну, чтобы убежать от Херты, преследовавшей ее с березовым прутом в руках, и целый день просидела на дереве, упорно отказываясь слезать вниз, превозмогая голод и усталость, от которой уже чуть не падала с дерева. Херта извергала угрозы, кричала так, что в конце концов охрипла и послала за Гарном, рабом, работавшим в поле, чтобы тот срубил топором сосну, на которой сидела Ауриана. Но Ателинда направила гонца к Бальдемару; отец сразу же покинул торжественное пиршество в честь очередной победы и поспешил домой, — прибыв как раз вовремя, чтобы предотвратить первый удар топора, когда Ауриана уже готова была упасть на землю вместе с деревом. Бальдемар въехал во двор верхом вместе с пятьюдесятью своими соратниками, слегка ошеломленными увиденной сценой, и мудрыми ласковыми словами уговорил девочку слезть с дерева. Херта громогласно требовала от него наказать Ауриану, обвиняя ее в том, что она будто бы потравила взошедшую пшеницу, катаясь по полю на своем пони, — чего Ауриана, кстати, и не думала делать, — и помогла спрятаться рабыне, которую Херта намеревалась наказать за провинность ста ударами хлыста, — что было правдой. Но Бальдемар строго-настрого запретил трогать ребенка, и Ауриана навсегда запомнила его слова: «Лучше обладать строптивым духом, чем сломленным».
На этот раз Ателинда ничего не ответила Херте, она только теснее прижалась к Ауриане и обняла дочь за плечи. Воцарилось такое долгое молчание, что тишина начала сводить с ума девушку. Ей стало казаться, что рядом с ней в темноте находится сдерживающий дыхание дракон. В этой неестественной тишине она явственнее ощущала близкое присутствие гермундуров и с грустью взглянула на спящего Арнвульфа. Бедное слабое существо. Почему боги сотворили нас такими беззащитными? Мы не умеем летать, у нас нет когтей — мы входим нагими в этот мир, который готов поглотить нас в любое мгновение.
Теперь уже Ауриана различала сидящих в полумраке землянки Мудрин, Фредемунд и пять других женщин, работавших в доме за ткацкими станками; они расположились на земляном выступе, это место считалось почетным. У их ног в земляной слякоти сидели рабы-земледельцы, тесно прижавшись друг к другу. Гарн, который был их старостой, сидел несколько в стороне. Рабы-земледельцы вели хозяйство на отдельных, выделенных им участках земли, а затем более половины собранного урожая отдавали в закрома, принадлежавшие племени. Среди этих рабов был и бывший хаттский воин, покрывший себя несмываемым позором на поле боя, когда он бросил свое оружие и бежал — за это преступление собрание племени осудило его на вечное рабство. Здесь же было пять гермундурских женщин, захваченных во время стычек между племенами, часто возникавших из-за обладания соляными источниками. И, наконец, среди рабов находилось два римлянина. Одним из них был галльский работорговец, которого воины Бальдемара захватили вместе с телегой, груженой хаттскими детьми и направлявшейся на невольничий рынок. Собрание племени не стало посвящать его Водану, потому что такая жертва была бы недостойна бога. Второго римлянина звали Деций.
Ауриана всегда восхищалась Децием, потому что он был настоящим римским легионером. И хотя он казался теперь усмиренным и нестрашным, он был все же в глазах девочки представителем ужасного племени людей, сооружающих каменные жилища, огромные, словно горы, и обращающих в рабство все народы на своем пути. Ауриана часто тайком наблюдала за Децием, следила за тем, как он полол сорняки на своем убогом клочке земли или делал физические упражнения, как бы бросая воображаемые копья в невидимую цель, чтобы укрепить свое тело. Ауриана искала в нем признаки выдающейся силы или необычного характера, и была крайне разочарована, не находя в нем ничего особенного. Деций был самым обыкновенным человеком. Он метал копье не дальше, чем это делал средний хаттский воин, и у него было не больше мужества, чем у любого хатта. Что же касается роста, то он был даже ниже, чем большинство ее сородичей. В Деции ей не удалось обнаружить ничего выдающегося, свидетельствующего о его принадлежности к воинственному побеждающему всех на своем пути племени с Юга.
