Прочитайте онлайн Несущая свет. Том 1 | Глава 5

Глава 5

За Деревней Вепря под сенью дубов стояла хижина Труснельды, сложенная из дубовых бревен. Миловидная молодая послушница накладывала компресс из змеиного корня и календулы на рубленую рану Ателинды, полученную от удара меча, произнося одновременно на распев слова заговора. Девушка действовала очень неловко своими чересчур большими неуклюжими руками. По всей видимости, она чувствовала себя особенно скованно от сознания того, что ухаживает за такой знатной женщиной — женой вождя племени. Ауриана пристально следила за ее действиями, пытаясь побороть растущую в душе тревогу: в состоянии матери не было заметно никакого улучшения за эти дни. Дух ее пребывал во мраке. Ателинда смотрела на дочь остановившимся безжизненным взором. Сколько ни мылась она водой, принесенной из священного источника, расположенного рядом со святилищем — говорили, что в водах этого источника была растворена кровь самой богини Фрии, — она все никак не могла избавиться от ощущения, что от нее исходит неистребимый запах плоти ее насильника.

В смежной комнате Труснельда кипятила целебный отвар в бронзовом котелке. Остро пахнущий густой пар наполнял все три небольших помещения хижины, с потолков к тому же свешивались пучки сухих целебных трав, — все это создавало впечатление, что вы находитесь не в обыкновенной хижине, а в таинственном волшебном лесу. Мимо Аурианы проплывали как бы в замедленном темпе послушницы, одетые в длинные туники из некрашеной шерсти, они неспешно выполняли данные им поручения, перемигиваясь и перешептываясь друг с другом и временами разражаясь взрывами звонкого смеха. Веселье и смех всегда царили в Святилище Дуба, являясь особенностью именно этой жреческой общины; веселый легкий нрав жрицы передавали из поколения в поколение. Когда эти ученицы обучатся всему, чему их может научить Труснельда, они тоже облачатся в серые одежды, которые носят только Жрицы Дуба. А сейчас некоторые из них толкли травы в порошок в бронзовых ступках, орудуя тяжелыми пестиками, другие смешивали порошок с жиром, изготавливая мази, или пекли лепешки в форме луны и караваи хлеба, украшенные плетенкой из теста, — ритуальную выпечку к празднику Летнего Солнцестояния. Одна из учениц выдавливала магические знаки на сырой глине только что слепленного горшка, который после обжига должен был служить урной для праха умершего недавно деревенского кузнеца. Труснельда постоянно выкрикивала названия тех или иных кореньев и трав, которые ей следовало принести. В проеме двери косяка свешивалась высушенная жаба — оберег от злых чар. Она покачивалась из стороны в сторону от того, что послушницы, сновавшие из комнаты в комнату, постоянно слегка задевали ее.

— Поединок уже состоялся, — шептала Ателинда Ауриане. — Другие уже знают об его исходе, а я… я — его жена… ничего не знаю!

На шее Ателинды было надето ожерелье из маленьких позвонков гиены, чары которого отгоняли лихорадку. Однако, на Ателинду этот амулет не оказывал никакого целебного воздействия, — так считала Ауриана, глядя на горящие лихорадочным огнем и одновременно полусонные глаза матери.

— Я уверена: гонец уже мчится к нам без остановок, — заявила Ауриана со всей убежденностью, на которую только была способна в данный момент. — Бальдемар победил, Видо убит. Иначе и быть не может. Отмщение совершается по промыслу богов.

Но у Ателинды было неспокойно на сердце. В ее взгляде читалась боль, которую не могли облегчить никакие целебные травы.

— По всем убитым уже совершены погребальные обряды?

— Да, — кивнула Ауриана и добавила бесцветным голосом, — и очень красивые.

— Ауриана… где мой младенец?

Ауриана помолчала немного, подбирая нужные слова.

— Все Священные Жрицы согласились… что он будет счастлив, если останется там, где есть.

— А что этот вчерашний гонец? Похоже, он привез какие-то дурные вести.

— Они касались Сисинанд, — Сисинанд была сестрой Бальдемара. — Вооруженные люди явились у ворот ее усадьбы и попросили вызвать ее из дома. Они сказали, что посланы Видо. Но это звучало довольно странно, потому что Сисинанд никого из них не знала. Они разорили ее коровник и осквернили медоварню.

— Проклятье! Видо стремится таким путем заставить семью согласиться на твой брак с его сыном! Это семья подлых выскочек и негодяев! Надеюсь, Сисинанд явится на Собрание племени, чтобы изобличить это преступление!

— Мама, ты все еще живешь вчерашним днем. Уже давно никто не осмеливается выступать против Видо с обвинениями. А свидетели — очевидцы его злодеяний — просто не доживают до дня собрания.

Ателинда прикрыла глаза.

— Раньше предательство было распространенной болезнью среди римлян, а теперь… Как бы я хотела не видеть всего этого…

Они умолкли, заслышав цокот копыт, с которым сливались смех и крики детей, играющих во дворе.

«Гонец!» — пронеслось в голове Аурианы. Она припала к большой щели в стене между дубовыми бревнами. Да, это действительно был один из дружинников Бальдемара — молодой Ганакс на своей вороной кобыле. Каково бы ни было его известие, но он, по-видимому, уже выпалил его сгоряча на скаку. Ауриана увидела, как помрачнело лицо одной из послушниц, которая приветствовала вновь прибывшего, и девушка почувствовала, что у нее похолодело все внутри. Дети — а это были дети самих послушниц, богом данные плоды весенних ритуалов — тоже слышали известие и, оставив свою игру в бабки, забросали послушницу вопросами.

— … а сколько будет тех, кто выступит на стороне Видо, как ты думаешь? — звонко и отчетливо спросил мальчик.

Ателинда тоже слышала это.

«Выступит на стороне Видо». Значит, Видо жив. Тогда Бальдемар несомненно погиб в поединке.

Темные пятна на повязке Ателинды начали быстро увеличиваться — у нее открылось сильное кровотечение. В глазах погас последний огонек интереса к жизни, и они начали стекленеть.

Тень от долговязой фигуры Ганакса упала на порог. Быстрым монотонным голосом он промолвил, обращаясь к Труснельде:

— Известия для благородной Ателинды, дочери Гандриды Мудрой Советчицы, дочери Авенахар Ясновидящей, происходящих от благородных потомков праматери Эмблы… Прошу впустить меня.

Ауриана ощутила, как напряглось все ее тело, готовясь к скорбному известию.

Ганакс был еще совсем юным, почти подростком, его ноги по самые бедра были заляпаны дорожной грязью. Он прокладывал себе путь по комнате, раздвигая руками низко висящие пучки сухих трав, и вскоре уже стоял перед Ателиндой и Аурианой с пылающим мальчишеским лицом, на котором читалось волнение. Он неуютно чувствовал себя в их присутствии, поэтому сложил руки на груди, бессознательно стараясь выглядеть ниже ростом, и почтительно склонил голову.

— Быстро говори все, что должен сказать, — прошептала Ателинда.

— Бальдемар жив…

— Они не могут оба остаться в живых! — возразила Ателинда.

— … но тяжело ранен, — быстро добавил Ганакс. — Хотя врачевательницы утверждают, что его жизнь вне опасности.

— Вне опасности? — воскликнула Ауриана, приподнимаясь с места. — Что ты такое говоришь?

— Вся эта история вообще очень странная… но я клянусь своими предками, все обстоит в точности так, как я говорю.

Труснельда принесла юноше чашку бульона, сваренного из бычьих хвостов, и рог с медовым напитком. Он даже не притронулся к бульону, но промочил пересохшее горло хорошим глотком меда. Все послушницы замерли, оставив свои занятия и храня полное молчание.

— Бальдемар и Видо встретились на рассвете на вершине Холма Овечьей головы, чтобы сойтись в поединке, который должен был подтвердить правоту слов Бальдемара.

Ауриана нетерпеливо кивнула.

— Все обитатели лагеря собрались вокруг площадки, на которой должен был состояться поединок — справа выстроились три сотни, или более того, сторонников Видо, а слева простые воины, вместе с сотней дружинников Бальдемара.

Приветствие, произнесенное Бальдемаром, было его лучшим выпадом на этом поединке! У всех, кто слышал его слова, просто дух захватило от волнения.

«Привет тебе, Видо, раб Наместника Марка Аррия Юлиана и верный слуга Рима!» — воскликнул он. Вообразите теперь, что здесь началось! «Скажи мне, Видо — или, может быть, ты уже Марк Аррий Видо? — обещал ли тебе Римский Наместник, что он сделает тебя царем?» Видо был просто ошеломлен, — продолжал Ганакс. — Я думал, что от неожиданности и изумления он выронит меч из рук. Он оцепенел и стоял так неподвижно, словно деревянный истукан, а затем сделал осторожный шаг назад, как человек, пытающийся выбраться из болота, кишащего змеями так, чтобы не потревожить их.

— Этого не может быть! — перебила его Ателинда, стараясь приподняться на ложе. Ауриана же была не столько изумлена, сколько встревожена; ее живой ум быстро переваривал все услышанное, сопоставляя с тем, что она уже знала, и делая выводы.

— И все же, так оно и было, моя госпожа. Спроси любого, кто находился тогда там, — в голосе Ганакса звучала детская обида, он воспринял слова Ателинды, как недоверие к собственной персоне. — А затем Бальдемар обратился к человеку, который назвался Бранхардом и стоял вплотную к нашему предводителю: «Приветствую и тебя, Секст Анней Курций, римский шпион и хозяин Видо». Подумайте только, этот негодяй, оказывается, имел целых три имени! Эта подлая римская крыса пробралась в самое сердце наших земель, чтоб подточить наш дом изнутри. Какое вероломство!

