Прочитайте онлайн Несущая свет. Том 2 | Глава 16

Читать книгу Несущая свет. Том 2
2918+4641
  • Автор:
  • Перевёл: В. А. Суханова

Глава 16

Проснувшись на рассвете, Ателинда сразу же поняла, что новый день несет с собой новые несчастья. Она встала с постели, двигаясь вяло, без своего обычного воодушевления. Каша на меду, которую ей подала Мудрин, показалась Ателинде совершенно безвкусной, и она с трудом проглотила три ложки. На дворе стояло позднее лето, в этот день Ателинда и Мудрин должны были пойти на огород, чтобы собрать урожай хмеля, коробочки которого, растущие на вьющихся вокруг специальных опор побегах, уже созрели. Хмель добавляли к меду, он придавал медовому напитку горьковатый привкус и сохранял его на долгое время. Затем женщинам предстояло перелить в бочонки новый мед. Ателинда не позволяла себе ни о чем думать, кроме сегодняшнего дела, ее разум был похож на душную комнату с плотно затворенными окнами и дверьми. «Будет ли у нового меда тот же насыщенный бронзово-красный цвет, какой был у меда в прошлом месяце? — думала Ателинда. — Будет ли он так же пениться в кубках и чашах, суля жизненные силы и здоровье человеку? Достаточно ли я положила закваски, мирты и имбиря?»

Ателинда медленно, как бы в оцепенении, свернула свою постель и проверила, хорошо ли укреплены мешки с зерном, свешивающиеся с балок крыши, укрепленные высоко над землей для того, чтобы до них не добрались мыши; затем она прошла к ткацким станкам, за которыми сидели рабыни, и посмотрела, как идет у них работа. Она отчитала девушку, моловшую зерно на каменной зернотерке за то, что у той в муке было много сора. Наконец, Ателинда пересекла широкие сени и откинула шкуру, занавешивавшую дверной проем. Мудрин и Фредемунд следовали за своей хозяйкой. Но как только Ателинда выглянула во двор, она тут же замерла на месте и тихо в отчаяньи воскликнула:

— Нет! Пусть я лучше умру!

Мудрин подошла к ней, чтобы посмотреть, что за новое несчастье свалилось им на голову.

Во дворе люди Гундобада разбивали свадебный шатер. Ателинду поразил сам вид этих белых льняных полотнищ, натянутых на четырех отполированных столбах из рябины: белый цвет был знамением смерти, цветом зимы, цветом мертвых костей, цветом, который предвещал ее собственную близкую кончину.

Со дня смерти Бальдемара прошло четыре луны, целое лето, однако время военных походов было еще в самом разгаре, поэтому все, кто мог защитить ее, находились далеко на юге в военном походе.

Ателинда послала Мудрин за Труснельдой, надеясь, что уговоры и увещевания Священной Жрицы заставят Гундобада одуматься. Одновременно она послала Фредемунд к Витгерну, хотя и сильно сомневалась, что он отзовется на ее просьбу и придет. Пока она ждала, стоя у крыльца, приготовления к свадьбе шли полным ходом; люди Гундобада не обращали на хозяйку усадьбы никакого внимания, даже не поздоровались с ней. Ателинда видела, как они принесли дубовый стол и установили его под навесом большого шатра, на него возложили ритуальный свадебный меч. Затем люди Гундобада установили у всех четырех столбов шатра щиты, на которых были изображены знаки, оберегающие от злых сил. В этот момент во двор въехала повозка, нагруженная свадебными дарами; люди Гундобада начали разгружать ее и складывать дары у порога дома. Среди них были кельтская серебряная чаша, усыпанная аметистами и карбункулами, древний ткацкий стан, игральная доска с накладками из серебра и слоновой кости, зяблики в серебряной сетке, отрезы тонкой дорогой ткани, украшенной узорным ткачеством. За этим последовали более значительные дары: пять воинов Гундобада ввели в ворота усадьбы прекрасного белого вола, фессалийского скакуна и трех породистых кобыл в дорогой сбруе, с новыми роскошными чапраками. Затем на двор въехала еще одна повозка, запряженная волом, на которой восседали музыканты, один из них держал арфу, а двое — свирели. На этой же повозке сидела мрачного вида свадебная жрица в сером одеянии с амулетами, висящими на поясе. К этой же повозке была привязана жирная откормленная свинья, украшенная цветочными гирляндами. Она предназначалась для свадебного жертвоприношения.

Ателинда с трудом могла дышать от охватившего ее волнения, мысли ее путались и бились в голове, словно зяблики в серебряной клетке. Она ощущала свою полную обреченность, потому что теперь уже не могла уклониться от свадьбы и должна была дать брачную клятву.

Первой вернулась Мудрин и сообщила, что Труснельду закрыли в ее доме и стерегут десять человек из свиты Гундобада. Старая жрица ничем не могла помочь и, запершись в одной из своих кладовых с колдовскими и целебными травами, старалась заклинаниями воздействовать на творящего беззаконие Гундобада.

Когда солнце встало уже довольно высоко над землей, вернулась Фредемунд с известием, что Витгерн придет, а вместе с ним придут Торгильд и Коньярик, но они находятся в очень жалком состоянии и потому идут сюда не спеша, полные одолевающих их сомнений.

«Что они смогут сделать, чем помочь? — думала Ателинда, чувствуя, как сердце сжимается у нее в груди. — Здесь на дворе двадцать пять или двадцать шесть воинов Гундобада, и без сомнения целый отряд укрылся где-нибудь неподалеку в засаде и сторожит дороги, ведущие к усадьбе».

Дружинники Гундобада встали тем временем в две шеренги, лицом друг к другу, соединив над головами поднятые пестро раскрашенные щиты, образуя коридор, по которому должна была пройти невеста. Среди них Ателинда с горечью увидела четырех бывших соратников Бальдемара. «Негодяи!» — в сердцах подумала Ателинда, однако она хорошо понимала, что отношение этих воинов к Гундобаду было прохладным, и их переход к нему на службу был без сомнения вызван прежде всего боязнью превратиться в таких же жалких людей, как Витгерн и Торгильд, а вовсе не горячей любовью к самому Гундобаду.

Наконец к усадьбе подъехал сам Гундобад на вороном астурийском жеребце, выбранном им в качестве боевого коня, по мнению Ателинды, из-за его схожести со скакуном Бальдемара. Гундобад был одет в ярко-шафрановый плащ, отороченный мехом куницы и застегнутый на груди брошью в виде головы ворона, указывающей на его статус вождя. На голове Гундобада сверкал бронзовый шлем, украшенный клыками вепря, в руках он держал небольшой круглый щит с золотыми накладками. Его высокие сапоги, со шнуровкой, из красной кожи сверкали на солнце. Ателинда знала, что таких сапог не изготавливали в германских племенах, они были привезены издалека каким-нибудь торговцем, имеющим связи с городами Галлии.

При других обстоятельствах Ателинда от души посмеялась бы над нелепым обликом Гундобада, изображающего из себя жениха, но сейчас она была скована страхом, потому что его роскошное одеяние только подчеркивало грубую сущность этого неотесанного человека. Создавалось такое впечатление, будто какой-то разбойник украл пышные одежды заморского принца и нацепил их на себя. Сам по себе Гундобад выглядел так, как в представлении Ателинды выглядели злые альвы: жесткая рыжая борода, огромный выпяченный живот, кривые ноги, сверкающие злобными огоньками глаза. Казалось, он не нравился даже своему собственному коню — животное похрапывало и недовольно переступало с ноги на ногу, как будто хотело, но никак не могло решиться сбросить своего седока на землю. Гундобад изо всех сил натягивал поводья, словно он имел дело с опасной собакой, держа ее на привязи. Его лицо землистого цвета было испещрено красными точками и прожилками от беспробудного пьянства. Соплеменники знали об его неумеренном аппетите и пристрастии к хмельному меду.

— Приветствую тебя, госпожа моего сердца Ателинда! — воскликнул он, обращаясь к хозяйке дома. — Пришло время вступить тебе в новый брак, а лучшего мужа, чем я, тебе не сыскать. Так что готовься, надевай свадебные одежды да поторапливайся. Не то мое терпение лопнет!

— Если ты думаешь, что можешь ходить по тем же тропам, по которым ходил Бальдемар, ты — достойный сожаления безумец! — голос Ателинды звучал резко и хрипло. — А если ты будешь настаивать и силой заставлять меня вступить с тобой в брак, я лишу себя жизни!

Гундобад не обратил никакого внимания на столь суровый ответ и спешился у свадебного шатра, отряхивая дорожную пыль со своего роскошного плаща. Затем он распорядился, чтобы арфист начинал играть. Плавные звуки красивой звучной мелодии показались Ателинде столь нелепыми и неподходящими в этих обстоятельствах, что ей на мгновение почудилось, будто она сошла с ума и находится в бреду. Печаль и скорбь в ее душе уступили место закипающей злобе на столь наглого мерзавца.