Единственной чертой характера Деция, выделявшей его среди остальных рабов, было высокомерие. Когда Ауриана смотрела на него, он не отводил глаз в сторону, а прямо встречал ее взгляд, с дерзостью, непозволительной для раба. Его взгляд при этом как бы говорил: «Даже и в обличье раба я лучше, чем ты». И теперь, казалось, он глядел на всех сверху вниз с насмешливым презрением, как будто германцы для него были все равно что несмышленые дети, которым, правда, каким-то чудом удалось временно захватить его в плен. Он не желал учить язык хаттов, усвоив минимум необходимых слов, избегая, впрочем, по возможности употреблять даже их, как будто хаттский язык был отвратителен ему. Он стриг свои волосы очень коротко, а лицо брил чисто, на римский манер. Ауриана понимала, что он делает так, потому что не хочет быть похожим на них. Он терпеть не мог ставленый мед, предпочитая пить вино, какого бы плохого качества оно ни было и как бы ни смахивало на мутную бурую от грязи реку. Однажды Ауриана застала его сидящим у порога своей хижины с развернутым свитком в руках, на который он пристально смотрел. Девочка подумала, что римлянин вошел в своего рода транс. Придя домой, она описала увиденную сцену Бальдемару, который терпеливо объяснил ей, что язык римлян обладает чудесным свойством: каждое его слово можно передать знаками, в чем-то похожими на руны, и что Деций занимался делом, которое называется «чтением». Несколько ночей после этого разговора с отцом Ауриана почти не спала, размышляя над тем, о чем узнала. С помощью знаков, нанесенных на папирус, вы могли услышать слова какого-нибудь человека, произнесенные далеко от вас, или такие слова, которые были уже тысячу лет мертвы. Но в подобного рода передаче слов таился и грандиозный обман: как мог читающий знаки точно знать, что именно имеется в виду, если он не в состоянии был услышать живой человеческий голос с его мелодией, смысловыми ударениями и определенным тоном?
И вдруг, сидя уже здесь в землянке, Ауриана напряглась всем телом от охватившего ее волнения. Как она сразу не подумала об этом! Знаки на кожаном поясе, который она сняла с убитого воина, должно быть, представляли собой римские письмена! Ей следует показать пояс Децию и приказать ему перевести слова, вырезанные на коже.
Деций заметил, что Ауриана смотрит на него, и усмехнулся. Эта улыбка насторожила ее, она была игривой и одновременно презрительной, Ауриане захотелось залепить ему оплеуху. Деций был еще молод, ему было чуть более двадцати лет. Его гладкое, с правильными чертами лицо походило на лицо мальчика, но в нем читалась мужская решимость, его быстрый взгляд, казалось, был способен держать мир в повиновении и страхе, но все же не мог спрятать таящуюся в глубине глаз безотчетную печаль.
Ауриана постаралась придать своему взгляду слегка надменное выражение, потому что не хотела, чтобы он вообразил себя способным расстроить ее или вообще вызвать в ней какие-нибудь чувства — но его улыбка от этого стала только еще шире.
Неожиданно где-то поблизости, наверху, раздался жалобный детский плач, дрожащий от страха и безнадежности голос маленького существа, чувствующего свою полную беспомощность среди ужасов мира.
— Мама, это Туско. Он жив!
Туско был сыном Тойдобальда и Харис и двоюродным братом самой Аурианы. Он каким-то чудом спасся при налете на их дом и пришел сюда, к знакомой ему усадьбе. Судя по его крикам и рыданиям, мальчик, спотыкаясь и падая, вбежал внутрь покинутого дома, думая, что там он будет в безопасности, но не найдя никого, снова выбежал во двор.