Ателинда покачала головой, вздохнув и слабо улыбнувшись на эту гневную тираду юного воина.

— Вот змея! — прошептала Ауриана. — Все это время Видо покупал себе сторонников на римские денежки, — внезапно ее голос дрогнул, и она взволнованно взглянула на мать. — Его сторонники! Мама, это люди Видо напали на нас тогда, они переоделись гермундурами! Да Видо просто обезумел!

Ателинда кивнула, но было заметно, что ее интересовали больше события, произошедшие на Холме Овечьей Головы, чем рассуждения дочери. И Ауриана с тоской подумала об отце — если бы он сейчас был здесь, то несомненно заинтересовался бы ее рассуждениями ничуть не меньше, чем произошедшими событиями.

— И Бранхард, — с воодушевлением проговорил Ганакс, который вошел в роль и начал сопровождать свой удивительный рассказ гримасами и ухмылками, изображая в лицах участников событий и демонстрируя при этом частичное отсутствие передних, выбитых в стычках зубов, — или скорее Секст Курций, остолбенел на месте с видом законченного дурака! Его лицо стало белей волос старого Гейзара. Он, по-видимому, пришел в такой ужас, что просто потерял рассудок, потому что выступил вперед и начал лепетать, обращаясь к Бальдемару: «Пойдем с нами, еще не поздно, с нами тебя ждет сытая благополучная жизнь, я замолвлю за тебя словечко перед Наместником», и прочий вздор, обличавший его самого самым откровенным образом перед всем войском! Если у людей до этого и были еще какие-то сомнения, то теперь они полностью рассеялись. Воины начали роптать, послышались первые возмущенные крики и даже бряцанье оружием. В этот момент Видо предпринял отчаянную попытку вновь овладеть ситуацией. «Детские игры закончились, Бальдемар, — крикнул он. — Теперь ты мой пленник. И я выпущу тебя на волю целым и невредимым только при одном условии — если ты отдашь Ауриану замуж за одного из моих сыновей!»

— «Мой пленник!» — перебила Ауриана рассказчика. — Да он выражается, как какой-нибудь римский работорговец! А что предприняли воины в ответ на такие речи Видо?

— Самые отважные из них разразились громкими угрозами в адрес Видо. Тогда он призвал своих сторонников напасть на этих воинов и покончить с ними силой оружия. Они убивали, словно римляне, не щадя ни старого, ни малого, ни больного. Бальдемару ничего не оставалось, как попытаться переломить ход событий. Кто-то подал ему лошадь, и когда люди увидели, что их доблестный предводитель, покрытый славой, с глазами, полными боевого задора, сидит верхом на своем скакуне, они воспряли духом. Встав во главе своей дружины, Бальдемар бросился на бесчинствующих людей Видо. Сторонники Бальдемара проявили чудеса мужества и отваги, казалось, они утратили всякий страх, потому что их вождь был с ними, вел их в бой. Даже сопровождающие войско оружейники, сказители и матери с детьми ринулись в атаку на головорезов Видо. И те, дрогнув, отступили перед их яростным напором. Бранхард пытался спастись бегством, но кто-то убил лошадь под ним, и целая толпа народа сгрудилась над поверженным, словно осы, слетевшиеся к миске с медом. Римлянин был весь в крови — таким я его видел в последний раз. Что с ним произошло дальше? Его разорвали на части. У меня с собой в дорожном мешке правая кисть этого негодяя, ее подобрал с места событий Торгильд, который затем проиграл мне этот трофей в кости.

Ганакс сделал движение, намереваясь достать свой отвратительный трофей, чтобы показать его женщинам, но Ателинда остановила его коротким решительным жестом.

— Поспеши с окончанием рассказа! — приказала она.

И хотя юноша вновь почувствовал себя уязвленным, он повиновался.

— Сторонники обступили Видо плотным кольцом, защищая, как яичная скорлупа яйцо, и предателю удалось избежать праведной мести. Бальдемар же — ах, если бы он поворотил коня и не стал преследовать их, когда негодяи бежали! — продолжил погоню и почти настиг их. В конце концов, чье-то метко посланное копье поразило на скаку его лошадь. Животное упало, по существу раздавив правую ногу всадника. Увечье оказалось тяжелым.

— Я должна немедленно отправиться туда, чтобы облегчить его муки!

— Нет, мама. Любая дорога убьет тебя, — сказала Ауриана. Она тоже сильно тревожилась за жизнь и здоровье отца, но старалась не подавать вида, чтобы не причинить Ателинде еще больших страданий. — Неужели ты думаешь, что опытные врачевательницы менее искусны в своем деле, чем ты? Я уверена, все будет хорошо.

— Она права; через некоторое время Бальдемар должен поправиться, — продолжал Ганакс. — Но то, что с ним случилось, иначе как несчастьем не назовешь. Нога сломана в нескольких местах. Говорят, что он не сможет участвовать в военных действиях до самых праздников Майи, а это еще по крайней мере девять лун.

— К этому времени римляне восстановят все крепости и возведут заново все дозорные башни, которые мы сожгли, — мрачно заметила Ауриана, — тем самым они окончательно укрепятся в Тавнских горах, завладев этой территорией.

— В лагере царят скорбь и уныние, — продолжал Ганакс. — Время от времени вспыхивают вооруженные стычки со сторонниками Видо, но на решительное сражение никто не отваживается, потому что все говорят, что без военного счастья Бальдемара у нас мало шансов одержать победу в таком бою. Ближайшие соратники Бальдемара даже посылали за Рамис в надежде, что та явится и исцелит его, но она отослала послов обратно с загадочным ответом: «Если сломана правая нога, воспользуйся левой» — или что-то в этом роде. Кроме того, она просила передать, что воля богов запрещает ей вмешиваться в это дело.

«Она, как всегда, оказалась бесполезной в трудную минуту», — с горечью подумала Ауриана.

— Видо и его люди, — продолжал юноша, — окопались в земляном укреплении, построенным Древними на пологой восточной стороне Холма Овечьей Головы…

— Это очень хорошо! — горячо воскликнула Ауриана, перебивая Ганакса. Она знала эту крепость: укрепление состояло из земляных валов, расположенных тремя концентрическими кругами, входы были не сквозные, а зигзагообразные, этот прием Древние употребляли в надежде, что он затруднит проникновение противника в цитадель при штурме крепости. По верху земляных валов шли деревянные укрепления, стены и ворота которых уже прогнили и требовали основательного ремонта. — Там много брешей и проломов. Видо, как всегда, показал себя полным идиотом в выборе места под военный лагерь — для защиты этой крепости ему потребуется вдвое больше людей, чем это было бы в том случае, если бы он разбил лагерь просто на ровном возвышенном месте.

Юноша умолк, изумленно глядя на нее — он и не знал, что Ауриана так хорошо знакома с местностью.

— А теперь римляне не таясь пребывают в его лагерь и покидают его, когда захотят. С каждым днем войско Видо крепнет и усиливается…

Теперь уже не только Ганакс, но и Ателинда оторопела, глядя, как Ауриана начала что-то чертить палочкой на земляном полу.

— Что это? — спросила Ателинда.

— Это крепость, где сидит Видо. А там протекает река Антилопы. Значит, здесь — именно в этом месте! — должен быть расположен лагерь противоборствующих сил, на возвышенности, где берет свое начало Ручей Плакучей Ивы, и где река Антилопы круто поворачивает на юг.

На этот раз Ганакс почувствовал не просто изумление — по его спине пробежал холодок.

— Это в точности то место, где Бальдемар действительно разбил свой лагерь, — сказал он тихо. Юноша слышал много споров по поводу выбора места, он помнил, как Бальдемар отстаивал собственную точку зрения, доказывая свою правоту Зигвульфу и некоторым другим соратникам. Но как могла додуматься до такого решения эта девчонка? Ведь это сложное решение основывалось на знании множества деталей, в том числе и на отличном знании ландшафта местности.

Наконец, юный воин справился с собой и продолжал:

— Гейзар своими коварными речами переманивает из лагеря Бальдемара с каждым днем все больше воинов, запугивая их тем, что Бальдемар — проклят… и его соратники… его соратники… они уже говорят, что… — юноша начал заикаться и, наконец, осекся с видом человека, который боится своими словами оскорбить присутствующих.

Но Ауриана спокойно закончила за него:

— … что Бальдемар — человек, в семье которого неотомщенная кровь, и пока это будет так, беды будут преследовать его, гоня прочь удачи. Несомненно также, что они перешептываются между собой, говоря: «Если бы Бальдемар отомстил сразу, он был бы сейчас цел и невредим».

Ганакс угрюмо кивнул ей, соглашаясь со всем сказанным. «Она истинная дочь своего отца, — подумал он, — ясно мыслит и смело говорит».

А Ауриана тем временем снова вспомнила о Деции, в последние дни она много раз пыталась найти способы, чтобы как-нибудь незаметно подкрасться к его хижине и засыпать вопросами, ответы на которые ей необходимо было немедленно получить.

«Пусть он будет смеяться надо мной, — думала Ауриана, — но я должна поговорить с ним. Наверняка он знает лучше нас, как правильно вести себя в бою с римлянами, как победить их».

Ауриана встала, подошла к ларцу, принадлежавшему ее матери, и вынула оттуда два серебряных кольца — плату Ганаксу за его труды. Но прежде чем гонец вышел, Ателинда передала ему на словах короткое послание к Бальдемару, полное любви и нежности. Ауриана почувствовала, как сжалось ее сердце, и ощутила сосущую пустоту в душе.

