Прочитайте онлайн Ось земли | 1937 Виктор Уваров

1937 Виктор Уваров

Поначалу Виктор Уваров воспринял свое понижение по должности и перевод в Темлаг как удар судьбы. На смену цивилизованной жизни в Арзамасе пришли тоскливые дни в мордовской глухомани. Поселок Явас, в котором он стал оперуполномоченным спецотдела, находился в сорока километрах от железнодорожной станции Потьма, в глубине непроходимых лесов. В первый же день по прибытию начальник спецотдела, майор Яблоков определил Виктору участок – оперативное обслуживание второго и третьего отделений, расположенных в пяти километрах от поселка. Оперативное обслуживание зоны – это выявление антисоветских заговоров, подготовки побегов и диверсий. В каждом отделении Виктору предоставили отдельный кабинет, в котором он мог работать с агентурой, а при необходимости, ночевать. Для поездок ему полагалась лошадь с возницей, летом бричка, зимой – сани.

Сам Явас являл собой несколько десятков однотипных бревенчатых бараков, разбросанных в густом сосновом бору. Здесь жило начальство этого большого лагеря и часть обслуги. Кроме клуба в нем имелась одна продуктовая лавка и почтовое отделение.

Быт Яваса был на редкость скучным и тоскливым. Лагерное начальство разбавляло тоску охотой и рыбалкой в девственных дебрях да пило в одиночку. Еще с разгрома ленинградского управления НКВД, последовавшего после убийства Кирова в 1934 году, тень страха стала распространяться по «органам» и разрушать былую атмосферу товарищества. К тридцать седьмому году внутри организации уже царило враждебное недоверие каждого к каждому. Рвались даже крепкие связи между давними друзьями. Виктору, попавшему Темлаге в новый коллектив, трудно было рассчитывать на появление товарищей. Он заступил на должность в январе тридцать седьмого, а весной до него стали доходить новости о чистках в НКВД, которые в первую очередь касались большого начальства. Сначала пришла весть об арестах руководящих сотрудников управления, потом о самоубийстве начальника управления, а к концу года кровавая карусель раскрутилась на полные обороты. В этой карусели сгинуло несколько друзей Уварова из арзамасского отделения. Исчез вместе с ними и начальник отделения Иван Жохов, сыгравший спасительную роль в судьбе Виктора. Когда из Горького пришло указание за подписью Хлуновой провести служебное расследование по вопросу о халатности следователя Уварова в расследовании дела священника Воскресенского, Иван ознакомил Уварова с предписанием и спросил:

– Чем ты ей не угодил, Витя? Давай, рассказывай. Дело Воскресенского я помню, таких дел у нас гора. Не хуже и не лучше других. Что там у вас произошло?

Уваров рассказал о неудачной попытке Хлуновой принудить священника к доносительству и последовавшем затем странном припадке. Своей роли он здесь никакой не видел, разве что оказался невольным свидетелем столкновения двух характеров.

– Какие уж тут характеры, Витя – внимательно выслушав его, сказал Жохов – Это не характеры, это пострашнее будет. Хлунова, может и не человек вовсе, а нелюдь какая. А ты ее явление видел. Вот и пошла на тебя в атаку. Думаю, это только начало.

– Да что ты говоришь, Иван Иванович. Мы же научные атеисты!

– Что говорю? Вот послушай одну историю, научный атеист, может что поймешь.

Значит, слесарил я в мастерских Храмова до революции, что на Выездной улице стояли. Сейчас там артель «Красный жестянщик».