Пока Ауриана размышляла, как можно подать ребенку знак, чтобы он бежал сюда к землянке, и при этом не выдать себя, поскольку враг был уже совсем близко, — Ателинда вскочила со своего места и начала взбираться вверх по уступам земляной стенки. Она отодвинула в сторону плетень, не теряя времени даже на то, чтобы передать кому-нибудь спящего у нее на спине Арнвульфа.
— Мама, нет! Нет! — воскликнула Ауриана приглушенно. Она попыталась схватить мать за ногу, но та уже ловко выбралась на поверхность.
Херта тоже очнулась от своих невеселых мыслей.
— Безумная женщина! Ателинда, я приказываю тебе, вернись!
— Бестолковая дикая свинья! — этот голос принадлежал Децию.
К счастью для него, он сказал фразу по-латински — иначе в его горле давно бы уже торчал охотничий нож Аурианы.
Выбравшись на поверхность, Ателинда увидела белокурую головку Туско, бежавшего по истоптанному копытами проходу между деревянными кормушками для скота, и последовала туда.
Внезапно Ауриана так явственно ощутила близкое присутствие врага, что, казалось, почувствовала его запах пота и крови. «Мама, — хотелось ей крикнуть во всеуслышанье, — ты прямиком идешь в открытую пасть хищного зверя!»
Она услышала, как торопливые шаги матери затихают вдали.
И тут тишину разорвал пронзительный клич, казалось, впившийся в мозг Аурианы, словно железная игла. За ним последовали оглушительные нестройные воинственные крики — как будто одна искра разожгла целый пожар.
Вскоре послышался отчетливый шум пробирающихся сквозь кустарник людей, сопровождаемый душераздирающими возгласами и визгом сотен воинов, перебирающихся через низкий частокол, огораживающий двор. Неприятель наступал со всех сторон, окружая Ателинду, замыкая вокруг нее кольцо. Ауриана услышала треск бьющихся глиняных горшков, фырканье и испуганное ржание лошадей и жалобный визг сторожевых псов, которых гермундуры забивали дубинками.
Вскоре до слуха Аурианы донеслось потрескивание огня, весело пожиравшего кучи хвороста, которыми обложили стены дома. Этот шум быстро нарастал, набирая силу и мощь, и вот уже пламя взревело, взметнувшись высоко к небу. Ауриана знала, что это горел дом Бальдемара.
И тут она услышала крик Ателинды. Сначала он был громким, полнозвучным, а затем перешел в приглушенный стон, как будто кто-то зажал ей ладонью рот. От этого звука огонь пробежал по жилам девушки.
Она выхватила из ножен меч Бальдемара, вскочила на ноги и начала проворно взбираться по уступам земляной стены вверх, слегка неуклюже, поскольку тяжелый меч мешал ей.
Но тут чья-то ладонь плотно закрыла ей рот, а талию перехватила мужская крепкая рука. Хватка была железной. Ауриана начала яростно извиваться, но схватившему ее человеку мало-помалу удалось стащить ее вниз.
Это был Деций.
— Глупый щенок! — процедил он сквозь зубы прямо ей в ухо и заговорил, мешая латинские слова с исковерканными хаттскими: — Ты можешь играть со своей жизнью, но не с моей!
Херта медленно и прямо поднялась со своего места.
— Не дотрагивайся до нее, раб! — ее голос был похож на разъяренное кошачье шипение. — Как смеешь ты касаться руками свободной женщины! Я велю выпороть тебя, а затем утопить!
Деций с большим трудом сбил Ауриану с ног, заломил ей руки за спину и уселся верхом на нее, стараясь всем своим весом удержать девушку на земляном полу. Вверху прямо над ними раздавался топот конских копыт — это вражеские всадники пробирались сквозь заросли кустарника. Все инстинктивно прикрыли свои головы руками. Деций первым опустил руки. Он давно уже научился побеждать в себе панику намеренной бойкостью языка.