«Мне никогда в жизни не суждено испытать такой любви, — подумала она. — Любовь богов — вот все, что написано мне на роду. Вся моя жизнь будет долгим приготовлением к смерти».

Вскоре после этого Ганакс ушел.

— Зима будет вечно держать нас в своих объятиях, — слабым голосом промолвила Ателинда. — Теперь еще и моего последнего ребенка хотят забрать у меня, только потому, что все Священные Жрицы в один голос заявили: «Отдай нам ее, она принадлежит богам». А что если даже этого последнего жертвоприношения будет недостаточно, чтобы вымолить милость богов? Ведь это последнее, что у нас с отцом осталось, больше нам нечего дать.

— Этого будет достаточно, мама. И, может быть, то, что мы приносим в жертву нерожденных продолжателей рода, — проговорила Ауриана, понизив голос до еле слышного шепота, — очистит меня от моего собственного зла.

— Что ты такое говоришь? С чего ты взяла, что в тебе самой существует какое-то зло?

Взгляд Аурианы стал напряженным и сосредоточенным. «Задай вопрос. Вот сейчас задай вопрос!» — стучало у нее в висках.

— Так сказала Херта. Мама, я давно уже хочу задать тебе один вопрос, но страх мешает мне сделать это… — кровь гулко застучала в висках Аурианы, когда она снова вспомнила предсмертные слова Херты. Она неосознанно искала поддержки у матери, надеясь, что та убедит ее в полной беспочвенности этих слов, иначе они будут красться всю жизнь по ее следу, как стая голодных хищных волков. Ауриана сосредоточила свой взгляд на чуть покачивающейся в проеме двери сушеной жабе. — Ее последние слова, обращенные ко мне, были ужасны.

Ателинда отвела глаза в сторону. И Ауриана подумала в это мгновение, что ее мать похожа на маленькое животное, ищущее укрытие от внезапной опасности.

— Мама… Херта по существу умерла из-за меня.

Ателинда быстро взглянула на дочь, и ее молчаливый взгляд ясно сказал Ауриане, что это совсем не так.

— Да! Из-за меня! — настаивала девушка. — Она сама сказала это, перед тем, как навсегда исчезнуть в огне. Она сказала, что это я навлекла на наши земли вражеские отряды. И еще она сказала, что зло, исходящее от меня, только начало проявляться воочию. А если бы она не погибла и сейчас была бы с нами, она непременно заявила бы, что именно я являюсь причиной того, что лошадь отца пала, и он сломал ногу. Она сказала… нет, я не могу повторить это!

— Она ведь была очень стара, больна и ожесточена жизнью, — произнесла Ателинда скороговоркой, пытаясь успокоить дочь. — Будь же снисходительна к старухе и выбрось все из головы. Херта ведь была… немного не в себе в последние дни.

— Нет, мама. Она говорила очень четко и определенно. Ее слова не были похожи на бред. Она сказала… — горло Аурианы перехватило, словно ее шею стянула тугая петля. Ателинда снова отвела взгляд в сторону, как бы не желая помогать дочери — или не в силах помочь ей. Солнечный свет, проникавший внутрь сквозь щели между бревнами, коснулся ее глаз, и Ауриана увидела, что они прозрачны, словно стекло, окрашенное в голубоватый цвет. Эти глаза многое знали, они были таинственны, как хрустальные шары Священных Жриц. «Она все знает, — поняла Ауриана, — почему же она ведет себя так, как будто ей ничего неведомо?»

— Херта сказала, — зашептала Ауриана быстрым горячим шепотом, — что я стану проклятьем своего отца… Она сказала, что Бальдемар падет от моей руки.

Ауриана увидела выражение страха на лице матери. Страха, но не удивления. «Она все это несомненно уже слышала!»

Ателинда нащупала руку дочери и прижала ее к груди.

— Ауриана, Херта была неправа. Ты не должна никогда больше повторять эти слова, пока земля лежит под нашими ногами, а небо стоит над головой. Херта сохраняла светлый рассудок в отношении многих вещей, но тут она просто не могла справиться с собой, как заяц в первую оттепель.

— Но ты тоже слышала об этом! Ты слышала! Когда? В день моего рождения?

— Да.

— И это было предсказание, сделанное Рамис?

— Конечно, нет! Херта… Херта слегла в сильной горячке сразу же после того, как ты родилась. Демоны нашептали ей на ухо коварные слова, пока она находилась в бреду, и убедили, что это — истинное прорицание, полученное от Священных Жриц. А теперь я заклинаю тебя, выбрось все из головы!

Наконец, Ауриана неохотно уступила матери. Она встала, нашла свой плащ и сказала Труснельде, что пойдет на поля, чтобы собрать дурмана. Говоря это, она внезапно вспомнила, что темно-зеленые листья этого целебного растения нужно собирать на рассвете. Но Труснельда была слишком обеспокоена новостями, которые принес гонец, и не заметила ее оплошности. Вот так, наконец, Ауриана нашла предлог, чтобы выбраться из дома и попытаться разыскать Деция.

На какое-то время Ауриана вновь обрела душевное равновесие, заставив себя поверить в слова матери. Зачем Ателинде врать ей?

Может быть, она считала, что говорит правду, хотя в душе чувствовала, что ошибается. Может быть, истина слишком ужасна для матери, и она неосознанно обманывает самою себя?

В конце концов, хрупкое утешение, которое на время вселили в душу Аурианы заверения матери, растаяло, как дым. Слова же Херты вновь зазвучали в ее ушах, лишая покоя, объяв ее душу, словно мутные воды грязной реки.

Никогда больше в своей жизни Ауриана не будет испытывать ничем не омраченного счастья, всегда к ее светлой радости будет примешиваться предощущение надвигающегося зла, мрачные воспоминания, запах смерти, тень злодеяния, которое неизбежно должно произойти и которое страшнее, чем все преступления Видо.

* * *

Деций вылил еще один горшок воды на соломенную крышу хижины. Так он подготавливал свое жилище к возможному пожару в случае нового нападения неприятеля. В прошлом году, когда отряд вооруженных людей Видо под знаменем с изображением головы дикого вепря промчался по деревне, разбрасывая зажженные факелы на соломенные крыши хижин, в которых обитали рабы, обрабатывающие обширные поля Херты, заживо сгорело два человека, и Деций вовсе не собирался пасть еще одной жертвой этой вновь разгоревшейся между родами вооруженной усобицы, весть о которой достигла его слуха. Теплое время года — месяцы Юлия и Августа — похоже, только еще больше будет способствовать разжиганию дикой междоусобной вражды этих варваров. Интересно, а как звучат названия месяцев в этих богами проклятых местах? Похоже, что никак. Здесь смену времен года отмечают только по наступлению жары или холода, появлению жухлой травы или снега.

Деций понятия не имел, когда закончится новый приступ охватившей варваров буйной жестокости, да и не хотел в этом разбираться. Варвары, на его взгляд, скорее принадлежали миру природы, чем миру людей, они приходили в буйство и успокаивались, подчиняясь какому-то стихийному ритму.

Деций служил легионером крепости Могонтиак и привык рассматривать варваров как насекомых-паразитов, наводняющих приграничные территории. Поэтому он был убежден в настоятельной необходимости время от времени уменьшать их количество. «Пленных не брать!» — такой приказ отдавался перед началом каждой военной кампании. «Германцы — слишком дики, их трудно приручить, поэтому из них получаются никудышные рабы. Не щадите ни женщин, ни детей — или через поколение они расплодятся так, что нашим потомкам придется поработать и за себя и за нас».

Однако через два года, проведенных в рабстве среди этих самых диких германцев, Деций уже не думал столь категорично. Теперь он рассматривал их все же как людей, но людей низшего сорта, как народ, находящийся на низшей ступени развития, пребывающий еще в детском возрасте, но способный временами, как ни странно, демонстрировать высокие образцы лучших человеческих качеств; одновременно он признавал их разбойниками и ворами, ведущими жалкое существование на окраине цивилизованного мира, которые в силу своей дикости, похоже, не проявляют особого желания влиться в этот мир. Некоторые черты этого народа забавляли Деция, и прежде всего местные законы гостеприимства, гласившие, что любого человека, который будет искать убежища в твоем доме, следует принять и защищать, даже если это беглый убийца. Изумляла его также и их глубокая — на взгляд Деция, чрезмерная до абсурдности — почтительность к матерям: самый прославленный и закаленный в жестоких кровопролитных сражениях воин очень часто сначала испрашивал совета у матери, как ему поступить, а потом только действовал — будь то в бою или в мирной жизни. Отношения хаттов с богами были столь интимны, столь доверительны, что это вызывало в душе Деция своеобразную зависть. Если божества римлян были далеки и недоступны основной массе народа и право непосредственного общения с ними признавалось лишь за Императорами, то духи хаттов обитали даже у самых скромных домашних очагов и витали над каждым засеянным полем; зрелые нивы колыхались под их благотворным дыханием. Каждым поступком повседневной жизни варвары воздавали дань своим божествам; например, убирая урожай, они представляли, что помогают разрешиться богини Фрии от тяжелого бремени, принимая плод из ее лона. Умы хаттов были свободны от всякого рода кощунства; им, казалось, никогда не могла бы прийти в голову мысль заниматься неблагочестивыми деяниями, как это делали, например, римляне, частенько плутовавшие и обманывавшие своих богов.

