Прочитайте онлайн Представление должно продолжаться | Глава 22,В которой Валентин Рождественский переживает множество самых разнообразных чувств и событий – прощается с женой, работает на эпидемии холеры, теряет свою любовь, обретает и снова оставляет сына.

Читать книгу Представление должно продолжаться
3918+6037
  • Автор:

Глава 22,

В которой Валентин Рождественский переживает множество самых разнообразных чувств и событий – прощается с женой, работает на эпидемии холеры, теряет свою любовь, обретает и снова оставляет сына.

От большой квартиры Рождественских осталось три комнаты – кабинет, спальня и бывшая кухаркина, там устроили кухню. В кабинете все было почти так, как при хозяине – и он, вот удивительно, уже не казался складом мебели, а был той бочкой, в которой носило по морю царицу с царевичем, чтобы доставить на сказочный остров. Для этого имелось все необходимое: крепкая дверь и кораблик на стене, и большой кожаный диван, прочный, как бастион… И даже царевич – вот он, вернулся.

– Мама, Моника, вот деньги, пропуска, документы… Все, разумеется, фальшивое, сделанное в подпольной эсеровской типографии, но вы сами должны понимать, что сейчас в этой стране просто не осталось ничего настоящего. Борис Савинков обещал мне, что по этим бумагам вы без труда доберетесь до Польши, а уж там ты, Моника, думаю, сообразишь, что надо делать. Береги маму. Обязательно возьмите в дорогу чайник, чтобы набирать воду на станциях и, может быть, какие-то небольшие вещи, чтобы обменять их на продукты в пути, советские деньги в большинстве мест хождения не имеют. Простите, но сейчас я больше не должен здесь оставаться, – Валентин Рождественский коротко обнял мать, поцеловал жену. – В любой момент что-то где-то может просочиться, кто-то из соседей может донести… Как выяснилось, моя выправка обнаруживает во мне военного, офицера в любом наряде и в любой толпе. Я не хочу подставлять вас под удар…

Ирина Всеволодовна тихо и бессильно плакала, глаза Моники были сухи.

– Валечка… Что же это делается с нами со всеми, Валечка?..

– Куда ты направишься, муж мой? На юг?

– Нет. Казачьи полки – отлично организованные, отважные и самостоятельные воинские подразделения при твердой государственной системе. В условиях слома эпох я не жду от них никакого решительного поворота в деле. Я отправляюсь на север. Там чехословацкий корпус, к тому же я лично знаком с адмиралом Колчаком и считаю его неплохим организатором и порядочным человеком.

– Я поняла, – Моника наклонила аккуратно причесанную голову и серьезно добавила. – Для меня важно, что ты счел возможным довериться мне сейчас.

– Я всегда тебе доверял.

– Я знаю. Не любил, но доверял. Этого достаточно. Возьми с собой вот этот листок. Я не мастерица говорить о своих чувствах, поэтому на листке я просто переписала для тебя стихи, которые показались мне соответствующими данному случаю. Их сочинила одна московская поэтесса…

– Спасибо, Моника, – сказал Валентин и аккуратно спрятал за пазуху небольшой лиловый конверт. – Мы оба понимаем, что происходит. Я отправляюсь на войну, которая уже почти проиграна. Рано или поздно правда несомненно восторжествует и звезда великой России засияет снова, но есть очень большой шанс, что я этого уже не увижу и мы с тобой сейчас расстаемся навсегда. Мне кажется, что мы жили хорошо и неизменно уважали друг друга. Я желаю тебе только счастья и покоя. Давай условимся: если в течение двух лет от меня не будет никаких вестей, то ты можешь считать себя свободной от всех обетов. Если встретишь кого-то, кого сможешь полюбить, выходи замуж…

– Ты – мой муж, и я не хочу иного.

– Прощай, Моника. Береги маму.

– Обещаю. А ты постарайся остаться живым.

Она так и не дождалась ответного обещания и долго смотрела из окна бывшего кабинета профессора Рождественского на то, как его сын уходит по переулку. Потом задернула занавеску, поправила перед зеркалом прическу и отправилась утешать свекровь, а также собираться в дальнюю и опасную дорогу.