— Дикие неразумные варвары! — произнес он с подчеркнутой насмешкой в голосе, восстанавливая дыхание после яростной короткой схватки с Аурианой, которая все еще дергалась под ним и пыталась сопротивляться. — Я давно уже отказался от попыток вразумить их. Клянусь Юпитером-громовержцем, этим дикарям доставляет истинное наслаждение бросаться прямо на вражеское оружие! — и он прибавил, глядя с ухмылкой сверху вниз на Ауриану. — Кстати, моя маленькая забияка, это — боевой меч, а не садовая мотыга.
Ауриане почти удалось столкнуть его с себя, но он опять пригнул ее к земле и уселся сверху.
— Прошу прощения, почтенная матрона, — обратился Деций к Херте, вернее хотел так обратиться, но не знал как будет по-хаттски вежливое обращение «матрона» и произнес оскорбительное словосочетание «почтенная великанша». Херта стремительно вскочила на ноги, как будто Деций плеснул ей яд в лицо, и медленно двинулась к нему, помахивая в воздухе своей палкой.
Но Деций, все еще ухмыляясь, легкомысленно продолжал свои дерзкие речи:
— Но ты же наверняка понимаешь, что, — пока я пребываю в здравом уме, — я не могу сидеть сложа руки, видя, как эта полоумная, одержимая желанием драться девчонка выдает местоположение нашего укрытия.
Он снова взглянул вниз на Ауриану.
— И так как мы уже вплотную подошли к вопросам военной тактики, вот тебе небольшой совет, без которого не обойтись. Более разумное существо взяло бы копье, а не меч — потому что тогда тебе не понадобилось бы сближаться с врагом.
Палка Херты с треском опустилась на спину Деция. Когда он круто повернулся, чтобы отразить новый удар, Ауриана впилась зубами ему в руку, прокусив ее до кости.
— Проклятье! — воскликнул Деций и затряс рукой.
Освободившаяся от его хватки Ауриана вскочила на ноги и снова схватила меч. На этот раз ей удалось добраться до самого верха и, отодвинув плетень, высунуть голову из лаза, прежде чем Деций полностью пришел в себя и ухватился за ее лодыжки. Но Ауриане хватило одного взгляда, брошенного вокруг, для того, чтобы ужасная картина, увиденная ею, навсегда запечатлелась в памяти, став одним из сильнейших потрясений ее жизни.
Сначала она заметила только огонь. Он показался ей огромным факелом в руках Гиганта, которым тот пытался опалить ее лицо. Огромный желтый столб огня по-змеиному извивался в воздухе, колыхаясь как будто в такт мрачной музыке, доносящейся из подземного мира. Бесстыдное пламя с жадностью пожирало родовое гнездо Предводителя хаттских вождей, словно это было рядовое жилище; казалось, пламя разгоралось все мощнее и ярче от жарко занявшегося духа, обитавшего в самом этом доме. Разъяренный огненный демон пожирал на глазах Аурианы ее колыбель, ткацкий станок ее матери, высокое ложе ее отца, деревянный настил, на котором она сделала свои первые шаги.
Затем она увидела гермундуров. Похоже, здесь воссоединились все три отряда — по-видимому, усадьба Бальдемара и была целью их военного похода с самого начала. Их красные одежды мелькали повсюду, они шныряли по двору группами и поодиночке, как будто их привела в движение и воодушевляла единая воля. Их грязно-желтые волосы свободно развевались на ветру, их лица блестели от пота. Некоторые из них были верхом на лошадях, косившихся на огонь диким взглядом, на конской сбруе виднелись обереги — клыки вепря. Лошади были нагружены мешками с награбленным добром, а на плечах воинов красовались роскошные меха. Некоторые подбрасывали попадавшуюся им на дворе домашнюю утварь в огонь или метали копья в охваченных паникой овец, убивая их ради забавы. Один воин тащил за волосы пойманную им рабыню. Несколько гермундуров пьяными голосами горланили военные песни, неуклюже прыгая в диком подобии танца. В отдалении группа воинов сгоняла хлыстами в одно стадо скот, угнанный со спаленных ими усадеб.