Кроме того германцы были исключительно верными своему слову людьми; Деций часто с удивлением думал, насколько великолепные солдаты могли бы получиться из этих варваров с их готовностью сложить головы на поле боя за своего вождя, — если бы этого самого вождя можно было бы каким-нибудь чудом заменить на командира легиона. В результате всех этих долгих наблюдений и размышлений Деций пришел к выводу, что, осторожно и терпеливо проводя свою политику, Рим, возможно, сумеет в течение жизни следующего поколения включить земли германцев в сферу своего непосредственного влияния, чтобы варвары смогли, в конце концов, вкусить от плодов цивилизации.

Однако, сам Деций не считал себя обязанным работать на эту грандиозную перспективу, он ставил перед собой намного более скромные задачи. Он всей душой стремился к тому, чтобы побыстрее покинуть свою просторную темницу — эту лесную глушь, и вновь оказаться на какой-нибудь уютной, хорошо знакомой рыночной площади, где веселые струйки воды бегут из каменных фонтанов, а не прямо из грязной земли. Суровые, полные строгой дисциплины годы, проведенные в армии, казались ему сейчас такими далекими, как будто он когда-то давно принимал участие в хорошо регламентированном ритуале, но церемония неожиданно кончилась — и он был выброшен на волю стихий в дикий первобытный океан.

Особенно тосковал Деций по звуку нормальной человеческой речи, его раздражал, доводя порой до исступления, лающий язык варваров. Ему делалось невыносимо стыдно при взгляде на свои руки — некогда это были огрубелые мозолистые руки солдата — теперь же они превратились в руки раба-земледельца. Больше всего ему не хватало в нынешней жизни ощущения движения вперед, стремления к лучшей жизненной перспективе. В армии, как и вообще на протяжении всей его жизни на родине, всегда существовали такие обстоятельства, которые следовало изменить или исправить — и эти улучшения не заставляли себя долго ждать: будь то осушение болота для того, чтобы оздоровить климат местности, или усовершенствование катапульты, которая стреляет не так прямо, как хотелось бы; или муштра группы молодых рекрутов, превращавшая их постепенно в один из передовых отрядов, действующих в бою слаженно, как один человек. В его прежней жизни эта ненасытная потребность в переменах всегда находила удовлетворение и вознаграждалась. Варвары же, как все низшие существа, не знали этой потребности. Они не шли к своей цели прямым наикратчайшим путем, а кружили вокруг да около бесконечными кругами, идя на поводу у своих контролирующих каждый шаг традиций и вечного круговорота времен года. Их, казалось, никогда не заботила мысль о том, что условия жизни могут ухудшаться или улучшаться в зависимости от собственных целеустремленных усилий. Они отмечали праздники, занимались земледелием и сражались на полях брани, не задавая себе вопроса, зачем они это Делают. Их жизнь была такой же застывшей и неподвижной, как звезды на небе. Все это казалось Децию загадочным и трудно объяснимым.

Жизнь самого Деция до пленения была чередой незначительных успехов, перемежавшихся удивительными удачами — подарками Фортуны. Он начал свою службу как простой легионер в отдаленной римской провинции Британия. До этого он овладел навыками столярного ремесла и получил довольно утонченное образование в небольшой деревушке Этрурии, где родился, и где один знаменитый ученый, чье поместье находилось в этой местности, основал школу для мальчиков из семей скромного достатка. Отец Деция был владельцем мелкой ремесленной мастерской. Начало военной карьеры Деция совпало с началом великого восстания икенов. Он едва закончил свое первоначальное военное обучение в крепости, как какой-то оставшийся ему неизвестным начальник распорядился, чтобы воины, владеющие столярным ремеслом, срочно были переправлены на Рейн, по которому проходила граница с германскими племенами. Буквально на следующий день после отъезда Деция отряды восставших икенов под предводительством царицы Боудикки сожгли эту крепость, перерезав всех обитателей соседнего поселка, где обосновались римские ветераны. Все без исключения воины когорты Деция были убиты. С тех пор каждый вечер перед тем, как идти спать, Деций совершал положенное по ритуалу возлияние у походного алтаря Фортуны и клялся делать это вечно до конца своей жизни.

Его послали в крепость Могонтиак, где он вступил в центурию Четырнадцатого Легиона, состоявшую в основном из неграмотных земледельцев галльских деревень. Неспокойная, полная опасностей обстановка на Рейнской границе помогла Децию быстро выделиться на общем фоне, предоставив массу возможностей проявить свою отвагу. После того, как его центурия попала в одну из засад, он был удостоен венка, сплетенного из листьев дуба, за то, что спас своего товарища. Так как Деций был в своей центурии единственным умеющим читать человеком, он быстро дорос до чина центуриона. Столь стремительное продвижение по службе стало источником пересудов в Легионе, потому что Деций был еще слишком молод — двадцати трех лет от роду, а центурионы назначались обычно из среды опытных солдат с учетом выслуги лет.

Но Деция мало волновали злые языки, он воспринимал свое назначение как очередной подарок пекущейся о нем Фортуны. В довершении всех его удач одно обстоятельство наполняло его особенной гордостью — он был известен далеко за пределами крепости как единственный мужчина из своей когорты, который никогда не покупал любовь за деньги. У него просто не было никакой необходимости падать в объятия следовавших повсюду за армией женщин и пользоваться их общедоступными прелестями, лежа на кишевших блохами походных одеялах и бросая после того, как дело сделано, плату в помятые жестяные кружки, в которых уже грохотали мелкие монеты его сегодняшних предшественников. Нет, он в достаточной мере пользовался благосклонностью застенчивых дев с трепетными, как у лани, глазами, дочерей местных ремесленников и торговцев из канабы — возникшего вблизи крепости поселения. Такими поселениями рано или поздно обрастала каждая военная римская крепость. Он брал этих девушек прямо в открытом поле, где обнаженную кожу обжигает резкий северный ветер, а если ему очень нравилась та или иная девица, и она сама была не прочь продолжить их отношения, он приводил ее с собой в лагерь. Это, как утверждал Деций, было выдающимся успехом в его жизни, но армейское начальство упрямо отказывалось награждать своих солдат за такие подвиги.

А потом наступил день, когда Фортуна внезапно отвернулась от него. Он возглавлял отряд солдат Четырнадцатого Легиона, который занимался укладкой свай под фундамент земляного вала новой крепости; ее строительство велось в плодородной долине Веттерау, являвшейся воротами, ведущими в бескрайние прирейнские леса на северо-востоке германских территорий. На закате солнца, когда уже сгустились сумерки, и его солдаты были измучены тяжелой работой, из леса выбежала целая толпа диких хаттов. Маленькому отряду Деция было не под силу справиться с неудержимым потоком варваров, накативших на них, словно мощная волна. Тех римлян, которых сразу не убили, увели с собой, чтобы в лесу пригвоздить к деревьям в качестве жертвоприношения местному кровожадному богу войны Водану. Деций так и не понял, почему варвары пощадили именно его, но догадывался, что это могло произойти из-за папирусного свитка, найденного хаттами у него в сумке. Похоже, что варвары северо-восточных прирейнских территорий обожествляли алфавит — или, по крайней мере, то причудливое его подобие, которое они сами называли «рунами» от слова «руна», то есть тайна. Деций подозревал, что его жалкая, засаленная и заляпанная копия трактата Марция «Об искусстве военной осады» внушила варварам мысль о том, что он — жрец или что-то в этом роде.

Он снова развернул этот свиток и погрузился в чтение. Хорошо знакомые фразы и предложения опять воскресили в его памяти будни армейской жизни. Так он долго сидел над папирусом в ожидании, когда сварится бульон из телячьей головы, готовящийся на маленьком костерке из тисовых поленьев. Через некоторое время он явственно ощутил, что за ним кто-то наблюдает. Деций оторвал взгляд от чтения.

Это опять была она, дочь местного вождя, яростная маленькая мегера, укусившая его недавно. Волнение охватило Деция. Она часто появлялась рядом с его хижиной и молча наблюдала за ним из укрытия, но никогда не подбиралась так близко. Она стояла сейчас, не скрываясь, совершенно неподвижно у пролома каменной стены, одинокая скорбная фигура, закутанная в серо-коричневый плащ с капюшоном.

Деций сделал вид, что не заметил ее, и снова вернулся к своему свитку. Хотя он должен был признаться себе, что рад ее появлению и хочет, чтобы она подошла поближе к нему; он даже попытался усилием воли подозвать девушку к себе. «Ты до того одинок, — стал он горько уговаривать самого себя, — что стремишься к обществу одной из этих диких женщин. Оставь свои безумные мечты — она вовсе не собирается приближаться к тебе».

Но когда он снова украдкой взглянул в сторону Аурианы, то заметил, что расстояние между ними почти вдвое сократилось: она потихоньку подходила к нему. Деция изумил не столько сам факт ее приближения, сколько та радость, которую он испытал по этому поводу. Эта девица была единственным существом в стане окружавших его варваров, в котором он чувствовал родственную душу, возможно, потому что Ауриана проявляла редкостное для представителей диких племен качество — любознательность. Временами казалось, что она изучает его, как какой-нибудь греческий ученый-натуралист. Подобное явление Деций находил очень странным, поскольку в нем менялись ролями субъект и объект, и получалось, что сама природа как бы изучала человека, а не наоборот.

«Осторожно, Деций! — предостерег он сам себя. — Этот лакомый кусочек тебе не по зубам. Местные женщины слишком целомудренны, чтобы можно было питать хоть какие-нибудь иллюзии на их счет».