* * *

Бывший трактир в Столешниковском переулке назывался теперь «красной столовой». Гардеробщика не было. На вешалках висели шинели, стремительно вошедшие в моду кожанки и какие-то вовсе диковинные одежды, как будто позаимствованные из театрального реквизита. Из бывшего «чистого» зала доносился и щекотал ноздри странный запах, не то мясной, не то рыбный. Валентин, обладавший весьма тонким обонянием и памятью на запахи, так и не смог его определить.

Уже на лестнице сообразил, что не знает фамилии Марыси по мужу.

– Могу ли я увидеть Марию Станиславовну?

Невысокий субтильный человек прикрыл крышкой кастрюлю, в которой что-то помешивал, отложил половник и удивленно сказал:

– Господи, а ведь я вас помню! Вы офицер, полковник, обедали с подругой Марыси Станиславовны, я делал для вас торт в виде мортиры, которая стреляла шампанским… Боже, это как будто было в другой вселенной…

– Да, вы правы, я полковник Рождественский, – Валентин щелкнул каблуками и наклонил голову. – Желаете донести немедленно или сначала все-таки ответите на мой вопрос?

Карие глаза повара неожиданно наполнились слезами.

Валентин схватил его за плечи:

– Что с ней?!

– Холера. Была, видимо, зараженная поставка… Мы старались, но водопровод не работал, а Мария Станиславовна всегда все сама пробует… Сначала она заболела, а потом и Никифор Вадимович заразился, муж ее…

– Она жива?

– В железнодорожный холерный барак их увезли… Я тут в столовой без продыху кружусь, отлучиться не могу ни на минуту, так что даже и не знаю, что вам сказать… Надеемся, конечно, на лучшее…

– Спасибо. Я немедленно отправляюсь туда.

– Товарищ… то есть господин Рождественский, вы уверены, что вам следует…?

– Мало в чем я нынче также уверен, – горько усмехнулся Валентин. – Прощайте… и… послушайте, а чем это у вас так пахнет?

– Нынче по столовскому ордеру выдали моржевятину. Вот, мы сварили с ней кашу. Непривычно, конечно, я этих моржей только на картинках видал, но товарищам, прикрепленным к столовой, вроде нравится…

– Боже мой, – сказал Валентин, развернулся на каблуках и вышел из кухни.

* * *

Ночь, ветер, стучит незакрытый ставень, колышется огонек в коптилке.

Сиделка с серым лицом:

– Вам тут нельзя. Уходите.

– Наверняка санитаров в холерном бараке не хватает. Я готов все делать.

– А вы умеете?

– Да, я сын врача, с детства поневоле присмотрелся.

Чуть мягче, с проблеском живой интонации:

– Кто у вас тут?

– Мать моего сына.

– Что ж, если не боитесь, приступайте. Главное – не пейте сырой воды и ничего не ешьте от больных. Тогда не заразитесь. Сейчас надо наколоть дров и скипятить воды. А потом упаковать и вынести тех, кто с вечера умер, во двор, в сарай.

«Все просто, – сквозь стиснутые зубы говорил себе полковник Рождественский. – Сухость и удобное положение тела в постели. Давать пить воду с наколотым льдом – в неограниченном количестве. Горячая ванна, когда судороги. Сестры впрыскивают камфару и делают физиологическое вливание…»

В коридоре, на полотняных носилках, под насквозь мокрым от выделений пальто лежит совершенно обнаженная больная. Голос как из бочки: «Санитар, найдите мне место и согрейте ноги. Я заплачу вам.»

Устроил на место умершей женщины, поближе к печке. Ноги свинцово синие, с зеленым оттенком, как болотистое озеро в грозу.

Кончились сухие простыни и лед. Разбудил сиделку. «Нету и нету. К утру вобче сменим».

Блестящие открытые зубы, провалившиеся глаза с черными кругами, коса, как мокрая веревка.

– Валентин Юрьевич, это вы?!! Что вы здесь делаете?! Уходите!