Затем сильный порыв ветра разогнал клубы густого, стелющегося по земле дыма, и Ауриана увидела Ателинду. Мать лежала навзничь на земле. Арнвульфа не было видно поблизости. Волосы Ателинды растрепались и теперь овевали ее, как тонкое шелковое покрывало. Подол ее льняного платья был разорван сверху донизу ударом меча, и обнаженные ноги матери поражали своей ослепительной белизной на фоне черной земли. Белые ноги, черная земля — эта картина часто будет всплывать в сознании Аурианы в самые неожиданные моменты ее жизни, и она будет стараться задержаться на этой картине, не позволяя памяти оживить то, что произошло вслед за этим.
Один из воинов подполз к матери на четвереньках, как крадущийся волк; затем он медленно улегся на ее оцепеневшее тело. Тошнота подкатила к горлу Аурианы, когда она поняла, что он хочет совокупиться с ней, как это делают животные. Белые ноги матери и мускулистые, смуглые ноги гермундурского воина слились вместе. Он вонзил свою плоть в ее лоно, слив свое тело с ее телом и осквернив тем самым священный храм, которым была для Аурианы ее мать.
Где были в эту минуту боги?! Святотатственный рот насильника был прижат к шее матери, и Ауриане казалось, что он высасывает кровь из нее, ворует ее силу, припав к источнику ее благородства, пьет священный эликсир, с которым к нему перейдет удача и везение предков Ателинды.
Он выпьет ее до дна, оставив только пустую оболочку и свое ядовитое семя в ней.
Ауриана начала вырываться, обезумев и ослепнув от бешенства, мысли путались у нее в голове, она ничего не соображала от охватившей ее ярости, а только цеплялась за землю и корни растений онемевшими от напряжения пальцами. Ей страстно хотелось на самом деле ослепнуть, вырвать свои глаза, ничего не видеть вокруг, погасить светильник жизни и вернуться в хаос небытия. Она ненавидела всякую слабость, даже слабость Ателинды.
Увиденная сцена произвела на нее не просто ошеломляющее впечатление, но и перевернула во многом ее мировоззрение, внушив новый взгляд на вещи. Если ее мать пала жертвой кого бы то ни было, значит, она уже изначально была жертвой. С этой минуты готовность к бою, готовность к сопротивлению и атаке преследовала Ауриану всю жизнь даже во сне.
Деций с трудом удерживал ее сильное гибкое тело, крепко сцепив руки на лодыжках Аурианы. Мало-помалу ему все же удалось снова стащить ее вниз. Девушка сразу же впала в апатию, смертельная усталость навалилась на нее, и она рухнула рядом с Децием на земляной пол. И хотя в этом уже совершенно не было никакой необходимости, он продолжал крепко держать ее.
Глаза Херты остекленели, и, казалось, ничего не видели, как будто она не желала больше прикасаться к этому миру даже взглядом. Она уставилась глазами, полными осуждения, в одну точку — на просвет в плетне, закрывавшем лаз, словно это было живое существо, ответственное за их муки и беды.
В землянке на долгое время установилось гробовое молчание. Постепенно крики наверху становились все отдаленнее, звучали все реже, пока не стало ясно, что враги отступили, схлынув, словно волна во время отлива, оставляющая за собой печальные обломки погибших в пучине кораблей. Наконец наверху воцарилось скорбное безмолвие. Только пожар продолжал громко гудеть, раздуваемый неутихающим ветром.
Ауриана заставила себя подняться и, оттолкнув Деция, который пытался было помочь ей, вылезла на поверхность.
По всему двору валялись тела убитой домашней скотины, как будто порыв ураганного ветра опрокинул разом всех животных, сбив с ног. Дом Бальдемара полыхал, как огромный факел. Ауриана споткнулась о разбитый глиняный горшок и упала рядом с распростертой на земле матерью.
Она прикрыла своим плащом обнаженные ноги Ателинды. Мать с трудом повернула голову, и ее губы дрогнули. Сердце Аурианы запрыгало в груди от радости, как будто из бездонной черной пропасти ее вновь вернули на залитый солнцем луг. Мать была жива!