— Если ты вздумаешь лечь здесь спать, ты окажешься в осином гнезде и тебе не будет пощады! — закричала Ателинда с порога. — Если ты ляжешь там, где лежал Бальдемар, постель загорится и пламя уничтожит тебя! Если ты отведаешь моего меда, Гундобад, пусть тебя поразит страшная болезнь, пусть черви заживо сожрут тебя!

Дружинники Гундобада стояли как громом пораженные, не смея в ужасе пошевелиться. Во всем облике этой красивой величественной женщины таилась какая-то мрачная угроза. Воины чувствовали, что на их глазах творится несправедливое: Ателинда, самая благородная среди них, должна была унижаться перед ними, беснуясь от сознания своего полного бессилия и незащищенности. Поэтому они были уверены, что ее голос будет услышан темными силами ночи, и те явятся на ее защиту.

После долгой неловкой паузы Гундобад с наигранной веселостью заявил, усмехаясь и насмешливо кивая головой:

— Мне нравится расположение духа моей невесты!

Он решил во что бы то ни стало развеять мрачное настроение своих людей. Поэтому он распорядился, чтобы открыли бочонок хмельного меда, привезенный им самим, а не взятый из кладовых Ателинды, что свидетельствовало о его серьезном отношении к ее угрозам. Сам Гундобад не собирался пить сегодня, так как чувствовал, что ему нужно сохранять трезвый рассудок для обуздания своей строптивой несговорчивой невесты.

Ателинда глядела на Гундобада пустым безжизненным взором, который он неправильно истолковал как признание ею своего поражения. Неожиданно женщина повернулась и исчезла в глубине дома. Оказавшись в своей комнате, Ателинда шепотом приказала одной из рабынь:

— Мудрин, подай мне мое свадебное платье.

Мудрин подбежала к дубовому сундуку, стоявшему рядом с домашним очагом, и, открыв его, начала дрожащими руками вынимать оттуда пышный свадебный наряд: серебряный пояс и платье из белой шерсти, квадратный ворот которого и подол были вышиты свившимися друг с другом змеями красного цвета, изображенными среди зеленых лесных трав. Ателинда надевала это платье только однажды — в день свадьбы с Бальдемаром. Мудрин взглянула на Ателинду глазами, полными безнадежности и сожаления.

— Неужели мы посмеем осквернить этот священный наряд!

— Я думаю, он вполне подойдет для погребального костра. Пойми, Мудрин, я готовлюсь к смерти. Я хочу убить его, прежде чем дам брачную клятву, а затем я сведу счеты со своей собственной жизнью.

Услышав это, Мудрин рухнула на лавку и разразилась горьким отчаянным плачем. А Фредемунд в это время, обхватив голову руками, медленно раскачивалась из стороны в сторону и бормотала себе под нос:

— Госпожа ночи, помоги нам, прояви свое милосердие! О Фрия, как ты можешь безучастно взирать на все это!

Ателинда взяла старый римский короткий меч, висевший на стене, это была реликвия в память о поединке с Видо. И когда Ателинда надела просторное развевающееся белое платье, она приказала Мудрин спрятать меч в его складках и сделать разрез в ткани, чтобы иметь возможность в нужный момент выхватить оружие.

— Теперь принеси мне мои украшения и замшевые туфли. Сегодня я предстану перед Бальдемаром в Небесном Чертоге одетая точно так, как в день нашей свадьбы.

Фредемунд тщательно оправила платье, чтобы не было видно меча. Затем она надела серебряный венчик на голову своей хозяйки и застегнула ее рукава железными, усыпанными самоцветами пряжками. Поверх всего наряда рабыня накинула на плечи Ателинды плащ, покрашенный в бледную красно-синюю клетку, и скрепила его на плече витой золотой фибулой в форме вепря с красным рубиновым глазом.

— А ну живо погаси очаг, а то он что-нибудь заподозрит! — произнесла Ателинда, обращаясь к Мудрин. Та тяжело встала с лавки и пошла качаясь, словно пьяная, ничего не видя от слез, за кувшином с водой, а затем, плеснув из него в огонь, загасила очаг. Во время свадебного ритуала очаг должен быть зажжен вновь. В последний момент Ателинда почувствовала такой приступ малодушия, что повернула назад от двери.

— Я никогда в жизни не брала в руки меч, — прошептала она. — Я не смогу!

Фредемунд наклонилась к ней и, оттопырив нижнюю губу, как всегда делала перед каким-нибудь решительным поступком, прошептала грубоватым голосом, положив толстые руки на плечи Ателинды:

— Но ты же потрошила свинью, выпуская ей кишки, не так ли? Оставь все свои страхи, хозяйка. Водан сам будет управлять твоей рукой.

В ответ Ателинда слегка кивнула, а затем выпрямилась, расправила плечи и вышла на залитый солнечным светом двор с полной решимостью, заставив себя забыть до поры до времени о спрятанном мече, в надежде, что Гундобад не заметит его под тонкой тканью свадебного наряда.

Пока Ателинда собиралась и готовилась к свадебному ритуалу, в усадьбу прибыл Витгерн со своими товарищами. Как и подозревала Ателинда, к ней на двор явилась жалкая горстка прежних соратников Бальдемара; от них веяло полной безнадежностью; их опустошенные глаза, мрачный вид наводили уныние. Среди них был тот самый Амгат, который на празднике Истре прыгал через горящую повозку, а также высокий золотоволосый Коньярик, не знавший соперников в состязаниях по бегу. Они пришли пешком, сочтя себя, по-видимому, недостойными восседать верхом на лошадях. Бывшие дружинники Бальдемара стояли молча, столпившись у самых ворот.

«Мне не следовало посылать за ними, — подумала Ателинда. — Чего я добилась? Я добилась только того, что увеличилось число свидетелей этого отвратительного ритуала».

Свадебная жрица, статная женщина средних лет с кротким лицом, стояла в тени шатра, опустив голову. Звали ее Альруна. В одной руке она держала факел, которым должна была зажечь в домашнем очаге новый огонь, а в другой — позолоченный кубок с медом, который должны были разделить молодожены.

Гундобада удивило неожиданное смиренное спокойствие Ателинды, но он подумал: «Ее восхитила моя дерзость, и потом — она же разумная женщина!»

Когда Ателинда шла по коридору невесты под навесом из ярких щитов, а затем двинулась под сень шатра, ее походка казалась слишком напряженной и не совсем естественной, но лицо ее хранило выражение полной безмятежности. Ателинда не смотрела по сторонам, чувствуя ледяные прикосновения клинка к своему бедру. Наконец, она остановилась рядом со своим женихом под белыми полотнищами свадебного шатра. Незаметным жестом она положила правую руку на разрез в платье, который сделала Мудрин. Гундобад тяжело прерывисто дышал, с шумом вдыхая воздух. «Вол, и тот наверное обладает более тонкими чувствами, чем этот грубый человек, — с отвращением думала Ателинда. — Неужели никто не видит, как сильно я дрожу? Что за безумие! Бальдемар, подойди ко мне и вдохни в меня мужество и силы».

— Призываю Фрию в свидетели, — нараспев произнесла Альруна.

Ателинде была отвратительна эта жрица. Как могла она принимать участие в таком беззаконии и освящать этот насильственный брак? Но Ателинда хорошо понимала, как велико еще влияние Гейзара на Священных Жриц: ни одному жрецу Водана до него не удавалось подкупом или уговорами заставить свадебную жрицу освятить неправедный брак. Наступили поистине несчастные времена, времена, в которые хорошо было умирать, но не жить.

— … этого священного союза мужчины и женщины… — монотонным голосом продолжала Альруна. Ателинда не очень прислушивалась к словам, пока вдруг не услышала: — … а теперь скрестите руки, возьмитесь левой рукой за левую руку супруга, а правой за правую.

Ателинда насторожилась. Начинался ритуал священного рукопожатия, часть церемонии, которая должна была навсегда связать ее с Гундобадом. Он уже протянул к ней свои руки. Ателинда заставила себя взглянуть ему в глаза. Очень медленно она начала поднимать свои руки, ладони ее увлажнились от выступившей на них испарины.

«Вот сейчас. Надо схватить меч. Сейчас или никогда».

Внезапно тишину разорвал громкий стук копыт. В ворота усадьбы на полном скаку влетел одинокий всадник, он резко осадил коня там, где поле зреющего льна заканчивалось, и начинался двор. Сначала Ателинда узнала коня: это был серый в яблоках жеребец, который участвовал в поединке. Она внимательнее всмотрелась во всадника. Не обращая ни на кого внимания, Ателинда, затаив дыхание, сделала быстрый шаг вперед, чтобы лучше видеть, и чуть не перевернула дубовый стол жрицы. Ауриана!

Ателинде захотелось крикнуть, чтобы предупредить дочь об опасности. «Мое бедное дитя, почему ты прискакала одна? Они же убьют тебя!» — слова рвались наружу из ее груди, но комок подступил к горлу Ателинды, и она будто онемела. Ее судорожные движения выдали тайные намерения, и Ателинда слишком поздно заметила, что из разреза на свадебном платье торчит рукоять меча. Гундобад все понял! Он грубо схватил Ателинду, выхватил меч из-под ее одежды и в ярости швырнул его на землю к ногам своих воинов.