Вообще-то обычно он мало думал об этом, потому что германские женщины совершенно не интересовали его. Их и женщинами-то трудно было назвать, этим созданиям доставляло больше удовольствия пытать своих пленников, чем наряжаться в разноцветные шелка. Это были крепко сбитые, сильные, похожие на вьючных или тягловых животных существа. Деций не мог представить себе на их широких лицах следы пудры или другой косметики. В их присутствии Децию часто было не по себе; может быть, это происходило из-за того, что он не ощущал в них ни тени присущего женщинам сострадания к чужим болям и несчастьям, или от того, что каждая из них казалась ему колдуньей, или от того, что их характеры по своей жестокости и силе ничем не уступали мужским. Деций не раз слышал леденящие душу истории о том, как женщины, взяв в руки меч, сами совершали кровавую месть, если считали, что мужчины их рода слишком медлят с исполнением своего долга. Но эта девица, по мнению Деция, вполне могла бы сойти за настоящую женщину, если бы кто-нибудь взялся обучить ее изящным манерам — она двигалась, как солдат на форсированном марше, — и уговорил бы ее причесать волосы.

Деций услышал хруст сломанной веточки. Теперь она была уже совсем близко, но все еще, словно бессловесное животное, не проронила ни единого слова, подкрадываясь по-звериному с робкой настойчивостью, присущей рыжим лисам, часто посещающим двор его хижины. Ее голова была слегка наклонена вперед, как будто она принюхивалась к его запаху. Ее взгляд выражал отвагу и одновременно боль. Деций знал, что Ауриану потряс последний ужасный по своей дикости набег отряда соседних варваров на ее усадьбу. «Наша надменная принцесса что-то уж очень присмирела и превратилась в жалкую попрошайку — только вот чего она просит? Зачем явилась сюда? Что она думает найти у простого раба? Что этот раб может дать ей?»

В этот момент его охватила невообразимая жалость и сострадание к ней, но Деций был неспособен на выражение нежности, жизнь не научила его произносить слова ласки и утешения.

Ее затянувшееся молчание уже начинало раздражать его.

— Мои приветствия! — крикнул он на ее родном языке. — Ты будешь говорить? Нет?

Она слегка наклонила голову, стараясь разобрать его слова. Латинский акцент Деция был просто ужасающим.

— Что за причина, не могу понять, заставила дочь Бальдемара снизойти до раба? Что за дела у нее могут быть со мной, простым пленником? Может быть, тебя привлек соблазнительный запах варящейся телячьей головы? Или, может быть, тебе так понравился вкус моего собственного мяса, что ты решила укусить мою вторую руку?

Она опустила глаза с осторожностью раненого зверька.

— Прости за то, что укусила тебя, — произнесла она, наконец, свои первые слова.

«Ее голос очень подходит ей, — невольно подумал Деций, — он такой же юный и хрипловатый, звучит так смело и в то же время боязливо».

— Ты остановил меня, потому что на то была воля богов. Я могла принести только вред окружающим, я не смогла бы тогда помочь… кому-либо.

Деций заметил, что она избегает говорить о матери, и понял, что воспоминания о постигшем ее несчастье причиняют Ауриане сильную боль.

Деций ожидал от нее всего, чего угодно, но не раскаянья в своем поступке, поэтому он с трудом справился с удивлением, стараясь не выдать его. Наконец, он вытянул вперед свою напухшую багровую руку и ответил, коверкая чужой язык:

— Не бери себе в голову, это быстро заживет. И вообще я давно уже все забыл.

Тогда, осмелев, она подошла к нему вплотную и протянула серебряный браслет.

— Возьми этот браслет за причиненное тебе увечье, — торжественно и строго произнесла она. — Фрия и Водан будут свидетелями того, что я заплатила тебе сполна.

Деций торопливо встал на ноги, чтобы принять ее подарок: промедление могло быть расценено как величайшее оскорбление. Он сразу же понял, что ее поступок шел вразрез с принятыми здесь обычаями. За время своего пребывания в здешних краях Деций никогда не видел, чтобы кто-нибудь возмещал дарами оскорбление или увечье, нанесенное рабу. Рабы не принадлежали к человеческому сообществу. Их не считали за людей, потому что они жили вне семьи. Деций заметил, что в этих краях достоинство человека определялось и зависело от численности и прославленности его рода. Но Ауриана по каким-то, одной ей ведомым причинам предпочла поступить с ним в данном случае, как со своим соплеменником, а не рабом-чужеземцем.

Он быстро нашелся, что ответить ей. Слова вежливости, произнесенные по-хаттски, звучали в его устах странно и витиевато.

— Да будет твоя семья могучей и большой, как ветвистая крона Дуба. Да приумножатся твои стада, да будут благословенны твои поля на протяжении всей твоей долгой жизни!

Затем он принес из своей хижины грубошерстное одеяло, на котором спал, и расстелил его на земле у огня, чтобы она могла сесть. Ауриана поколебалась секунду, но потом все же поставила на одеяло свою ношу: корзинку, наполненную травянистыми стеблями с белыми цветами («Дурман, — догадался Деций, — для каких-то колдовских снадобий») и таинственный узелок из льняной ткани, в котором лежало что-то объемное. После этого девушка уселась сама поближе к огню.

Деций вынул кожаную фляжку с коричневым мутным вином, которое он с большим трудом выменял у одного своего товарища по несчастью, тоже раба-римлянина, живущего в деревне. Он уселся рядом с Аурианой и протянул ей фляжку.

— Это для тебя, я принес тебе лучшее вино из моих подвалов! Выпей в знак дружбы.

Ауриана настороженно взглянула на фляжку, затем с чрезмерно выраженной готовностью схватила ее обеими руками, прижала к губам и начала пить большими глотками, как будто это был кубок с медом.

«Правила поведения за столом — еще одно преимущество цивилизации, недостаток которой так ощущается по эту сторону Рейна», — насмешливо подумал Деций.

Прежде чем он решился остановить ее, она уже осушила добрую половину фляги. Ее лицо раскраснелось, и она смачно плюнула в огонь последний глоток вина. Качая головой и посмеиваясь, он взял фляжку из ее рук. Она проводила ее довольно испуганным взглядом, словно это была собака, только что больно цапнувшая ее.

— Это неразбавленное вино, моя маленькая принцесса. Я, кажется, забыл предупредить тебя об этом?

Она нахмурилась, напряженно улыбаясь, как человек, с трудом понимающий речь своего собеседника. Если Деций не знал того или иного слова по-хаттски, он не колеблясь прибегал к своему родному латинскому языку, как бы говоря этим: «Если ты не понимаешь меня, то это твои трудности — не жди, что я стану помогать тебе».

— Вот так надо делать это! — сказал он и продемонстрировал ей, как надо потягивать вино медленными маленькими глотками.

Она снова взяла фляжку и начала пить так, как он показал ей, передразнивая его с заметной долей насмешливости. Эта ее удаль и демонстрация собственной гордой независимости, несмотря на подавленность и чувство горечи, задели тайные струны его души, растрогав Деция.

Вино своеобразно подействовало на Ауриану — она вдруг оцепенела и теперь сидела неподвижно, глядя в одну точку и не произнося ни слова. Деций увидел, что печаль в ее глазах постепенно начала таять, и выражение их стало более мягким и ясным. Она больше не казалась ему такой чужой и далекой, как прежде. «Одна из особенностей вина, — заметил Деций, — состоит в том, что иногда под его воздействием пропасть, существующая между совершенно разными по своему складу людьми, начинает казаться маленькой трещиной».

Ауриана взглянула на Деция.

— Деций, — промолвила она, произнося два слога его имени так, будто это были два отдельных слова, — я хочу расспросить тебя о магической силе твоего народа и… попросить об одном одолжении, если ты, конечно, согласишься на это. Взамен я готова дать тебе все, что ты захочешь из того, что я могу. И даже, если я сама не смогу выполнить твое желание, может быть, его сможет исполнить мой отец. Не смейся, пожалуйста, надо мной.

— Я смеюсь не над тобой, принцесса, а над этим миром. Вообще-то я ничего не имею против самой идеи обмена баш на баш, но я с трудом могу представить, что такая девица, как ты, может дать такому мужчине, как я. У меня есть достаточно просторная хижина и жилистая, уже с заметным душком оленина, которую я, однако, вполне могу употреблять в пищу, у меня есть полевые мыши для компании, чтобы скоротать одинокую ночь… и вполне еще пригодные лохмотья, чтобы прикрыть тело. Добавь к этому изобилие воды, текущей на меня подчас прямо сквозь худую крышу. Так что, видишь, я обеспечен всем необходимым. И единственное мое желание, крошка, состоит лишь в том, чтобы побыстрее выбраться из этой проклятой дыры.

— Ты чувствуешь себя несчастным здесь.

— Проклятье. Ты меня раскусила! А я-то думал, что умело скрываю это от постороннего взгляда.

Ауриана схватила папирусный свиток и начала внимательно разглядывать его с разных сторон.

— Прочь грязные лапки от моей единственной книги, маленькая бестия!

— Это слова, да? Точно такие же, как те, которые мы произносим? Скажи мне, о чем здесь говорится?

— Ну и резвая же ты девчонка! Здесь говорится о… об очень скучных и сложных вещах, о которых вовсе не следует знать маленьким девочкам и варварам.

Ауриана не сводила с него пристального дерзкого взгляда; и Деций чувствовал себя под ним, как зверь, попавший в ловушку. Какой-то странный отсвет в ее глазах, в которых прозрачная ясность смешалась с невыразимой болью, заставил его мгновенно замолчать.

— Я — не девочка. Я вполне взрослая женщина, прошло уже три полных года со дня моих первых месячных.