Она прижалась щекой к материнской щеке и, сотрясаясь от душивших ее рыданий, простонала еле внятно:
— Я должна была прийти на помощь к тебе… Я могла спасти тебя… Я проклята!
За своей спиной девушка услышала голос Херты.
— Ауриана! — этот голос вонзился, как зазубренный ржавый клинок, в сердце Аурианы. — Не дотрагивайся до нее! Она — нечистая, ее следует очистить, совершив обряд жертвоприношения!
Ауриана обернулась. Рядом с Хертой стоял Туско, пряча лицо в ее плащ. Мальчик был цел и невредим. Что же касается Арнвульфа, то его бездыханное тельце лежало на руках бабушки. «Воин, напавший на Ателинду, — быстро сообразила Ауриана, — должно быть, прежде швырнул на землю младенца, и тот разбился насмерть».
Ауриана почти вырвала Арнвульфа из рук Херты и отвернулась в страхе, что мать увидит мертвого ребенка: «Ей не надо сейчас знать об этом, — думала Ауриана. — Пусть немного оправится сначала, придет в себя».
Она крепко прижала Арнвульфа к своей груди, как будто тепло ее тела и ее решимость могли вдохнуть жизнь в безжизненное тельце брата. Ей казалось, что мальчик спит — ведь глаза, закрытые смертью, и глаза, закрытые сном, так похожи. Но Ауриане не удалось обмануть себя. Сегодняшний день был беспощаден. Ауриана упала на колени, держа мертвого ребенка на руках, и простояла так, казалось, целую вечность — вознося беззвучные вопли ярости и мольбы к богам, умоляя, чтобы они вернули ей ее брата, ее дом, ее детство.
Она заметила, что Деций замедлил шаг, отстав немного от остальных рабов, и не спускает с нее глаз. Ей не о чем было говорить с ним. Она знала также, что за ее спиной Херта неторопливо расплетает свою косу, произнося молитву, которую обычно говорят во время обрядов, связанных со смертью человека. Но Ауриану ничего больше не трогало в этом мире. Усилием воли она попыталась дотянуться до души брата, но обнаружила на ее месте лишь пустоту.
На закате солнца, позолотившем верхушки сосен, из леса бесшумно вышли двенадцать жриц святилища Дуба, расположенного за Деревней Вепря. Эти жрицы были искусными врачевательницами и явились, чтобы узнать, кто тут есть живой, и не нуждаются ли люди в их помощи. Их лица были исполнены ужаса и жалости. Волосы жриц, которые они ни разу в жизни не подстригали, почти волочились по земле, блестели и переливались в закатных лучах солнца разными оттенками — золотистым, темно-золотым, каштановым, охристым Висящие на их поясах бронзовые подвески в форме серпов, складные ножички и шарики из горного хрусталя издавали мелодичный перезвон. Они тревожно поглядывали на Херту, многозначительно перешептываясь между собой, но не осмеливались вступать в пререкания с женщиной такого высокого ранга.
Херта с распущенными волосами стояла лицом к полыхающему пожарищу, протянув к нему ладони. Ауриана, молчаливая и безучастная, находилась тут же, погруженная в горестные думы.
Жрицы Дуба засуетились вокруг Ателинды. Труснельда, сребровласая Первая Жрица этой общины, с глазами, полными слез, склонилась над женщиной и ласковым жестом убрала волосы с ее лба.
Затем четыре жрицы осторожно подняли ее и уложили на носилки, устеленные свежей соломой. Ведуньи хотели отнести Ателинду в Святилище Дуба, где они могли бы вылечить ее целебными травами и магическими заклинаниями.
С большим трудом им удалось разжать сведенные судорогой руки Аурианы и взять у нее Арнвульфа. Его необходимо было подготовить для обряда кремации. Труснельда попыталась увлечь за собой Ауриану, но та не могла двинуться с места. Казалось, ее душа была холодной и тяжелой, словно огромный камень. Она тихо села на землю, будто зачарованная огнем.