— Схватить ее! Связать эту подлую предательницу! — заревел он и, вцепившись железными пальцами в предплечье Ателинды, больно сжал ее руку, а затем толкнул женщину, так что она упала на колени. Ателинда вскрикнула от боли.

Люди Гундобада напряженно молчали, им было не по себе, противоречивые чувства одолевали их, они испытывали одновременно смущение и злость на Ателинду за ее коварство. В этот момент Мудрин, забыв все на свете, бросилась к своей хозяйке с пронзительным криком, обращенным к злодею:

— Свинья! Да как ты смеешь!

Когда Мудрин подбежала к самому шатру, Гундобад, сильно размахнувшись, ударил рабыню кулаком в лицо, так что Мудрин рухнула на землю и из ее разбитого рта потекла тонкая струйка крови.

— Гундобад, — окликнул его один из воинов негромким голосом, — оглянись!

Гундобад повернулся и увидел, что к нему приближается спешившаяся Ауриана. Гундобад пожал плечами и произнес с беспечностью самонадеянного человека:

— Я не вижу ничего, кроме призрака подлого нидинга, который осмеливается появляться среди живых людей! А ну вставай! — приказал он Ателинде, пытаясь поставить ее на ноги, но женщина вырвала свою руку и вновь упала на колени. Она застыла, сидя неподвижно в пыли и устремив глаза в небо, губы ее быстро беззвучно шевелились, произнося слова проклятья.

Ауриана остановилась, не доходя нескольких шагов до свадебного шатра. Все свидетели этой сцены напряженно молчали, взгляды всех присутствующих были прикованы к девушке. Ателинда тоже медленно повернула голову и устремила свой взгляд на дочь. Ателинда была неприятно поражена видом Аурианы: ей показалось, что перед ней стоит совсем чужая незнакомая женщина. Волосы Аурианы были гладко зачесаны назад и собраны в тугой узел на затылке, эта прическа придавала ее лицу еще более суровое выражение. Взгляд серых глаз Аурианы был отчужденным, далеким, она стояла в позе воина, готового к поединку, сконцентрировав все свое внимание на одном Гундобаде. Сердце Ателинды дрогнуло и она испытала страх за дочь и одновременно гордость за нее, залюбовавшись ее стройной прямой осанкой и молодым боевым задором. В одежде из оленьих шкуры Ауриана была похожа одновременно на грациозную женщину и дерзкого мальчишку, но кроме этого в ней ощущалась какая-то скрытая таинственная сила, коренящаяся в несокрушимой воле, унаследованной Аурианой от отца, и страстности, присущей ее собственной натуре. Вся эта сцена напоминала какой-то эпизод из древнего сказания или древней героической песни. Эта дева-воительница, вернувшаяся из мира мертвых, чтобы помочь живым, казалось, была создана поэтическим воображением барда.

Внезапно Ателинда заметила рукоять меча Аурианы, выглядывающую из ножен. «Она нашла его! Но что она собирается делать? Не может же она прямо здесь среди врагов вступить в поединок с Гундобадом! Какая дуреха! — с тревогой думала Ателинда. — Чтобы уметь сражаться мечом, надо много времени посвятить учебным поединкам и овладению боевым мастерством, ведь одного мощного оружия и доблестного сердца недостаточно для того, чтобы побеждать. Бедное мое дитя, сейчас твоя кровь обагрит эту землю».

— Убирайся отсюда немедленно, Гундобад, — произнесла Ауриана.

Этот звонкий чистый голос, не лишенный мелодичности, казалось, вмиг привел всех к покорности и смирению, словно храмовый колокол, ударивший в тишине. Одна Ателинда заметила, что он слегка дрожал.

— Тогда я не трону тебя!

— По-видимому, в предвкушении близкого супружеского счастья я совсем потерял голову! — воскликнул Гундобад наигранно шутливым тоном, и на его толстых красных губах заиграла широкая добродушная ухмылка. — Мне даже показалось, что я слышу твой голос…

— Ты прекрасно понял все, что я сказала тебе! — и легким проворным движением Ауриана выхватила меч из ножен.

Ателинда помертвела и закрыла глаза.

— Альруна! Начинай! — приказал Гундобад. — Не обращай на нее никакого внимания!

Но Альруна как завороженная не отрываясь смотрела на меч в руке Аурианы, на ее лице проступило выражение изумления, когда она наконец узнала его. Витгерн, Торгильд и другие бывшие соратники Бальдемара подошли ближе и тоже начали с возрастающим интересом разглядывать меч Аурианы. Гундобад до сих пор еще не понял, в чем дело.

Неожиданно Ауриана бросилась на него, сделав мощный молниеносный выпад. Только обостренный, словно у дикого зверя, инстинкт самосохранения помог Гундобаду спасти свою жизнь, и он успел вовремя выхватить меч, чтобы отбить удар, который иначе снес бы ему голову.

Леденящий душу лязг стальных клинков вывел наконец Гундобада, — инстинктивно обороняющегося, но все еще не соображавшего, что происходит, — из шока, и он понял, как близко он был от смерти.

«Что это такое? Колдовство? Безумие взбесившейся женщины?» — мелькали у него в голове разрозненные мысли. События происходили так быстро, что сознание Гундобада не поспевало за ними. Его жизнь висела на волоске, и у него просто не было времени удивиться тому, откуда взялось у этой девушки боевое мастерство, почему она столь искусно владеет мечом, действуя быстро и уверенно. Она летала вокруг него, словно порыв ветра, и единственной мыслью, заботившей Гундобада, было уцелеть в этом вихре, в этой смертоносной круговерти. Ошеломленные воины следили за всем происходящим в полном молчании. Казалось, легче было следить за стремительной схваткой двух собак, чем за этим невероятным по своей скорости поединком.

Когда Гундобад несколько оправился от изумления, он собрался и начал надвигаться на нее, тесня сильными грубыми размашистыми ударами меча, стараясь добиться преимущества за счет своей превосходящей физической силы. Но Ауриана действовала проворно, двигаясь плавно, словно вода, обтекающая мощные валуны, она, как будто исполняла танец, нанося удары мечом крест-накрест, словно орудовала хлыстом. Все это было похоже на игру, она дразня и легко уходя от него, выманивала Гундобада вперед.

Ателинда похолодела, словно порог ее дома переступил призрак. В Ауриане ощущалась сверхъестественная сила, которая была выше понимания Ателинды, именно эта магическая сила поразила мать больше, чем удивительное мастерство, неожиданное проворство, уверенность и ловкость движений дочери. Эта сила без сомнения коренилась в самом мече. «Богини судьбы не оставили меня в трудную минуту, они ниспослали мне избавление!» — благодарно думала Ателинда.

Гундобад медленно наступал на Ауриану, действуя своим мечом, словно серпом, жнущим невидимые колосья. Ему не хватало гибкости и ума, он не понимал, что такое тактическая уловка или хитрый прием, да это и не нужно было ему в жизни: в том мире, в котором он жил, грубая сила тягалась с грубой силой, и он, будучи физически мощным, побеждал многих. Вес Гундобада превосходил вес Аурианы более чем в два раза, и потому, если бы его клинок напрямую скрестился с клинком девушки, он бы своей массой мог отбросить Ауриану на землю с такой силой, что причинил бы ей серьезные увечья, а то и вышиб бы из нее дух. Гундобад считал, что его победа — всего лишь вопрос времени.

Но ее выдержка и выносливость начали серьезно беспокоить его. А хитрость и сноровка соперницы просто сводили с ума тугодума Гундобада. Он никак не мог взять в толк, каким образом ей удавалось уходить от его ударов. Или он сходит с ума? Чувствуя, что его авторитет вождя падает в глазах воинов, Гундобад пришел в крайнюю степень ярости. Поединок слишком затягивался, слишком долго он не мог справиться с ней. Он чувствовал себя теперь смешным и нелепым, словно человек, который на глазах других пытается поймать назойливую муху, но все время промахивается.

Гундобад взревел, лицо его побагровело, струйки пота стекали по его лицу, с каждым мгновением он становился все более неловким и неуклюжим. Он сам понимал, что очень устал.

Ауриана же была такой же свежей, как и в начале поединка, она сама ощущала себя комком энергии и силы. Она приехала сюда, готовая умереть, но вместо этого, к ее изумлению, она осталась не просто жива, но и испытывала теперь торжество над смертельным врагом своей семьи. Ауриана будто парила между небом и землей, оставив внизу свои невзгоды, она ощущала себя чистой и невинной, словно новорожденный младенец, она была полностью раскована и свободна, она была словно неземная мелодия, устремленная к звездам, гармония, рожденная из тишины. Она больше не ощущала в себе зла и вины. Зло не могло больше властвовать над ее душой.

Все присутствующие, наблюдавшие за поединком, воспринимали происходящее как божественное провидение, в каждом взмахе клинка, в каждом ударе ощущалась воля и направляющая сила богов. Витгерн явственно чувствовал дух Бальдемара, витающий рядом, и радостно думал: «Он живет здесь, рядом с нами. Как же я мог сомневаться в этом, почему позволил отчаянью завладеть моей душой?»