Парень я молодой, до женского полу охочий и приглянулась мне молодая жена Храмова Евгения, по прозвищу Китайка. Годов ей было около тридцати и смахивала она малость на китаянку, такая же черноволосая и раскосая. А глаз как уголь жгучий, нехороший глаз. Но по бабски сладкая была будто персик. Просто загляденье. Ходила всегда не спеша, бедрами ворочала и черным глазом, нас, мужиков, жгла. Стал я о ней мечтать, а подойти не умею. Опыта нет, да и смелости не хватало. Тогда не нашел я ничего лучшего, как за ней подглядывать. И лучше бы я этого не делал. Ночкой на дерево, прямо рядом с ее окном заберусь и видом Китайки наслаждаюсь. Надо сказать, спала она с Храмовым отдельно, что вообще не по христиански, поэтому находилась в комнате одна и производила там всякие действия, от которых у меня волосы на голове шевелились. Всего рассказывать не стану, ни к чему, но одну сцену расскажу. Была у нее большая фотография мужа с покойной женой и дочерью от первого брака. Большая картинка, в рамке, застекленная. Я ее хорошо разглядел. Фотографию эту она где-то прятала и только иногда вечером из тайника доставала. Так вот, разденется она бывало до нага, положит фотографию на стол плашмя, закроет черным платком, высыплет на платок пригорошню волос, думаю мужа и падчерицы, подожжет их свечкой, и начинает какому-то богу молиться. Но не православному, а колдовскому. За груди себя схватит, глаза закатит и зубами как волчица скрежещет. Страсть как жутко. Потом на фотографию плюнет, и будто силы теряет, прямо головой на стол падает. В общем, колдунья, нелюдь, какие на Руси всегда водились. Вот и Хлунова на эту похожа. Прямо копия, хоть и не Китайка.

– Ну и что от ее колдовства случилось? Может это придурь какая?

– Может и придурь. Только Храмов, мужик в соку, на пятом десятке захирел и Богу душу отдал, а вслед за ним и дочка отправилась. Значит, скоротечная чахотка у нее открылась. А Китайка стала наследницей мастерских, правда, после революции у нее дела не пошли.

– Как раз и должны бы дела пойти. Время безбожное началось.

– Может и так. Только ее дома мертвой нашли. Умерла от удушья. Что за удушье, как такое случается, не знаю. Может, кто еще из их племени с ней поразвлекся, как знать.

– Иван Иванович, ты что, в нечистую силу веришь?

– В общем, так, Виктор. Расследование мы проведем, твои недостатки отметим, на неопытность ссылку сделаем. Зеленый ты у нас еще. Предложим понизить в должности и сослать за Можай. Это лучше, чем понизить на два метра в грунт, правильно? Главное, чтобы Горький с предложением согласился. Дело мелкое, решать его может область. Еще спасибо Хлуновой скажешь, что так твоя жизнь сложилась. Лишь бы она дальше за тобой не погналась. С нее станется. Смотри, что вокруг творится: страшное дело какая резня надвигается. Много народу поляжет, а ты, глядишь, в лесах отсидишься. Так что, поезжай с легким сердцем. Твоя задача – выжить»

Похоже, так оно и было. В лагерях из начальства мало кого тронули. То ли спасли глухие мордовские леса от черного смерча, то ли еще по какой причине, но арестов не было. Уваров потихоньку привыкал к новому для себя быту, который ожидаемо оказался тусклым и безрадостным. Большую часть времени Виктор проводил в закрепленных за ним отделениях. Во втором отделении числилось по должности всего три офицера. Весь остальной персонал состоял из сержантов, командовавших взводами охраны, обслуживания и старшинами, заведовавшими матчастью и складами. Кроме военных, на производстве имелись еще вольные техники и инженеры, занимавшиеся ремонтом оборудования. Начальником отделения был старший лейтенант Борис Толмачев, обрюзгший от пьянства мужчина лет сорока, с вечно небритым лицом. Он жил здесь с женой Софией, дамой преждевременно располневшей и старавшейся с местным народом не общаться. Софья проводила большую часть времени у себя дома либо у подруг в Явасе и увидеть ее можно было лишь изредка. Место его заместителя было временно свободно. Еще одним офицером был лейтенант Станислав Сикора, заместитель начальника отделения по режиму, человек нелюдимый и высокомерный. Он пришел к Уварову знакомиться в первый день появления того в отделении. Оставил псов на ступенях барака и стукнув в дверь, вошел не дождавшись разрешения.