— Дочка, сюда придут волки, — сказала Труснельда доброжелательно и настойчиво, обнимая своими гибкими ласковыми руками Ауриану за плечи и как бы укрывая ее от беды этим материнским жестом. — Земля вокруг осквернена, и уже близится ночь. Ты должна пойти с нами.
Ауриана сидела все так же безучастно, словно ничего не слышала.
— Ауриана, — опять заговорила Труснельда, по-прежнему тихо, но с большей настойчивостью, — твоя бабушка готовится сделать то, что тебе не следует видеть. Пойдем с нами. Я прошу тебя от имени духа Священного Дуба.
— Я не могу увидеть ничего более ужасного, чем то, что уже видела, — наконец, вымолвила Ауриана. — Оставь меня, пожалуйста. Пока огонь горит, волки сюда не придут.
— Я знала твою маму и даже бабушку еще малыми детьми, так неужели я не знаю, что будет лучше для тебя? — проговорила Труснельда сердитым тоном, теряя терпение и выходя из себя. Но тут же она сдержалась и пожала плечами. — Ну что ж, оставайся. И приходи, когда будешь готова.
Старая жрица оставила хлеб и мед для Аурианы, затем сняла свой плащ и накинула его на плечи девушки. Четыре жрицы подняли носилки, на которых лежала Ателинда, и тронулись в путь.
Через некоторое время рассеянное внимание Аурианы невольно привлекла Херта. Пепельно-серые волосы старой женщины развевались по ветру, словно знамя над капитулирующей крепостью. Размеренным твердым шагом Херта двинулась прямо к охваченному пламенем дому. На ее застывшем лице читалось выражение спокойной решимости.
До Аурианы, наконец, дошло, что она хочет войти в огонь. Сознание этого моментально вернуло девушку к суровой реальности. Она вскочила на ноги.
— Нет! — ее крик скорее был похож на отчаянный вой.
Ауриана подбежала к бабушке, которая уже находилась так близко от яростно полыхающего огня, что девушка почувствовала его опаляющее дыхание на своем лице. Но Ауриана знала, что не вынесет еще одной смерти. Она схватила Херту за руку. Херта отпрянула и грубо, с силой оттолкнула Ауриану, длинные волосы бабушки хлестнули девушку по лицу.
— Твое прикосновение оскверняет человека! Отойди от меня, дитя демона!
— Бабушка! Оскорбляй и презирай меня, если тебе так хочется, но не уходи от нас! И без того наша семья понесла такие жестокие потери!
Ауриана испытывала стыд за свой дрожащий голос, но, собравшись с силами, продолжала дальше:
— Смерть матери — самое страшное предзнаменование для судьбы всего рода. Убив себя, ты нанесешь огромный вред Бальдемару и дашь Видо преимущество в их соперничестве. Подумай хотя бы об этом — подумай о своем сыне!
Херта взглянула на нее пустыми глазами, в которых почти не было жизни. Ветер надул струями горячего воздуха ее льняное платье, и оно начала слегка колыхаться, словно резвящийся дух.
— Молчи! — произнесла она, с трудом разжав свои пересохшие губы, ее свистящий шепот был похож на звук, издаваемый кожаными мехами. — Что ты можешь знать о жизни, смерти и вражде? Боги отвернулись от этого дома, неразумное дитя, иначе все эти бедствия не могли бы случиться с нами. Что же касается меня, то я обладаю достаточной мудростью и волей, чтобы не влачить столь жалкое существование, существование в бесчестии.
Ауриана к своему изумлению неожиданно поняла, что больше не испытывает страха перед бабушкой. Казалось, этот день перевернул всю ее жизнь, детство Аурианы кончилось, и она внезапно увидела Херту такой, какой та, по всей видимости, и была на самом деле: не величественной и внушавшей ужас окружающим, а ершистой ожесточенной девчонкой, состарившейся под бременем жизненных невзгод и бесконечных наказаний, насылаемых на нее богами; она облегчала свою боль тем, что время от времени причиняла страдание другим, вымещая на них свои обиды.