Ауриана воображала себя кошкой, чутко дремлющей и одновременно подстерегающей свою жертву, она выслеживала Гундобада, дожидаясь того момента, когда соперник утратит бдительность.

Неожиданно Гундобад схватил один из столбов, поддерживающих навес шатра, и вырвал его из земли, белое полотнище свободно развевалось теперь на легком ветерке. Теперь у него было два оружия — меч в правой руке и рябиновый кол в левой. Подобные действия участника поединка возбудили волну негодования не только среди бывших дружинников Бальдемара, но и среди людей самого Гундобада.

— Нарушение правил! Подлость! Бесчестие! — послышались нестройные крики. Священный закон регламентировал поединок до мельчайших подробностей и запрещал соперникам пользоваться другим оружием, кроме основного на данном поединке.

Но ярость Гундобада была столь велика, что он забыл все правила и законы. Он размахнулся длинным увесистым колом и нанес Ауриане сильный удар по правому плечу; девушка упала на одно колено, лицо ее исказила гримаса боли, однако она быстро вскочила на ноги и, схватив свой меч обеими руками, сильно размахнулась и перерубила кол пополам. Ауриана сразу же поняла, что сделала ошибку, превратив неповоротливый кол в удобную, короткую дубинку с заостренным концом, которой можно было с успехом пользоваться в ближнем бою. В первый раз за все это время страх шевельнулся в ее душе.

Гундобад устремился на нее, держа дубинку низко, нацеливая ее острый край в живот Аурианы. Они сошлись в ближнем бою, и девушке удалось ускользнуть от его удара. Дубинка прошла совсем рядом с ее боком, чуть-чуть не задев его. Она перехватила ближний конец дубинки свободной рукой и изо всех сил потянула его на себя, стараясь вывести Гундобада из равновесия. Ей удалось это сделать, Гундобад стал валиться на землю и выпустил из рук оружие, чтобы обрести равновесие и устоять на ногах.

— Прекрасно! Отличный прием! — послышались крики стоявших во дворе воинов. Гундобад окончательно потерял авторитет среди своих людей, которые подбадривали теперь только Ауриану. Он снова схватил свой меч, в то время как девушка откинула подальше разрубленный столб, чтобы он не мешал честному поединку.

Не переведя еще дыхание и не оправившись от конфуза, Гундобад снова бросился на Ауриану. Ауриана отбила удар меча своего соперника, направленный очень низко, по ее ногам и, чуть потеряв равновесие, отпрянула в сторону. Нанеся ответный удар, она вдруг застыла на месте, как будто в нерешительности, не зная, что ей предпринять дальше.

Гундобад тут же в мощном порыве обрушился на ее незащищенный левый бок, не подозревая, что ему расставлена ловушка. Гундобад ожидал, что она попытается отбить его натиск, но вместо этого девушка резко ушла из-под удара в сторону, и меч соперника пронзил воздух. Ауриана крутанулась на месте и вновь оказалась лицом к Гундобаду, который еще по инерции продолжал движение вперед, вытянув руку с мечом, изумленный тем, куда подевалась его соперница. Молниеносный клинок Аурианы вонзился в бок ошеломленного Гундобада. Во дворе стало совсем тихо. Гундобад наклонился вперед, схватившись за глубокую рану в груди и пытаясь остановить сильное кровотечение, он не отрываясь глядел своими горящими злобными глазками на Ауриану. Один из людей Гундобада произнес негромко:

— Да это же меч самого Бальдемара!

Гундобад услышал эти слова и содрогнулся всем телом. Он наконец взглянул на меч с таким ужасом, как будто это была ядовитая змея или какое-нибудь другое хищное существо, действующее по своей собственной воле. Теперь он расценивал мастерство владения Аурианы мечом как чудесную особенность самого оружия.

Ауриана подскочила к нему и выбила меч из его рук. Гундобад тяжело рухнул на колени. Ауриана размахнулась и нанесла сильный удар по его толстой, заросшей жесткими волосами шее.

Напряженная благоговейная тишина, царившая среди воинов, постепенно начала уступать место робкому осторожному выражению восхищения и ликования. Ауриана доказала свое право на то почетное место, которое занимала среди соплеменников до гибели Бальдемара. Отстояла она и права своей матери. Она была благословенной среди людей, отмеченной божественной благодатью, иначе боги никогда не позволили бы ей обрести этот священный меч.

Никто из присутствующих не сомневался в том, что в этот момент здесь среди них присутствовали и вершили свой суд три богини Судьбы, эти мрачные девы, прядущие нити мировых судеб под Священным Ясенем, Мировым Деревом; их древний дух светился сейчас в глазах Аурианы. Похоже, Рамис неслучайно назвала девушку в честь священной земли «Аурр», на которой пребывали три божественных сестры.

— Победа за нами! — радостно воскликнул один из людей Гундобада.

— Бальдемар поразил своего противника из могилы! — воскликнул Витгерн, смеясь во все горло. Ателинда заметила, как ожило лицо Витгерна, хорошо помня, каким мрачным он явился сегодня к ней во двор. Никому не казалось странным то обстоятельство, что бывшие враги так неожиданно ощутили вдруг свою общность, слившись в одно целое. Все воспринимали это как вполне естественное дело, объясняя произошедшее присутствием среди них духа Бальдемара.

Стоя над поверженным, задыхающимся от боли врагом, Ауриана изумлялась самой себе. Какая сила овладела ею во время поединка? Она не чувствовала себя столь одержимой во время учебных поединков с Децием. Сегодня же ею овладел такой экстаз, что ей временами казалось, будто душа расстается с телом — подобное состояние бывает наверное у исполнителей ритуального танца с мечами, когда они танцуют уже в полузабытьи до полного изнеможения. Почему ей никто никогда не говорил о том, что сражаться этим мечом все равно, что пить мед богов?

Ауриана боялась теперь за Деция: после того как она явила всем свое мастерство, свое боевое искусство, она окончательно уверилась в том, что никто не должен знать о ее долгих годах обучения и тайных тренировок. Если ей повезет, то никто и не догадается о них, приписав самому оружию ее боевое мастерство.

— Мне не следовало бы оставлять тебя в живых, — заявила она Гундобаду, — потому что ты нанес моей матери жестокое оскорбление.

Гундобад выглядел сейчас жалко и как-то по-детски беззащитно, он утратил всю свою привычную самонадеянность.

— Пощади меня и я буду верно служить тебе до конца моих дней, — произнес он голосом, напоминающим жалобный собачий вой, — я буду более предан тебе, чем раб. Я пригожусь тебе. Я отдам тебе на службу всю свою дружину. Подумай об этом!

Ауриане была не по душе роль судьи. Она понимала, что многого не знает, многое остается тайной для нее. Кто был на самом деле этот человек? Может быть, в глубине его души не умерло еще доброе начало? Конечно, с его стороны было чудовищным преступлением принуждать Ателинду к браку. Но, может быть, им в то время овладел злой демон, который теперь навсегда утратил власть над его душой? Действительно, в этот момент во всем облике и поведении Гундобада не было ничего чудовищного.

Однако во время поединка он вел себя подло, недостойно, что с несомненностью свидетельствовало о зле, заключенном в нем. Значит, надо было обезопасить от него племя, покончить с ним. Но тут на ум Ауриане пришел другой довод: она ведь сама путем хитрости справилась со своим противником. Было ли это достойной победой?

Неожиданно она оборвала все свои размышления по поводу вины и невиновности Гундобада, осознав то, что думает обо всем этом точно так же, как рассуждал бы Деций, то есть она рассматривает не сам поступок как таковой, а обстоятельства, приведшие к нему, Священный закон для нее больше не был непреодолимой стеной: эта стена осыпалась у нее на глазах, и она могла заглянуть по другую ее сторону.

Ателинда во все глаза глядела на дочь, и та знала, чего хочет ее мать. Ателинда хотела, чтобы Ауриана убила своего врага. Но Ауриана не могла этого сделать, и в этом сказывалось не только влияние Деция. Мучительные воспоминания об искаженном предсмертной судорогой лице отца произвели в ее душе настоящий переворот, теперь она с какой-то особой трепетной любовью и сочувствием относилась ко всему живому, вне зависимости от того, что это живое представляло собой. Ауриана видела Бальдемара в каждой смерти. Может быть, это было безумием с ее стороны, потому что нельзя было сравнивать Бальдемара и Гундобада, и Ауриана рассматривала иногда свои умонастроения как проявление слабости.

— Я оставлю тебе жизнь, — ответила наконец Ауриана, — если ты загладишь свою вину перед матерью, заплатишь за то оскорбление, которое нанес ей. Все твои свадебные подарки останутся у нее как выкуп. Кроме того, ты будешь платить ей третью часть урожая с твоих полей в течение трех лет.

Ателинда сначала рассердилась на Ауриану, которая отпустила на свободу человека, причинившего ей столько страданий, но величина выкупа настроила ее на более миролюбивый лад, прежде всего потому, что подобная исправительная мера в отношении Гундобада показалась ей эффективной. Это было действительно суровое наказание для него, и Ателинда слабо улыбнулась.