– Лейтенант Сикора, Станислав Брониславович – сказал он без улыбки – пришел познакомиться. Живу в соседнем бараке. Если станет скучно, приходите. Я один. Женщин здесь нет, за исключением зэчек на соседнем отделении, да вольняшек в Явасе. Все воняют смолой.

– Не понял.

– Здесь все сделано из сосновых бревен: и бараки, и кровати и столы и табуретки. Все течет смолой, которая липнет на одежду. Поэтому все пахнет смолой. Понято?

Сикора говорил отрывисто, будто перед строем. Серые, узко поставленные глаза его были холодны, лицо неулыбчиво.

Он встал, одернул гимнастерку:

– Познакомились. Хорошо. Я пошел.

И вышел из помещения, оставив Виктора в некотором недоумении. «Странный человек» подумал тот.

Уваров чувствовал себя в Темлаге свободно. Положение оперуполномоченного НКВД делало его неприкасаемым в мелких сварах, которые обычно бывают в замкнутых коллективах по любому поводу. Он был волен самостоятельно планировать свои командировки в отделения, и постоянно работал там, подбирая среди заключенных кандидатов на вербовку. Работа было неприятной, потому что в лагерях находился народ искушенный и подозрительный, обнажившийся до действительных качеств своей души, и лучше бы многим из них вообще не обнажаться. Лагерь ломает слабых и тогда на место слабости часто приходит подлость. Уваров проникался чувством неприязни к тем заключенным, которые сразу понимали суть происходящего и предлагали сотрудничество по собственной инициативе. В этом сотрудничестве, конечно же, были свои выгоды: опер мог подбросить лишнего харча на встрече, а то и выгородить из конфликтной ситуации, а главное, защитить от ужесточения репрессий, которые могли свалиться на лагерь в любой момент. Но была и цена за все эти прелести: рано или поздно подозрение падало на такого человека и он становился презираемым среди заключенных. Не всегда вокруг него поддерживался и заговор молчания. Бывало, что факт сотрудничество оглашался в бараке в глумливой и издевательской форме. Во втором отделении сидело много выходцев из интеллигенции, не способных на физические расправы. В соседних же отделениях, где отбывали срок «враги народа», осужденные за вредительство и саботаж, то есть выходцы из крепкого крестьянства, сексот мог быстро поплатиться жизнью.

Изучая дела населения лагеря, Уваров наткнулся и на карточку отца Петра, который не намного опередил его с прибытием в Темлаг.

Совесть тонкой булавкой кольнула где-то в самой глубине души. Ему было стыдно за то, что отправил этого чистого человека за решетку. Но и отсиживаться в сторонке Уваров не захотел и в очередной свой приезд во второе отделение, вызвал священника к себе в кабинет. Когда отца Петра привели под конвоем, сгорбленного и исхудавшего, сердце Виктора сжалось от жалости. Он усадил заключенного за стол, налил чаю и пододвинул сухарей, которые сушил из своего пайкового хлеба. Ему очень хотелось просить прощения у этого ни в чем не повинного старика за все, что с ним произошло, но язык не поворачивался это сделать.

– Вот и свиделись, Павел Николаевич. Я теперь тоже здесь служу.

– Это как, повышение у Вас вышло или понижение?

– Не знаю, честное слово. После того случая с нашей начальницей из Горького перевели.

– Тогда понятно.

– Очень тогда меня наши споры задели. Вот, хочу и дальше с Вами разговаривать. Благо, что здесь никто не помешает.

– А что мои товарищи скажут по зоне? У нас ведь каждый вызов к начальству особо отмечается.

– Ну, уж Вас-то подозревать ни в чем не будут. Мы ведь не прячемся.

– У нас всякие есть. Есть и злые люди. Им лишь бы придраться.

– Я что-нибудь придумаю. Например, переведу Вас в административном бараке убираться. Вот и получится все.

Так он и сделал. После того, как священник стал приходить в барак с метлой и совком, их беседы стали регулярными.