Децию удалось скрыть выражение изумления на своем лице, и он улыбнулся ей неловкой улыбкой. Трещина, разделявшая их, снова разверзлась до пределов непреодолимой пропасти. Женщины его народа вряд ли вообще стали бы говорить о таких вещах, а тем более с нескрываемой гордостью. В ее же голосе звучала не просто гордость: похоже, она ожидала, что, узнав об этом, он испытает робость или даже страх.

— Очень рад слышать это, прими мои поздравления. А теперь, когда мы обсудили этот вопрос, я…

— Да ты опять смеешься надо мной!

— Ты должна научиться не обращать на это внимание, принцесса. Я просто не умею говорить по-другому. Армия вся состоит сплошь из подобных мне грубых жестоких субъектов. А теперь выкладывай те вопросы, с которыми ты пришла ко мне. Да поторопись, иначе скоро винные пары начнут выветриваться, и скучный здравый смысл снова вернется к нам.

— Твой народ обладает самой могущественной магической силой, которая только существует на свете. Поэтому я хочу, чтобы ты научил меня тем заклинаниям, которые вы произносите перед битвой над своим оружием… и тем песням, которые вы поете накануне боя…

— Магическая сила, ты говоришь? А как ты думаешь, если бы я действительно обладал магической силой, неужели я до сих пор торчал бы здесь? Нет, я просто взмахнул бы крыльями и улетел. Хотя, может быть, я и задержался бы здесь на короткое время только для того, чтобы заманить тебя колдовскими чарами к себе в постель, ты ведь вызываешь у меня намного больше симпатий, чем полевые мыши, которые шныряют по мне ночи напролет.

Покойная бабушка Аурианы приказала бы, пожалуй, за такие речи утопить Деция в болоте. А другая девушка ее возраста и ее положения, окажись она на месте Аурианы, вскочила бы немедленно на ноги и гордо зашагала прочь. Но Ауриана чувствовала себя в этот момент охотником, вплотную подкравшимся к дичи, и поэтому не хотела отвлекаться на такие мелочи.

— Если тебе нравится быть грубым, я потерплю. В конце концов, ты — римлянин.

— Ты называешь это грубостью? Ну, что ж, ты льстишь моему солдатскому самолюбию, милашка. А теперь послушай мой совет — забудь весь этот вздор насчет магической силы. Мы не пользуемся в бою ничем подобным. Конечно, мы как и все остальные, взываем к своим богам, молим их о помощи. Но когда дело доходит до сражения, то твоя жизнь или смерть зависят только от твоего боевого мастерства и смекалки. Мы пользуемся в подобных случаях самым обыкновенным здравым смыслом.

— Тогда почему ваши дротики летят дальше, чем наши фрамеи, хотя ваших воинов не назовешь более сильными? И почему происходит так, что ваши дротики, вонзившиеся в наши щиты, уже невозможно использовать впоследствии? И что это за ужасное оружие, которое поражает людей на невероятном расстоянии… и что это за чудовища, которые раздирают на части целые крепости?

— Да ты просто бешеная собачонка, вцепившаяся мертвой хваткой в мою ногу! — тихо засмеялся Деций. — Все то, о чем ты говоришь, делают не духи, а люди, Ауриана, обыкновенные люди. Для человека, который питается только подножным кормом — кореньями и ягодами — плуг кажется сверхъестественным предметом. Это понятно. Что же касается наших дротиков, то я не думаю, что они летят дальше, чем ваши. Но то, что они пронзают цель точнее и впиваются глубже, это несомненно и происходит от того, что к центру тяжести каждого дротика прикреплен небольшой ремешок, из-за чего дротик в полете вращается и крутится вокруг своей оси. Но вот только зачем я говорю тебе обо всем этом? По-моему, я совсем спятил… После того, как они вонзаются в ваши щиты, они больше непригодны для дальнейшего использования, потому что их зазубренные наконечники изготовлены из мягкого, а не из закаленного железа. Если же ты хочешь, чтобы я еще объяснил и действие наших катапульт, а также осадных машин, то я должен признать, что выпил слишком много вина. Приходи-ка завтра утром, и мы тогда поговорим обо всем этом.

Но его слова не произвели на нее никакого впечатления, и она продолжать задавать один за другим свои вопросы, выведав у него постепенно, на каком расстоянии друг от друга находятся обычно легионеры в боевой цепи; бросаются ли в атаку все силы или кто-то остается в резерве, и когда пускается в ход этот самый резерв; в каком порядке атакует конница, и по какому принципу разбивается римский военный лагерь. Деций был просто ошеломлен той дотошностью, с которой она расспрашивала его, вникая в мельчайшие подробности. Он с удовольствием отвечал на ее вопросы, потому что испытывал гордость за свою родину, воспринимая эти вопросы как дань уважения и преклонения перед цивилизацией. Он не опасался того, что, возможно, раскрывает военные секреты врагам Рима, потому что считал эту девчонку своеобразной диковинкой, отклонением от нормы. Варвары же, как правило, мало интересуются военными приемами чужеземцев и видами их оружия. Деций был совершенно уверен, что они не проявят ни малейшей склонности использовать добытые девушкой сведения в своей боевой практике.

Ауриана задавала также вопросы, касающиеся непосредственно Рима. Действительно ли Император является божественным существом? И если так, почему же он смертен? И почему он не воскресает или не рождается в новом качестве? Где находятся римские женщины? Этот вопрос был вызван тем, что Ауриана никогда не видела ни одной из них. Почему они не сопровождают своих мужчин в бою, не перевязывают их раны, не подбирают упавшие копья и не помогают переломить ход сражения, когда это необходимо, — одним словом, не ведут себя, как германские женщины? Неужели они не любят свою страну? Кроме того Ауриану интересовало, почему Деций ест сидя, она была уверена, что все римляне едят лежа. И действительно ли они живут в каменных домах, таких больших, словно горы, сквозь которые пропущены целые реки?

Слушая все эти бесконечные неутомимые вопросы, Деций сам не заметил, как без всяких усилий со стороны Аурианы, без всяких ее ухищрений, принял эту девушку в свое сердце. Он был подкуплен ее горячей проникновенной интонацией, серьезностью и доверительностью ее тона, ее вниманием, полным достоинства и в то же время искреннего доверия к его словам. Блеском ее загадочных — то игривых, то суровых — глаз. Ее безыскусной старательностью в подборе слов, которым она придавала такое значение, как будто от них зависели судьбы мира. Деций давно не встречал подобного отношения человека к окружающим явлениям — все вокруг него были заняты только собой. Теперь же в нем росло желание защитить эту хрупкую девушку от подстерегающих ее превратностей жизни; это желание приподнимало его самого над собственной жалкой участью, наполняло его особой силой и уверенностью. С каждой минутой он все явственнее осознавал закравшуюся в его подсознание смутную мысль: «Эта девочка непременно пропадет без меня. Мне надо взять ее под свою опеку». В конце концов эта мысль стала ощущаться им как долг — он чувствовал, что судьба влечет это хрупкое существо к бесконечной череде бед.

Наконец, Ауриана, сделав небольшую паузу, заявила строгим серьезным тоном:

— Деций… я должна кое-что показать тебе.

И она принялась развязывать свой узелок. Деций догадался, что девушка решила: испытание окончено и пора переходить к делу, показав ему то, для чего собственно она и пришла сюда. По-видимому, она сильно рисковала, показывая это человеку, не являющемуся ее соплеменником.

Когда Ауриана вытрясла содержимое узелка на землю, Деций озадаченно уставился на лежащие перед ним предметы — кинжал с рукоятью из слоновой кости, папирусный свиток, тяжелый кожаный ремень и отломанный наконечник копья.

— Что это был за человек? — спросила Ауриана с замиранием сердца. — Он напал на нас вместе с отрядами гермундуров — если, конечно, это были гермундуры. Он долго преследовал меня и предпринял все возможные усилия, чтобы убить.

Деций надолго погрузился в молчание.

Сначала он взял кинжал, быстро взглянул на него и снова бросил на землю. Затем он развернул свиток из тонкого папируса, и Ауриана увидела, как нахмурилось его лицо, и выражение легкого беспокойства появилось на нем.

— Это карта, — сказал он, наконец. — Клянусь Медузой, еще немного и эти дикари повернут против нас наши же баллисты! Что-то здесь не так.

— А что такое «карта»? Это что-то магическое, способное наслать на нас проклятие?

— Нет, ничего подобного. Это просто… просто картина, рисунок, на котором видна вся ваша местность, так что человек, который никогда не был в ваших краях, может быстро все найти. Такая вещь вовсе не нужна воинам германских племен, потому что каждый из них знает эту местность, как свои пять пальцев, — Деций взял в руки кожаный ремень с вырезанными на нем буквами и тяжелой серебряной пряжкой, украшенной чернью. — Клянусь хвостом Цербера, это…

Ауриана чувствовала, что Деция одолевают противоречивые чувства, что он принимает очень нелегкое решение. Он бесконечно долго молчал, и на мгновение девушке почудилось, что тень угрюмого сожаления пробежала по его лицу.

— Значит, ты говоришь, что он преследовал тебя?

— А почему у тебя такой вид, будто ты знаешь того человека? Он — мертв. Я убила его копьем.

— Ты..? — с изумлением переспросил он, но тут же утвердительно закончил фразу с легким беспокойством в голосе, — … убила его.