— Да, я сделаю все так, как ты сказала, — пылко подтвердил Гундобад.

— И еще. Ты должен дать клятву, что поможешь мне добраться до убийцы отца.

Гундобад яростно закивал головой в знак согласия, он был слишком рад, чтобы задуматься над смыслом ее слов. Но остальные воины были поражены услышанным и начали озадаченно переглядываться.

— Кроме того, ты должен смиренно и униженно испросить прощения у Ателинды, — продолжала Ауриана.

Гундобад все с таким же пылом и рвением кивнул головой. Тогда Ауриана махнула рукой, разрешая ему подняться с земли. Гундобад с трудом встал на ноги, покачиваясь, подошел к Ателинде и пал пред ней ниц.

Только в этот момент Ауриана осознала наконец все, что произошло. Смерть дышала уже ей в затылок, держа уже ее в своих ладонях, а затем, посрамленная, отступила. И только теперь задним числом Ауриана испытала страх — как будто ярость и ликование битвы долго не отпускали ее, и вот наконец это наваждение прошло, и она спустилась с небес на землю, слабая, дрожащая, смертная женщина.

Ауриана стояла неподвижно, устремив взгляд на Гундобада, поскольку не осмеливалась встретиться глазами с Ателиндой. Она все еще сомневалась в тех чувствах, которые вызывает у матери. Может быть, Ателинда испытывает к ней ненависть и отвращение? Ателинда же в это время наслаждалась унижением Гундобада, она долго молчала, а затем прошептала наконец:

— Встань, сообщник нидинга! И никогда больше не приближайся к моей усадьбе, только в этом случае я не буду настаивать на твоей смерти!

Два воина помогли Гундобаду добраться до хижины Труснельды, которая занялась его ранами.

К Ауриане, которая все еще не смела взглянуть на мать, подошел Витгерн.

— Ауриана, — спросил он осторожно, — что ты имела в виду, когда говорила об убийце твоего отца?

У Аурианы перехватило дыхание при виде Витгерна: он так исхудал, что, казалось, его может свалить с ног порыв ветра.

— Я узнала от… от одного раба-римлянина о том, что хорошо известно в стане наших врагов и ни у кого из них не вызывает сомнения, — и Ауриана коротко с бесстрастным видом передала всем присутствующим рассказ Деция. Ей казалось, что тихие приглушенные рыдания Ателинды сведут ее с ума, и старалась не прислушиваться к ним.

Улыбка озарила лицо Витгерна.

— Это просто чудо! Значит, мы можем свершить месть! Мы спасены! — шептал он.

Из толпы воинов раздались негромкие радостные возгласы. Старым соратникам Бальдемара требовалось время, чтобы прийти в себя, осознав до конца, что они избавлены от позорной участи. Ауриана не могла разделить царившее среди воинов оживление. Она с головой ушла в свои переживания, поглощенная невеселыми думами.

— Ауриана, в таком случае ты должна… — начал было Витгерн, но тут же осекся. Он хотел сказать «вернуться к нам», но неожиданно вспомнил про проклятие Ателинды.

— Уходите все, — раздался резкий голос Ателинды. — Оставьте меня в покое!

Ауриана бросила на Витгерна понимающий сочувственный взгляд и дружески обняла его. Все начали расходиться, подчиняясь воле Ателинды; группами по два-три человека воины покидали двор, направляясь в деревню.

Когда все разошлись, Ауриана повернулась к яблоням, у которых пасся Беринхард, собираясь вернуться в свой лагерь в лесу.

— А ты останься, дочка.

Ауриана замерла на месте. Теперь они были один на один посреди пустого двора, на котором только ветер вздымал пыль. Ауриана невольно вспомнила тот поздний сумрачный вечер, когда она, прискакав на этот пустынный двор, встретила здесь коня Бальдемара без седока. Затянувшееся молчание начало тяготить Ауриану, и она прервала его первой.

— Ты вряд ли хочешь видеть меня здесь, мама. Я лучше пойду.

— Я никогда не говорю того, чего не думаю, — отозвалась Ателинда.

Ауриана пыталась сдержать себя, чтобы не наговорить лишних ненужных слов, но слова сами рвались из ее груди:

— Я представить себе не могу, как у тебя повернулся язык проклясть собственную плоть и кровь!

От изумления Ателинда, казалось, онемела.

— Ауриана, — произнесла она наконец голосом твердым и одновременно мягким, тронувшим душу девушки, — я полагаю, что ты все поняла. Ты ведь должна была понять, что я прокляла тебя, спасая твою жизнь. Гейзар непременно убил бы тебя после твоих дерзких нападок на него, после того как ты разоблачила его перед всем народом. Я мать. А любая мать скорее проклянет свое дитя, чем позволит погибнуть ему, пусть даже и геройски. Должно быть, твой ум помутился от горя — раньше ты бы с легкостью разобралась во всем произошедшем, поняв мотивы моих поступков.

— Неужели ты никогда не считала меня убийцей отца? — проговорила Ауриана сдавленным неестественным голосом, как будто ее горло было открытой раной, а слова — разъедающей ее солью.

— Никогда! Никогда я не думала так.

— Почему же ты прятала от меня свои глаза в день погребения?

— Я вообще не глядела в тот день ни на кого. Горе ослепило меня, я ничего не видела перед собой.

— И все же жестокие слова Херты оказались правдой!

— Нет. Ее дух был слишком ожесточен, слишком ненавидел людей. Она усматривала зло во всем. Даже если бы сам Водан явился ко мне и мне в лицо заявил, что моя дочь станет убийцей сородича, и тогда я не поверила бы такому пророчеству.

— Значит… значит, ты снимешь с меня проклятие? — только сейчас Ауриана медленно повернулась к матери и взглянула наконец в ее глаза. В глазах Ателинды не было ни тени ненависти, а только выражение неизбывного горя.

— Проклятие с тебя я сняла сразу же, в ту же ночь, вместе с Труснельдой мы втайне совершили этот ритуал.

Ауриана бросилась в объятия матери, и та крепко прижала ее к груди. Они долго не могли вымолвить ни слова от избытка переполнявших их чувств.

— Мое бедное дитя! — произнесла наконец Ателинда, гладя дочь по голове. — Я больше не стану хранить это в секрете. Хотя твое возвращение будет для Гейзара подобно возвращению самого Бальдемара, или даже хуже, потому что ты открыто попираешь его авторитет. Я очень хочу, чтобы ты осталась со мной, поверь мне. И все же я думаю, что тебе лучше пока жить в лесу, потому что Гейзар не успокоится, пока не найдет подходящий способ убить тебя.

Ауриана высвободилась из объятий матери и открыто взглянула ей в лицо.

— Нет мама. Я должна остаться здесь… Я уверена, что такова была бы воля отца. Что сделано, то сделано, — и Ауриана повернулась лицом на юг, откуда грозила ее народу самая главная опасность. — Гейзар — маленький назойливый слепень по сравнению с угрозой, надвигающейся на нас с юга. Я не могу бросить свой народ на произвол судьбы.

Ателинда снова крепко обняла ее. Они опять помолчали, а затем снова заговорила мать:

— Дух Бальдемара велик и могуч, и все же ты не могла так искусно сражаться без всякой подготовки, без обучения. Признайся мне, во имя всех богов, кто обучил тебя искусству владения мечом?

Ауриана не была удивлена тем, что ей не удалось провести мать. Но она колебалась, медля с ответом, поскольку знала, что Ателинде точно так же, как раньше Бальдемару, не понравится правда. Но она знала также и то, что мать сразу же догадается, если она скажет ей только часть правды.

— Меня обучил раб-римлянин, — заговорила она наконец. — Тот же самый человек, который сообщил мне известие о злодеянии Одберта.

Глаза Ателинды потемнели.

— Ты оставалась наедине с мужчиной, который является чужеземцем? Это неосторожно с твоей стороны. Что подумали бы о тебе соплеменники?

Ауриана ничего не могла ответить на это матери. Неожиданно непонятно откуда взявшиеся слова сорвались с ее уст.

— «Богини Судьбы дали нам наши священные законы, но когда завершится круговорот времен, они изберут мудрого безумца или безумицу, которые отменят их».

— И вместо ответа ты повторяешь зачем-то слова Рамис! Я думала, что ты терпеть ее не можешь.

Ауриана изумилась, она и не знала, чьи это были слова. Девушке стало не по себе. Неужели Рамис вторглась в ее тайные мысли, пока она спала, для того, чтобы изменить ее умонастроение, лишить ее желания бороться и сопротивляться воле пророчицы?

— Да… да я не люблю ее. Но, мама, мы накануне страшных испытаний! А от того, что я была наедине с чужеземцем, никому не стало хуже, никто не умер и не заболел. Если же я смогу научиться всем магическим приемам римлян, это позволит мне спасти всех нас, сохранить наш народ.

— Как и у твоего отца, у тебя всегда готово оправдание для своих необычных, противоречащих традиции поступков! — сказала Ателинда, улыбаясь и качая головой. — Этот день — великий дар Фрии. Поклянись мне, что ты никогда не покинешь меня, больше, что отныне нас сможет разлучить только смерть.