— Бабушка, ты можешь погубить всех нас! Твой поступок сделает нас еще более несчастными! — сердито закричала Ауриана, стараясь перекричать рев огня и сама изумляясь собственной смелости. — Это жестоко с твоей стороны, жестоко и трусливо! Честь и славу нашего рода можно вернуть местью. Ты ведь знаешь, что Бальдемар отомстит за все. Его месть будет скорой и разящей, словно удар грома, следующий за молнией. Ведь они убили его сына! Изнасиловали жену! Да он превратит в пустыню все их земли!
Потухший взор Херты неожиданно вспыхнул яростным огнем.
— А кто отомстит за него, глупая девчонка, когда он падет от руки своей кровной родственницы?
— Что ты такое говоришь? Кто тебе сказал о возможности такого злодеяния? И кого ты подразумеваешь, говоря о кровной родственнице?
— Убийство Арнвульфа может быть отомщено, но никто ни на земле ни в небесах не сможет отомстить за Бальдемара. Потому что никто не сможет поднять руку на свою кровь, даже ради священной мести! Вот он, смысл величайшего проклятия, которое тяготеет над нашим родом, — месть не сможет смыть нашего позора. И то, что произошло сегодня, это только предвестие нашего падения.
Ауриана всем нутром ощутила, что зверь, который всю жизнь крался по ее следу, сейчас, наконец, изготовился к прыжку.
— Он умрет от твоей руки! Твоей, Ауриана, именно это написано у тебя на роду! — с триумфом во взоре воскликнула Херта.
— Да ты просто спятила! Демоны зла овладели тобой! Я не могу поверить столь отвратительным словам, посмевшим вырваться из твоих уст! Разве ты не знаешь, как я люблю отца? Даже Ателинда не любит его больше, чем я.
Но бабушка снова ушла в себя, запершись в башне молчания. Она резко вырвала свою руку из рук Аурианы и полной решимости поступью продолжила свое медленное шествие к объятому пламенем дому. Ауриана некоторое время следовала за ней, впав в состояние, граничащее с истерикой.
— Нет, бабушка, нет! — выкрикивала она до тех пор, пока не почувствовала, что кровь начинает закипать в ее жилах от нестерпимого жара. Однако Херта шла все также ровно — прямо к стене огня, не замедляя шага. Казалось, она идет с каким-то особым воодушевлением, как будто ее ждет пламенный любовник, и она жаждет соединиться с ним. Она была демонической натурой, обладавшей более сильной волей, чем сила огня.
И вот Ауриана видела уже только ее черный трепещущий силуэт, как будто танцующий от восторженной радости и извивающийся темной змейкой на фоне раскаленного золота. В мареве пышущего от костра жара силуэт Херты колыхался, то вытягиваясь в струнку, то расплываясь в большое пятно, меняя свои очертания, как угрь, плывущий в глубине прозрачного течения.
Мрак окутал Ауриану со всех сторон, сердце ее сжалось в груди и, казалось, вот-вот разорвется от боли. Девушка чувствовала свою огромную вину, как будто она сама толкнула Херту в огонь.
«Так вот почему она все время ненавидела меня, — подумала Ауриана. — Но почему бабушка была уверена, что я совершу столь ужасное преступление, мысль о котором по существу и заставила ее броситься в огонь?»
Ауриана отступила назад, выйдя из полосы опаляющего жара, и вернулась к тому месту, где земля была окрашена пятнами материнской крови. Она чувствовала себя привязанной к хвосту огромного дракона, который мотал ее из стороны в сторону — от одного трагического события к другому, и этому не было конца. Сначала мать, потом Арнвульф и, наконец, гибель бабушки и ее ужасные слова, — этот последний удар, казалось, добил Ауриану. Последние лучи меркнущего скорбного солнца осветили распростертую на земле среди черепков девушку, погруженную в сияющий, блещущий весельем сон, в котором эльфы и великаны танцевали на мертвых телах ее родичей в мире, где реальны только две вещи — огонь и меч.