Деций взглянул на нее и впервые заметил то, чего раньше как будто не замечал: ее сильные руки и ноги, тугой лук, постоянно висящий у нее на боку, рукоять кинжала, выглядывающая из-за пояса сквозь раздвинутые полы плаща, но более всего его потрясла мысль о той неумолимой безжалостной силе, которая кроется за кажущейся робостью этой девочки, и Деций внутренне содрогнулся. Кто же это перед ним? Женщина или демон? Может быть, эта мрачная туманная страна вновь возродила к жизни Атланту, деву-охотницу из древних преданий?

— Ауриана, — сурово произнес он, — у этого воина был вот здесь на скуле загрубелый пористый участок кожи, похожий на след от перенесенной в детстве ветрянки? У него была крупная голова с черными курчавыми волосами… и необычно светлые глаза?

Она медленно кивнула.

— Деций, как ты мог узнать этого воина, воина одного из наших племен? Неужели все эти внешние признаки как-то обозначены на его поясе?

Ауриана нетерпеливо глядела на Деция в ожидании ответа, но тот сидел молча, погруженный в угрюмую задумчивость. Внезапно он резко отвернулся от нее.

— Все, Ауриана! Я и так слишком много сказал тебе. Если я не перестану болтать, я могу превратиться в предателя своего народа.

— Твоего народа?! — казалось, сам воздух вокруг нее заискрился от того страшного волнения, которое охватило девушку. — А при чем же здесь твой народ? И вообще, теперь мой народ является по существу твоим народом. Ты раб, и ты принадлежишь нам. Поэтому ты должен опасаться стать предателем нашего народа. Какой же ты подлый! Ты мне уже сказал такое, что способно свести меня с ума, и вдруг после всего этого ты неожиданно замолкаешь. Я не позволю играть со мной подобным образом!

Она поднялась и, некрепко держась на ногах от выпитого вина, сделала несколько неуверенных шагов, а затем выпрямилась, постаравшись придать своему облику подобающее достоинство.

— Ауриана, умоляю тебя, останься. Я скажу тебе все, что ты только пожелаешь…

— Будь ты проклят! Сиди тут себе и молчи! А мне пора идти. Я и виду не подам, что мы когда-нибудь говорили с тобой — и, главное, никогда в жизни больше не подойду и не заведу с тобой беседу!

И она пошла по дорожке, ведущей к пролому в каменной стене, быстрой размашистой походкой солдата на марше.

Отчаянье охватило Деция. Казалось, что она удалялась, унося с собой жизнь, и окружавшая Деция со всех сторон пустота захолодила душу… Он передернул плечами от неприятного чувства покинутости и одиночества. Противоречивые чувства боролись в нем; он пытался и не мог разобраться в них.

Что такое «быть предателем»? Что означали для него теперь эти слова? Можно ли вообще назвать человека предателем, если его высказывания никому не приносят никакого вреда?

Само слово «предатель», если задуматься, было неуместно и звучало неестественно, как будто оно представляло собой всего лишь средство, с помощью которого армия принуждала к повиновению человека, находящегося далеко от нее, вне пределов досягаемости. С каждым месяцем, проведенным Децием в плену, легион, казалось, отодвигался от него все дальше и дальше. Армия, эта хорошо отрегулированная машина, прекрасно функционировала и без него, и было совершенно очевидно, что она сразу же забыла о нем. Деций вспомнил своих командиров, представителей римских аристократических семей. Они, конечно, понятия не имели, что такое тащить на своем горбу весь день тяжелую поклажу или рыть вокруг крепости до кровавых мозолей на ладонях оборонительные рвы…

Что же касается присяги, принесенной Императору, то Деций считал ее больше недействительной. С момента пленения с него как бы снимались все обязательства, и расторгались все его договоры, как договоры человека, перешедшего из одного мира в мир иной.

Ауриана же, с другой стороны, была здесь, рядом, живой и близкой. И от того, что она нуждалась в нем, у Деция сжималось сердце. И она тоже была страшно нужна ему. Она представлялась ему роскошным сверкающим цветком на безжизненной ледяной равнине.

— Ауриана!

Но она даже не замедлила свой шаг.

— Ну, хорошо, я уже сдался! Все! Я расскажу тебе все без утайки! Я больше не чувствую себя связанным присягой с этой проклятой армией! Никто даже не стал искать меня, не попытался спасти. Да пусть они все провалятся в Аид, я не хочу больше иметь с ними ничего общего! Ты права. Я теперь — ваш. Возвращайся и садись на место!

Ауриана остановилась и повернулась к нему. Он ожидал увидеть огонек торжества у нее в глазах, но в них была все та же кроткая боль и ощущение надвигающейся трагедии. «Она сейчас такая же, какими мы были прежде, в дни Ромула, — невольно подумал Деций. — Мы, римляне, теперь сражаемся за деньги. А она — за любовь. Я не могу соперничать с ней, не могу противостоять ей — во всяком случае, в этом мрачном, богами проклятом месте».

Когда она снова уселась, он положил отеческим жестом ладонь ей на колено, как бы успокаивая ее. И впервые в своей жизни Деций в общении с женщиной не совсем понимал мотивы своих действий — он не мог бы с уверенностью сказать, была ли это с его стороны вялая попытка соблазнить ее или неуклюже выраженное стремление завязать с ней товарищеские отношения. Ауриана же восприняла его жест скорее, как ребенок, нежели, как женщина. Как ребенок, крайне нуждающийся в утешении и опеке взрослого.

— Прежде всего, Ауриана, он наверняка не был гермундуром, не был он и воином из отряда Видо. Все, что ты мне показала, с очевидностью свидетельствует о том, что напавшие на усадьбу люди вообще не были германцами.

— Но разве такое возможно?

Деций пристально глядел на Ауриану.

— Этот набег был военной хитростью, Ауриана, уловкой, предпринятой для того, чтобы вовлечь твой народ в войну с соседями. Напавшие на вас воины были римлянами, переодетыми в гермундуров. Понимаешь? Они пытались разжечь между вами конфликт, заставить ваше племя пойти войной на гермундуров. Таким образом, оба племени понесли бы большие потери, и местное население само собой значительно сократилось бы, так что римлянам не нужно было бы проливать свою кровь. Об этой уловке старый Юлиан очень часто говорил нам, но, похоже, он от слов перешел к делу, воплотив, наконец, в жизнь свою старую задумку. Эти люди были подобраны из Римской конницы, потому что там служат рослые ребята, похожие на гермундуров.

Деций увидел выражение ужаса в глазах Аурианы, как будто у нее под ногами разверзлась земля, и в открывшейся перед ней пропасти она увидела только кровь и смрадный прах.

Для Аурианы вся неразбериха и путаница последних дней, наконец, прояснилась, цепь трагических событий связалась воедино, и все это, приняв образ огромного черного дракона, называлось теперь определенным именем: Римляне. Значит, это они изнасиловали ее мать, это они вырвали всю ее семью из мирного круга жизни. Больше всего ее поразил тот факт, что они явились переодетыми. Они были оборотнями, ворвавшимися на их земли, вторгшимися в их святилища. Их теперь не удержит ни копье, ни частокол крепости. Может быть, бури и грозы, а также стаи голодных волков, иногда нападавших на людей, тоже были только масками римлян-оборотней?

Ауриана долго сидела, погруженная в глубокое молчание. Деций понимал, что творится у нее на душе.

— Мы не можем жить с вами на одной земле, — наконец, произнесла Ауриана с тревогой и болью в голосе. — Мы все еще считаем себя свободными, но, оказывается, мы уже давно — ваши пленники. Твой народ не выносит даже мысли о том, что кто-то живет на свободе, не являясь его рабом. Мы не хотим быть вашей собственностью и никогда не будем, скорее нас всех перебьют!

Деций же тем временем думал: «Они страдают точно так же, как страдаем мы. А мы как будто не понимаем этого. Мы мучаем детей, убиваем родителей. Но ведь так было всегда, и граница — есть граница, ее надо охранять. Просто мне страшно не повезло, и я вынужден наблюдать страдания этого народа воочию».

— Ты права, — мягко сказал он. — Но от этого вовсе не легче. Миру все равно, права ты или нет. Сила прислушивается к голосу другой силы.

Он взял в руки кожаный пояс.

— А теперь я отвечу на твой вопрос, — продолжал он, — я знаю этого человека, потому что было бы странно, если бы я его не знал. Это ведь Валерий Сильван, Префект римской кавалерии, принадлежащий к сословию всадников — это по-вашему что-то вроде звания вождя. Слова, вырезанные здесь, указывают на когорту, в которой он служил — «Первая», а вот здесь вырезано «Четырнадцатый Легион». Он, по всей видимости, возглавлял всю экспедицию. Это кстати объясняет тот факт, почему он не прекратил преследования. Воин такого высокого ранга не мог позволить себе оставить погоню, как бы признав этим свое поражение.

— Значит, я убила… вождя?

— Я так надеялся, что ты, в конце концов, улыбнешься! Да, этот человек стоит сорока или пятидесяти обыкновенных солдат.

— Если это действительно так, как ты говоришь, значит, я совершила настоящий подвиг. Деций… когда я предстану перед собранием племени, я дам тебе слово. Ты должен будешь все это рассказать сначала моему отцу, а потом всем соплеменникам.

Децию едва удалось скрыть охватившую его радость: он знал, что обычное место таких собраний расположено очень близко от границы с Римской Империей.

— Я с удовольствием отправлюсь туда.

— Похоже, даже со слишком большим удовольствием. Я вижу тебя насквозь, Деций. Ты собираешься бросить меня сразу же, как только мы приблизимся к границе.