* * *

На следующий день Витгерн со своими товарищами устроили праздник в честь Аурианы. Коньярик, самый богатый из всех бывших дружинников Бальдемара, отдал трех волов для торжественного жертвоприношения Водану в благодарность за то, что бог сохранил Ауриану и вернул ее племени. После жертвоприношения туши были зажарены для праздничного застолья. Повсюду трубили праздничные горны, сзывая весь окрестный люд на пир в Деревню Вепря. Это был первый радостный день, день торжества и ликования после гибели Бальдемара. Ауриана, о божественной сути которой свидетельствовали ее многочисленные подвиги и явленные ею чудеса, разогнала тучи зла, сгустившиеся над Деревней, этим священным центром всего племени. Отныне никому даже в голову не приходило подумать или прошептать, или как-то намекнуть на то, что она убийца сородича.

Когда кубок с медом несколько раз был пущен по кругу, со своих мест поднялись Витгерн и Торгильд. Призвав всех к тишине, они обратились к Ауриане с просьбой возглавить хаттское войско вместо Бальдемара. Ауриана не возражала — она прекрасно знала, куда несет ее стремительный поток жизни, которому было бессмысленно сопротивляться. Сто десять человек тут же пригубили братскую чашу и дали клятву сражаться и умереть за нее, большинство из этих воинов прежде входили в дружину Бальдемара, но среди давших сегодня клятву были также двадцать человек из свиты Гундобада, несколько молодых воинов, никогда не входивших ни в чью дружину, и полдюжины девушек — дочерей Жриц Ясеня, воспитывавшихся в святилищах, — которые присоединились к войску Аурианы прежде всего с целью отомстить Гейзару, нещадно грабившему их родные святилища и творившему произвол. По лицу Труснельды Ауриана догадалась, что старая жрица неодобрительно относилась ко всему происходящему, хотя она и улыбалась внешне довольно благодушно. Ауриана знала, что, по мнению Труснельды, женщина оскверняет себя, беря в руки меч, что священный дух, обитающий в душе каждой женщины, терпит урон от ее прикосновения к железу. Однако большинство жриц совсем по-другому воспринимало происходящее: по их мнению, не Ауриана оскверняла себя, а напротив само сражение, само поле битвы освящалось женщиной, отмеченной богами, а убийство оборачивалось священным жертвоприношением. Это необычное сочетание в одной женщине духовных сил и отточенного военного мастерства рассматривалось большинством как хорошее знамение для судеб хаттского народа. Однако Труснельда, освящая огонь каплями жертвенной крови вола, с такой болью взглянула на Ауриану, как будто та покидала свой родной дом, отправляясь в чужие земли.

Ауриана не говорила никому о той несокрушимой уверенности, которая жила в ее душе: она не чувствовала себя невиновной, напротив, она постоянно ощущала следующее за ней по пятам зло, неразрывное с ее сутью, оно было упорно и следовало за ней с той же неизбежностью, с какой ночь следует за днем. Разве она могла сказать об этом людям? Да они просто приняли бы ее за сумасшедшую!

Труснельда тем временем приготовила костер из ясеневых поленьев для тех, кто хотел дать торжественную клятву в священном месте. Затем она стала рядом с огнем, держа меч Бальдемара в руках на белом льняном полотенце.

Первой к костру подошла Ауриана, взявшись одной рукой за прядь своих, заплетенных в косичку волос, положив другую руку на клинок меча, она громко произнесла слова клятвы:

— Перед лицом самого Водана клянусь — я не успокоюсь до тех пор, пока Одберт не будет уничтожен моей рукой. Я не буду стричь своих волос, пока эта священная месть не свершится. Я призову его к ответу где бы он ни был — за тремя морями или за высокими горами, все равно я достану его. Знай, Бальдемар, твой дух будет наконец успокоен. Та, которая стоит сейчас перед тобой, воскресит тебя кровью твоего убийцы, Одберта.

Ауриана взяла кубок с медом, выпила залпом до дна, снова наполнила его и передала Витгерну как свидетелю. Он произнес ту же самую клятву, осушил кубок, а потом, наполнив, передал его Торгильду…

Пир продолжался всю ночь. Сказители и певцы, исполнявшие героические баллады, пели до тех пор, пока Витгерн не вынес свою лиру, и тогда они умолкли, помрачнев от зависти. Ни один певец не мог сравниться с Витгерном, обладавшим сильным звучным голосом, имевшим мягкие бархатистые оттенки.

Ателинда назвала однажды его голос темно-золотистым тягучим медом. Витгерн исполнил одну из самых любимых песен — мрачную балладу о чудовище, обитающем на болотах, которое нападает на усадьбу великого вождя, еженощно унося по десять-двенадцать его дружинников на обед себе и своей кровожадной матери, любившей лакомиться человеческим мясом. И вот вождь призывает на помощь более великого и могущественного военного вождя — здесь, чтобы польстить Ауриане, Витгерн вставил вместо обычного имени этого былинного героя имя Бальдемара — и этот великий вождь является во всей своей славе и убивает чудовище, разрывая его на части. Половина пирующих внимательно слушала певца, а другая половина уже погрузилась в сон, выпив за столом слишком много хмельного меда. Однако и те и другие за свою жизнь слышали множество вариантов этой старинной баллады.

Когда Витгерн и Ауриана, а с ними еще несколько человек, остались одни за столом среди похрапывающих соплеменников, он сказал ей с полной откровенностью, прямо глядя в глаза:

— Ты знаешь о том, что Зигвульф повсюду разыскивает раба-римлянина по имени Деций?

Ауриана не на шутку встревожилась, но постаралась скрыть свое состояние.

— Правда?

— Он даже объявил крупное вознаграждение за его поимку; когда Он вернется из южного похода…

— Витгерн, а что он собирается делать с этим рабом, когда поймает его? Разве это достойно воина тратить так много усилий на то, чтобы наказать какого-то низкого раба?

— Наказать? Он, наоборот, хочет возвысить его и осыпать дарами. Ауриана, этот раб помог ему вновь обрести сына.

— Что? Не может быть!

— То, что вычитал раб в книге, оказалось сущей правдой. Зигвульф разыскал одного местного кузнеца в селении, расположенном за римской крепостью Маттиакор, и тот проводил его до усадьбы, названной Децием. Сын Зигвульфа Идгит работал в цепях на поле — а ведь он совсем ребенок, ему только девять лет! У этих мерзавцев нет ни стыда ни жалости. Зигвульфу удалось через двух торговцев выкупить мальчика за огромную сумму, от которой даже на лице Гейзара появилась бы довольная улыбка.

— Так значит все это хорошо окончилось, — произнесла Ауриана, стараясь не выдать своей радости. А она действительно была очень рада тому, что Децию теперь не надо было ни от кого прятаться.

— Ты рада намного больше, чем стараешься это показать, Ауриана.

Она взглянула на него и поняла, какую цель он преследовал, сообщая ей об этом деле. Он хотел проверить ее реакцию, увидеть по выражению ее лица те чувства, которые она испытывала.

— Да, — сказала она, грустно взглянув на него, а потом потупив взор. — Ты очень проницателен, Витгерн, или я сама не владею больше собой, и у меня все написано на лице, — она помолчала немного, не решаясь пускаться в дальнейшие объяснения. — Не знаю, поймешь ли ты меня.

— О, я прекрасно понимаю безответную любовь и любовь, которая не имеет будущего! — Витгерн взял ее руку и долго держал в своей. — Я понимаю это лучше, чем кто-нибудь из присутствующих.

Ауриана неожиданно ощутила свое одиночество в этом мире, где не было ни уюта, ни покоя. Она знала также, что то же самое чувство преследует и Витгерна, и обеими руками сжала его голову, чувствуя биение его пульса.

— Любовь очень своевольна, ее нельзя держать в узде, взаперти, ею нельзя помыкать — она ведет нас за собою, куда хочет, не зная препятствий и заводя нас подчас в опасные ловушки. Ты согласен со мной? Во всяком случае я надеюсь, что моя тайна останется между нами.

— Конечно. Но это очень опасно, Ауриана. Только это и беспокоит меня. Особенно сейчас. Когда Гейзар узнает, что ты вернулась и что мы все вновь собрались в сильную дружину, как при Бальдемаре, он объявит тебе войну. Представляешь, как его обрадует весть о твоей любви к иноземцу, о твоей готовности разделить с ним ложе. Мало того, он заранее обвинит тебя в том, что ты уже вступила в любовную связь с чужеземцем.

Ауриана поняла, что Витгерн недалек от истины, но все же всей истины он не знал.

* * *

На следующий день Ауриана поскакала в свой лагерь за Децием, которого намеревалась привести в усадьбу.

— Это означает, что все пойдет так, как прежде? — спросил Деций, когда они скакали галопом по лугу, цветущему душистыми розоватыми цветами майорана. — И ты полагаешь, что я смогу вновь продолжить свое жалкое существование в хижине со ставшими мне дорогими дырами в потолке, не опасаясь, что твои соплеменники сдерут с меня шкуру на барабан?