– Не уйду. Как фамилия твоего мужа? Я забыл спросить у повара. Найду его…

– Не найдешь. Никифор умер. Мне сиделка сказала. Я тоже умру.

– Нет! Я не позволю тебе!

– Уходи. Ты сумасшедший. Заразишься сам или тебя арестуют. Кто-нибудь из сестер или санитаров донесет…

– Это все неважно… Давай я тебя оботру…

– Уходи!

Когда начинаются судороги, больные холерой не кричат, но в глазах – ужас, губы сине-черные, рты разверзаются страшной рвотой. От горячей ванны судороги сразу заканчиваются, на лице – младенческое блаженство.

Горячей воды всегда не хватает.

Валентин колет и колет дрова, сдирая руки в кровавые мозоли.

Старшая сиделка приносит ему еду, он молча отводит ее руку.

– Валя, мне так жаль, что ты теперь запомнишь… все это…

– Не говори ерунды… Выпей… повернись… дай руку… ногу…

– Я должна тебе сказать… Валентин, мой сын…

– Я все знаю. Люша написала мне… Вот чашка… Сейчас я отойду, там няне надо помочь, потом вернусь…

– Валя, ты ведь приглядишь за ним, когда я…

– Не говори ерунды, тебе уже явно лучше… Я скоро приду.

Марыся умерла на следующий день в десять часов утра. Валентин держал ее за руку, но она уже его не узнавала. В одиннадцать тридцать в барак приехали чекисты, оповещенные бдительным санитаром. Сиделка вывела их в пыльный сад при бараке и уверенно показала направление, в котором скрылся контрреволюционер. Получасом раньше она проводила Валентина в направлении прямо противоположном и перекрестила его напоследок: у меня сын поручик, на Дон подался, и вестей нет…

– Храни вас Бог, – ответил ей Валентин.

* * *

– Все наши заставы обошел по болоту, – отрапортовал Люше Мартын. – Сошел с поезда. В Алексеевке прицельно проводил разведку: что да как в Синих Ключах. С комбедом в Черемошне не сносился, и вообще деревню миновал полями, стал быть, им также чужак. По болоту шел ночью, с шестом и факелом, стал быть, опытный человек. На смех кикиморы, волков-оборотней и летающие огни просто не обратил внимания. За спиной несет короб, в каких крестьянки овощи носят. В коробе как будто ребенок, мальчишка с Алексеевки вроде доподлинно разглядел.

– Ребенок?! – изумилась Люша, вставая и отстраняя ластящихся к ней Варечку и двух собак. – Где ж он теперь?

– Ботя их ведет. Атька на своей собачьей тележке прискакала, если никаких распоряжений от вас нету, так через полчаса все туточки будут.

* * *

Тамара, Степанида и Феклуша в шесть рук вымыли описавшегося по дороге Валентина-младшего в корыте, накормили его и уложили спать.

Юлия с интересом смотрела на Валентина-старшего и с трудом удерживала Германика, который почему-то активно рвался общаться с вновь прибывшей «лялечкой».

– Вы – Валентин Юрьевич Рождественский? Мой муж, Сергей Бартенев, писал мне о вас и очень тепло отзывался.

– Князь Бартенев оказывал действенную помощь силам правопорядка во время октябрьского переворота в Москве, – подтвердил Валентин. – Где ваш муж сейчас?

– Увы, я не знаю, возможно, сражается в добровольческой армии, но скорее – просто уехал за границу.

Рождественский промолчал так естественно, что Юлия это поневоле оценила – такт самой высокой пробы.

– Я слышала о кончине родителей маленького Валентина. Это так прискорбно, – сказала она спустя время. – Его мать – давняя подруга Любовь Николаевны, и как благородно с вашей стороны, что вы взяли на себя труд…

– Валентин – мой сын, – сказал Рождественский. – К вашим услугам…

– Что ж, – княгиня Бартенева тоже умела быть невозмутимо-тактичной. – Тогда мои искренние соболезнования обоим – вам и Любовь Николаевне.