— Нет, не сразу. Я сначала посмотрю, как ты запутаешься в той сети, которую расставил для тебя Юлиан и, немного побарахтавшись в ней, смиришься, наконец, и выйдешь замуж за этого бешеного дуралея — сына Видо. Почему бы тебе сразу не подумать обо всем этом и не бежать в далекие северные леса?

Ауриана немного помолчала, не спуская глаз с сонного лика бледной луны, выглядывающей из-за верхушек сосен. И Деций никак не мог отогнать от себя наваждения — ему казалось, что Ауриана о чем-то молча беседует с луной.

— Ты плохо знаешь меня, Деций. Я бы никогда, никогда не бросила ее!

Деций сразу же понял, что «ее» означало «Ателинду», однако сама Ауриана не могла бы с уверенностью сказать, имела ли она в виду свою мать или свою родную землю — эти святые понятия слились в одно в ее душе.

Затем она неожиданно заявила слегка насмешливым тоном подвыпившего человека, пытающегося сохранить полное спокойствие:

— Подожди-ка, я ведь еще не попросила тебя об одолжении, и мы еще не обсудили его условия.

— Ах, да! Одолжение. Все правильно. Ты, наверное, хочешь, чтобы я поймал тебе какую-нибудь дикую лошадь. Ауриана, моя бедовая принцесса, тебе сильно не хватает одного важного человеческого качества — здорового чувства страха.

— Ты не угадал. Первая часть одолжения, о котором я прошу тебя, состоит в следующем: я хочу, чтобы ты научил наших оружейников делать такие же удобные короткие мечи, какими вооружены римляне, а также щиты из бычьих шкур и далеко летящие дротики. Конечно, прежде чем ты это сделаешь, я должна уговорить отца убедить собрание племени в необходимости подобных перемен. Вторая же часть твоего одолжения должна остаться между нами, ни один человек — будь то свободный или раб — не должен ничего знать об этом. Деций, я хочу, чтобы ты научил меня искусству владения мечом, научил по всем правилам, так, как вы, римляне, учите своих новобранцев-легионеров.

Глаза Аурианы горели таким страстным, почти нежным огнем, как будто она была влюбленной девицей, пришедшей на свое первое свидание.

— Похоже, тебе нельзя пить, — сказал Деций, ставя фляжку с вином подальше от нее.

— Тогда давай поговорим завтра, без всякого вина, и ты услышишь, что я произнесу те же самые слова.

— Ну хорошо, в своей жизни я видел множество самых разных сумасшедших, каждый из этих достойных сожаления людей сходил с ума по-своему; но видят боги, с такого рода помешательством я сталкиваюсь впервые!

— Твои глупые шутки, Деций, неспособны поколебать моей решимости, как бы ты не старался.

Он потянулся к ней и взял ее за руку.

— Не истолковывай моих слов превратно, Ауриана. Хочешь, я прямо сейчас начну твое обучение? И первое, что я сделаю, я преподам тебе короткий урок военной науки и истории. Слушай внимательно, милашка. Главная сила не в оружии, исход боя мало зависит от него одного. И ты не сможешь прогнать римлян со своей земли только собственными руками, даже если я и превращу их в жалкую копию рук настоящего римского легионера, и даже если тебе удастся убедить своих взять тебя на поле боя, — хотя я предпочел бы видеть тебя связанной по рукам и ногам. Одним словом, дело не в этом. Дело — в нашем народе. В самих римлянах. Мы сражаемся как один человек. Мы беспрекословно подчиняемся своим командирам даже в мирное время, а твой народ называет такой порядок вещей рабством. Мы не связаны всякими нелепыми «священными» законами — мы прямо идем к избранной цели, добиваемся тех результатов, к которым стремимся. Таким образом, все дело — в дисциплине, а не в оружии. Весь мир принадлежит нам и находится под нашим влиянием уже более столетия. Поэтому бороться с нами — это все равно, что выйти вооруженной до зубов на морской берег и вступить в бой с волнами. Оставь эти мысли. Некоторые народы определены самими богами, чтобы повелевать и править, а другие предназначены служить первым, и ничего с этим не поделаешь. Мы — всего лишь жалкие твари, стоящие посреди сурового мира и лишенные даже малейшего выбора, нам остается только выстоять, исполнить волю богов, приложив к этому все свои старания, — он остановился на секунду и вздохнул. — К сожалению, я вижу, что с тем же успехом мог бы говорить обо всем этом с каменной стеной, но я не мог не попытаться сделать все от меня зависящее. Вот и весь мой урок военной науки и истории.

— Я хочу, чтобы ты сегодня же приступил к моему обучению, — промолвила Ауриана все с тем же пылающим упрямством взором. — Следующей весной, Деций, я перейду в ранг взрослого члена рода, и тогда ты вправе потребовать от меня исполнения любого своего желания — любого, не наносящего оскорбления моей чести.

«Следующей весной? — подумал Деций. — Проклятие. Если я соглашусь, то не смогу бежать из лагеря Бальдемара».

Тут Деций заметил, как стремительно меркнет день, вокруг деревьев уже залегли глубокие тени, а его веселый костерок начал казаться средоточием тепла и уюта в этом полном опасностей мире. На секунду он почувствовал что-то вроде зависти к Ауриане, которой этот мир был родным и близким. Для нее чаща ночного леса была родным домом. Для него — мрачным обиталищем злых духов.

— Ну хорошо, я сделаю так, как ты хочешь. Похоже, я совсем спятил, но ничего не поделаешь — я не могу поступить иначе. И потом, я считаю, что не принесу вреда, если помогу одному-единственному воробью стать ястребом. Я попытаюсь превратить тебя в точную копию настоящего римского легионера, насколько, конечно, смогу это сделать, учитывая твои физические данные. Но взамен ты должна обещать мне то, о чем, наверное, уже догадываешься, потому что знаешь мое самое заветное желание — я хочу как можно скорее выбраться из этого гибельного болота.

— Деций, ты принадлежишь всему нашему племени. Поэтому, если я помогу тебе бежать, то это будет означать, что я обокрала всех соплеменников. Такого рода поступки недопустимы у нас.

— Вот дерьмо! Уж не ослышался ли я? Да ты только и делаешь, что совершаешь поступки, «недопустимые у вас»! Почему же ты не хочешь распространить это право и на меня, капризная девчонка? Ты ведь только недавно хвалилась передо мной тем, что ты совсем взрослая женщина. Вот и докажи это на деле, соверши самостоятельный, независимый поступок. Или ты думаешь, что я меньше тоскую по своей семье, чем какой-нибудь хатт, который убивает себя, когда попадает в плен, чтобы таким образом иметь возможность вернуться к своим предкам? Раб не рождается рабом! Верни меня к моей семье, и я больше не буду рабом!

— Деций, пожалуйста, не говори так со мной. Мне до боли жалко тебя, но я не могу сделать то, о чем ты просишь. У нас бы сказали, что раз судьба сделала тебя рабом, значит, ты был им рожден…

— Вот ты и верни меня на родину, тем самым ты исправишь мою судьбу. Признайся, я заслужил это! — он видел по ее глазам, что девушку охватили сомнения, и решил настоять на своем. — Знаешь, вообще-то это странно, но я вдруг все на свете забыл: особенно то, что касается искусства владения мечом. Все, связанное с войной, просто вылетело у меня из головы! Да и зачем эти знания какому-то рабу? Только вот, кто возьмется теперь за обучение одной несговорчивой местной Амазонки?

Она бросила на него вызывающий взгляд и отвернулась, уставясь в темнеющее небо. Деций напряженно ждал. Часть ее души оставалась непоколебимой, она жила и дышала законами своего народа; но другая часть ее была свободна, как ветер — и витала где-то в стороне от избитых наезженных дорог, в бескрайних просторах, где нет ни законов, ни рек, закованных в берега. «Это очень странный, необычный человек, — в который уже раз удивлялся про себя Деций, — не похожий на дочерей и сынов своего племени. Ее со страшной силой тянет к себе свобода — и даже больше, какая-то роковая надмирная пустота. Мне остается только молиться, чтобы эта тяга победила в ней сейчас».

— Думаю все же, что ты прав, — заявила она, наконец, — и вовсе не из-за твоих бесчестных угроз, которые только позорят тебя. Просто, кроме маленького племени, существует еще большое, на которое тоже должны распространяться все законы. Ты потерял свою семью, и я должна помочь тебе, Деций, вновь обрести ее. Поэтому я достану тебе коня и провожатого до границы. Но это случится не раньше будущей весны.

— Да будет благословенна богиня Фортуна! Ну и потрепала же ты мне нервы, несносная птичка! А теперь давай вместе подумаем, как нам уберечь тебя от рук моих соотечественников, иначе я навечно останусь в этой тюрьме.

— Моя жизнь и моя свобода в руках моей семьи и богов. Ты же готовься в дорогу, мы выступаем с первыми петухами послезавтра. Наш путь лежит на юг.

— Проклятье. Ты даешь мне слишком мало времени, чтобы уладить все свои дела и упаковать многочисленные пожитки.

Она быстро встала, но Деций все же поймал ее улыбку — она улыбалась его шутке, но не хотела, чтобы он это видел. Деций не отрывал от нее взгляда, каким покровитель глядит на вверенное его опеке слабое существо. Он следил за ней, пока она удалялась широким шагом к пролому в каменной стене, а затем исчезла в нем, слившись с сумерками, как серый призрак, который неожиданно тает в черном лесу.

Деций отдавал себе отчет в том, что принял ее беды и невзгоды так же близко к сердцу, как свои собственные. И это не могло не удивлять его. «Как могла эта девочка за такое короткое время заставить меня до такой степени проникнуться ее судьбой?»