— Нет, тебя ожидает более счастливое будущее, — прокричала Ауриана, захлебываясь бьющим в лицо ветром. — Зигвульф настаивает, чтобы тебя освободили! У нас рабов освобождают очень редко!

— «Освободили»! Какой сладкой музыкой прозвучало бы для меня это слово два года назад! «Деций, ты свободен, но только не пытайся вернуться в знакомый тебе мир».

— Знакомый мир?

— В ту часть мира, где существуют книги и бани, форумы и настоящие дороги, настоящая сытная еда и душная жара южного климата. Скажи Зигвульфу, что я ему благодарен, но что моя свобода, пожалуй, не внесет никаких изменений в мою жизнь.

— Это потому, что мы варвары.

— Я этого не говорил.

— Глупец, я отлично слышу твои мысли.

Деций, как всегда, оставался глух к ее гневу, насмешливо ухмыляясь, будто над капризами ребенка, которые не стоит брать в расчет. Ауриана подстегнула Беринхарда, и тот вырвался вперед, оставив позади лошадь Деция. Ауриану изумляла скорость ее низкорослого жеребца. Казалось, в округе нет ни одного скакуна, которого Беринхард не мог бы догнать и перегнать. Но вскоре гнев Аурианы потух, и она решила, что Деций достаточно долго дышал пылью, вздымаемой копытами ее жеребца. Она попридержала коня и снова поехал рядом со своим другом.

Неожиданно Деций поменял тему разговора, переведя его на их близкие отношения.

— Скоро нам будет очень трудно… делить общее ложе. Эта потеря значит для меня больше, чем какие-то мифические выгоды от моей сомнительной свободы.

— Мы найдем выход из этого положения. Давай не будем сейчас говорить на эту тему, — произнесла Ауриана и, немного помолчав, продолжала. — Казалось бы, последние события должны были принести мне радость, но это далеко не так. Вроде бы все хорошо устроилось: я дома, Гундобад посрамлен, мать любит меня… Однако я не могу не чувствовать, что дым моего очага отравлен, а мед безвкусен или горчит. Проклятие еще не снято с нашего дома. И то испытание, которое мне предстоит, будет очень сложно преодолеть. Я даже не знаю местонахождение Одберта. Он трус, и не явится на мой вызов сам. Что же мне делать? С чего начать?

— Думаю, тебе следует забыть об этом до поры до времени и постараться не думать ни о чем подобном.

— Какой вздор! Я не могу этого. Я думаю о мести каждый день. Неужели ты мог бы забыть о мщении, если бы перед твоими глазами постоянно стояла картина смерти отца?

— Я ничего не могу ответить на этот вопрос, меня с отцом не связывали близкие отношения. Что же касается тебя, то я отчетливо вижу многие опасности, подстерегающие твой народ. Каждый раз, когда ваши воины переплывают реку, чтобы грабить и убивать на том берегу, они тем самым приближают день, когда разразится ужасная по своим последствиям война с Римом, настоящая война, а не те стычки, которые ты знала до сих пор. Я говорил тебе об этом много раз — ты представления не имеешь, что такое настоящая война!

* * *

Ауриана немедленно послала гонца на север к королю херусков, так как, по ее сведениям, Одберт находился на службе у этого короля. Теперь она была по крайней мере уверена, что ее враг получил вызов; гонец по возвращении сообщил, что Одберт выслушал ее послание в покоях короля Хариомера. Но как и опасалась Ауриана, ответом Одберта было молчание.

Ауриана увидела своего врага только поздней осенью следующего года.

В конце года проходили ежегодные священные конские скачки на землях, расположенных между территориями, где жили хатты и херуски. Эти торжества отмечались всеми германскими племенами, поскольку сам ритуал имел своей целью дать энергию земле, чтобы она накопила достаточно сил для своего последующего возрождения после зимней спячки, подобной смерти. В этом году награда была особенно большой — победитель в скачках получал столько железного оружия, сколько необходимо было для того, чтобы вооружить целую королевскую свиту. Так случилось, что один галльский торговец выудил из реки пятнадцать повозок, нагруженных местными копьями и мечами, которые были брошены в реку как жертвоприношение богу Водану. Затем этот ушлый купец продал найденное им оружие королю Хариомеру. Когда же Хариомер узнал, что это оружие самым святотатственным образом было украдено у могущественного грозного бога, он отказался от права владения им и отдал это оружие в качестве награды победителю скачек, надеясь, что Водан смилостивится и пощадит его жизнь.

Ауриана знала, что ее народ крайне нуждается в этом оружии — в южных пределах хаттских земель римляне начали совершать систематические набеги, целью которых было разоружить все деревни, отобрать оружие у каждого хаттского воина. Римляне хорошо знали, что производство оружия было крайне затруднено, изготовление его шло очень медленно и потому, чтобы люди могли вновь вооружиться, им потребуется очень много времени. Поскольку Ауриана считала, что у Беринхарда есть отличные шансы одержать победу, завоевав награду, — во всех состязаниях, проводившихся в деревне, он неизменно одерживал верх над самыми быстрыми лошадьми Римской конницы, захваченными хаттами в качестве военного трофея, — она предприняла девятидневное путешествие на север, чтобы стать участницей состязаний.

И вот уже Ауриана сидела на своем готовом в любую секунду сорваться с места жеребце, ожидая вместе с другими пятьюдесятью девятью всадниками того мгновения, когда упадет стартовая веревка и начнется скачка. На всей равнине вдоль первой беговой дорожки раскинулись многочисленные шатры и навесы зрителей, мужчин и женщин разных германских племен, приехавших сюда на праздник. Здесь же находились торговцы лошадьми, совершая выгодные сделки, и купцы, торговавшие всякой всячиной: глиняными горшками, янтарными украшениями, дорогой стеклянной посудой, окороками, тканями разных цветов и оттенков. Перед участниками соревнований выстроились в ряд тринадцать жриц и жрецов, одетых в выкрашенные охрой шкуры, с лошадиными черепами вместо головных уборов. Они монотонными голосами нараспев читали заклинания, обращенные к Эрде, богине тайных глубинных сил земли, которая была праматерью Фрии, ее первобытным прообразом. Среди всадников, участников скачек, Ауриана заметила коричневато-красные туники своих врагов, гермундуров, а также обожженные солнцем лица поджарых жилистых тенктеров, которых учили держаться в седле и скакать верхом с раннего детства, сажая на коня ребенка, еще не умеющего ходить. Здесь же были высокие статные всадники из племени бруктеров, родного народа ее матери. Кроме того Ауриана заметила здесь же три мускулистых девицы отталкивающего вида из племени колдунов и волшебниц, обитавшего у Янтарного Озера, это были так называемые ситоны или Народ Королевы, потому что их вождем всегда выбиралась женщина. Рядом с Аурианой восседали на высоких римских кавалерийских скакунах два лохматых молодых херуска, хохотавших во всю глотку над шуточками друг друга и одновременно бросавших на нее игривые похотливые взгляды.

И только когда лошади сорвались с места, и Ауриана очутилась в вихре опрометью скачущих стремительных, громко бьющих копытами скакунов с пригибающимися к спинам, настегивающими их седоками, она узнала Одберта, который, оказывается, тоже был участником скачек. Он был довольно далеко от нее, примерно на двадцатой дорожке, Ауриане показалось странным, что несмотря на все его богатство, его конь и снаряжение выглядели довольно бедно и невзрачно. Сам вид этого ненавистного лица с пухлыми губами, бесцветными глазами, странно бесчувственными и пустыми, заставил Ауриану содрогнуться от омерзения. Ей был отвратителен этот человек, способный на любую низость, способный даже искалечить тело своего павшего врага. Бросив еще раз украдкой взгляд на него, Ауриана заметила, что он с полным спокойствием следит за ней, как бы оценивая ее достоинства и недостатки — ловкость, быстроту реакции, физическую силу так, как взвешивают качества своего будущего соперника. Ауриана больше не думала о том, что должна победить в этих скачках, отныне ее беспокоила только одна мысль — надо во что бы то ни стало остаться в живых! Сначала лошади бежали почти голова в голову, выстроившись в одну шеренгу, затем постепенно одни стали выбиваться вперед, другие отставать, и через некоторое время порядок был полностью нарушен, и всадники рассыпались по равнине. Ауриана не подстегивала Беринхарда, а напротив, чуть сдерживала его, чтобы конь сохранил силы для финиша. Она моментально успокоилась, когда заметила, что Одберта нигде не было видно, заключив из этого, что он наверняка скачет впереди в лидирующей группе.

Маршрут скачки пролегал по огромному кругу, часть пути шла по глухой местности, скрытой от глаз зрителей. Самый западный участок представлял собой опасную горную дорогу, идущую по скалистой террасе над пропастью, обрыв был очень крутой, внизу лежали большие валуны и острые куски скальной породы, а вокруг простирался голубовато-зеленый океан Герцинского леса, теряясь на горизонте в молочной дымке. Дорога, идущая по террасе, была неширока, на ней могли уместиться лишь пять идущих голова в голову лошадей. Во время предыдущих скачек не раз случалось, что крайнего всадника сталкивали вместе с лошадью в пропасть, когда участники скачки начинали тесниться на этом опасном участке пути, и несчастный разбивался насмерть.

Ауриана въехала на дорогу, ведущую над пропастью, вместе с тремя другими всадниками, она находилась в центре этой группы и ее от обрыва отделяли два участника скачки, и вдруг, как будто по сигналу, оба они осадили своих коней, так что холодок пробежал по спине девушки — она наконец заметила, что на этих людях были синие плащи херусков, племени, принявшего в свои ряды Одберта. Тут же, одновременно с этим, наездник, находившийся впереди нее, попридержал коня и в мгновение ока оказался рядом с ней, начав теснить ее к краю обрыва. Этим наездником был Одберт.

Из-под копыт Беринхарда летели мелкие камни, падая с обрыва в глубокую пропасть. Сын Видо ухмылялся ей с довольным многозначительным видом, как будто она была его соучастницей в каком-то грязном неизвестном ей преступлении. Ауриана невольно вновь ощутила гнилой запах болот, грубую физическую силу, вспомнила свой ужас в ту ночь, когда он совершил над ней насилие.

Одберт взмахнул хлыстом, прокричал какие-то слова, отнесенные в сторону порывом ветра, и резко направил свою лошадь прямо в ее жеребца, как это бывает, когда один военный корабль таранит другой. Серый в яблоках жеребец вздрогнул всем телом, еле удержавшись на ногах. Ауриану подбросило вверх, и она уцепилась изо всех сил в шелковистую гриву, чтобы удержаться на спине своего скакуна. Обрыв был совсем рядом, и Ауриане казалось, что она несется сейчас не столько по краю пропасти, сколько уже по воздуху над самой бездной.

— Мерзавец! Свинья! — хрипло кричала Ауриана. — Ты боишься встретиться со мной в честном поединке, сын вшивого волка!

В ответ он только ухмылялся своей злобной ухмылкой и продолжал теснить ее. Лошадь Одберта была сильным крупным животным, имевшим вдвое большую массу, чем масса Беринхарда. Эта лошадь совсем не годилась для скачек, поскольку была типичным тяжеловозом. Неужели Одберт заранее планировал ее убийство и потому выбрал такого коня?

Конь злодея при одном из столкновений сильно сдавил ее ногу, и она теперь не чувствовала ее. Одновременно Одберт начал размахивать хлыстом перед мордой Беринхарда, пытаясь испугать его. Ауриана почувствовала, как дрожит ее жеребец, неожиданно он весь напрягся — его передние ноги оставались все еще на твердой почве, а задние соскользнули в пропасть, и он начал делать отчаянные судорожные попытки, чтобы удержаться на скале и выкарабкаться на дорогу. Ауриана закричала от ужаса.

Злодей ударил ее хлыстом по лицу, кровь из рассеченной брови залила ей глаза, теперь она ничего не видела. Однако от охватившего ее панического ужаса Ауриана совсем не чувствовала боли. Она судорожно пыталась помочь своему скакуну найти точку опоры, чтобы выбраться на безопасное место.

Но как только Беринхарду удалось выбраться на дорогу, Одберт снова налетел на нее; в этот раз она разобрала слова, которые он кричал ей сквозь ветер.

— Умри, преступница, убийца своего сородича, отродье ненавистного Бальдемара!

Эти слова полоснули ее больнее, чем любой удар хлыста. Безудержная ярость охватила Ауриану. Не владея собой больше, она схватила длинные концы поводьев и, используя их как хлыст, огрела ими Одберта по спине, задев шею его лошади, которая начала кровоточить от ее удара.

Одберт снова попытался врезаться с ходу в Беринхарда, но теперь его лошадь была сильно напугана и боялась Аурианы, животное упиралось, не желая повиноваться своему седоку, в глазах его застыл ужас.

Ауриана выхватила кинжал из-за пояса. Два участника скачек, следовавшие за ними, промчались мимо. Теперь Ауриана и Одберт были совершенно одни на горной дороге. Они скакали рядом, обмениваясь яростными враждебными взглядами, пока не миновали скалистую террасу и не выехали на широкий луг, за которым простирались заросли ежевики. Теперь уже Ауриана пыталась атаковать своей лошадью лошадь Одберта.

— Нидинг! Убийца! — кричала она, стараясь достать его своим кинжалом, но ее клинок пронзал лишь воздух. Одберт умело правил лошадью, уходя из-под ее ударов и как бы дразня Ауриану.

— Ты уходишь от поединка! — кричала Ауриана, напрягая горло и срывая свой охрипший голос.

Внезапно он круто остановил свою лошадь, повернув ее так, что перегородил Ауриане дорогу, и та тоже была вынуждена осадить своего жеребца, чтобы предотвратить его столкновение с лошадью врага.

— Ты недостойна поединка, отцеубийца! — издеваясь крикнул ей в лицо Одберт. — Пойдем со мной вон в те кусты и я тебе покажу, чего ты достойна, взбесившаяся сучка!

— Я доберусь до тебя! Смерть не осмелится взять меня прежде, чем я отомщу тебе! Я достану тебя даже в мрачных долинах Хелля — если надо будет, я последую туда за тобой!

Но Одберт, не дослушав, уже поворотил своего коня и помчался во весь опор по еле заметной, вьющейся среди трав тропе, ведущей на север в земли херусков. Он сошел с дистанции, не желая больше участвовать в скачках, и Ауриане надо было немедленно принимать сложное решение. Что ей делать? Оставить гонку и кинуться вслед за своим врагом? Хотя Беринхард, обладая завидной скоростью, еще может нагнать лидеров и даже обойти их на финише. Может быть, Одберт именно эту цель и преследовал: он хотел совершить покушение на ее жизнь, а в случае, если оно не удастся, помешать ей хотя бы выиграть скачки, чтобы Ауриане не досталась награда. Сам он не осмелится показаться на финише, где Ауриану ждет Витгерн и многие другие хатты, принесшие торжественную клятву отомстить ему.

Помедлив несколько мгновений, Ауриана решила продолжать гонку. Преследовать Одберта не имело никакого смысла, поскольку он не хотел вступать с ней в честный поединок, которого требовал священный закон кровной мести.

Он опять нанес ей оскорбление, поправ ее честь и достоинство, и снова ушел безнаказанным, довольным собой.

Беринхард резво взял с места в карьер, радостно устремившись за несущимися впереди всадниками, исчезающими уже один за другим в буковой роще. Жеребец наращивал скорость, не менее страстно стремясь догнать своих соперников по скачке, чем сама Ауриана. Она ощущала себя сейчас снарядом, выпущенным из катапульты. Ауриана не была больше всадницей, она была птицей в полете или самим порывом ветра, неведомой стихийной силой, неудержимо рвущейся вперед. Она хорошо видела лидирующую группу лошадей, находящуюся все еще далеко впереди и преодолевающую, словно стадо грациозных оленей в стремительном летящем прыжке, невысокую каменную стену; но постепенно она приближалась к ним.

«Мы непременно победим!», — думала Ауриана, чувствуя радостный восторг в душе. До финиша было еще довольно далеко, а в Беринхарде не ощущалось ни тени усталости, он был так же скор и стремителен, как и в начале гонки. У него было еще время, чтобы догнать лидеров. В мощном неудержимом беге Беринхард обогнал наконец всадников, замыкающих лидирующую группу.

Когда наконец участники гонки появились на финишной прямой, и зрители увидели их, толпа сразу же поняла, что Ауриана на их глазах делает невозможное, нагоняя всадников, лидировавших на протяжении всей скачки. Ее героические усилия не могли оставить равнодушными никого из зрителей вне зависимости от того, к какому племени они принадлежали. Толпа взревела, поддерживая Ауриану, подбадривая ее своими приветственными криками. Беринхард, казалось, превратился в серое пламя, быстро стремящееся к финишу. Держа голову почти у самой земли и подняв вертикально темный хвост, похожий на взметнувшееся к небу знамя победы, он нес Ауриану, слившуюся с ним и почти невидимую зрителям, к финишу.

Теперь Ауриану опережал единственный всадник, прекрасный наездник из племени тенктеров, и расстояние между ними стремительно сокращалось. Однако финишная веревка была уже слишком близко. Тенктер опередил Ауриану всего на полкорпуса лошади. Разочарованные крики и вздохи сожаления вырвались из сотни глоток.

Одберт добился того, чего хотел. Он снова одержал над ней победу. Если бы ни он, награда вне всякого сомнения досталась бы Ауриане, а значит, — и ее народу. Когда она скакала по направлению к шатрам, где расположились ее соплеменники, она старательно прятала глаза, чтобы не видеть разочарования на лицах Витгерна и Ателинды, и стараясь не слышать возмущенных криков своих воинов, негодующих на богинь Судьбы. Одберт стал для нее воплощением позора, преследующего Ауриану всю жизнь; он возникал у нее на пути внезапно, словно по мановению руки злого волшебника, лишал ее покоя и тут же исчезал, оставив в душе очередную незаживающую рану.

Ауриана отчаялась в своих надеждах когда-нибудь обрести душевный покой.