Она взглянула на кроватку-качалку Германа, где поселился теперь новый жилец, и подумала, как он уместно в ней выглядит… и вообще – как уместны в этом доме дети, сколько бы их ни оказалось.

* * *

Поляна с незабудками, залитая солнцем, – голубой ковер. Белые стволы берез как колонны в храме.

Валентин и Люша медленно идут вдоль края поляны.

– То есть ты до самого конца был там, в холерном бараке – выносил горшки с дерьмом, таскал покойников…

– По большей части колол дрова и носил воду.

– Она ничего не просила мне передать?

– Нет. Я бы хотел красиво соврать, но не умею.

– Куда уж красивей… Но в тебе, уж прости, всегда это было – уничижение паче гордости, желание страстей, вымыть кому-нибудь ноги, вынести горшок. Если бы ты не стал военным, мог бы стать монахом…

– Да, пожалуй, мне всегда импонировало монашеское служение, правда, больше почему-то католическое. В нем есть такое молчаливое мужество…

– Ну, ты все-таки столько прожил в Варшаве и женат на католичке… Но православие бывает тоже ничего. Знаю я одну бывшую монашку…

– Ты примешь Валентина-младшего в свою коммуну?

– Конечно.

– Я не могу выразить словами…

– Ну и заткнись совсем. Он же не только твой сын, но и сын моей Марыськи…

– Люша, пойми, – серьезно сказал Рождественский. – Сейчас я оставляю его здесь, но хочу, чтобы ты знала: я никогда не откажусь от сына. И если я останусь жив после окончания всего этого, то заберу его у тебя и буду сам воспитывать. А ты должна будешь отпустить его. Ты согласна?

– Да. Как только ты подашь знак, я переправлю его к тебе, где бы мы все не оказались.

– Спасибо тебе. Я могу тебя обнять?

Он протянул руки и Люша упала в его объятия, содрогаясь от молчаливых рыданий и вжимаясь лицом в его широкую грудь.

– Валька, Валя, Валечка… Марыська… что ж ты, Марыська… на кого же… я так устала… никого нет…

Неожиданно открывшаяся глубина ее отчаяния и одиночества потрясла его.

– Я должен остаться с тобой, с вами?

– Нет, Валя, нет, зайчик мой ушастый, – грустно сказала Люша. – Ты воин. Человек, красивый на ветру. На обычном ветру и на ветру истории. Одежда, волосы, душа. В штиль в тебе все нелепо. А у нас сейчас штиль. А потом просто все кончится и начнется что-то новое… Иди своим путем.

Ее всегда холодные глаза были теплыми и синими как незабудки. Он наклонился и поцеловал их. Губы сразу стали солеными. Он облизнул их и запомнил вкус ее слез.

* * *

– Люша, я сочувствую тебе в связи со смертью твоей подруги, но надеюсь, ты понимаешь, что пребывание у нас в усадьбе этого офицера навлекает на всех дополнительные опасности…

– Успокойся, Алекс, полковник Валентин Юрьевич Рождественский уже уходит сражаться за то, во что он верит.

– Ты говоришь об этом так глупо-торжественно… Я понимаю, конечно, что ты решительно против революционеров и революций…

– Почему же? – Люша подняла бровь. – Я как раз за. Революция ведь происходит не по чьему-то произволу, а тогда, когда уже не может не произойти. Я это близко видела еще в 905 году и теперь хорошо понимаю. Что дальше будет – интересно, все заново. И людей этих, которых теперь власть привечает, я тоже знаю хорошо, их только что из поленьев вытесали. Стало быть, возможно и дело, и жизнь, и рост…

– Люба, я отказываюсь тебя понимать.

– Да на здоровье. За Валентина-старшего не беспокойся. Он уйдет.

Александр обвел глазами комнату, ища поддержки. Напрасно. Даже охотники и наездники с картин, развешанных по стенам, и те смотрели куда-то мимо.

* * *

Полковник Рождественский навсегда покидал имение Синие Ключи. Он уходил на рассвете, уносил с собой много воспоминаний и чувствовал себя сильным. На холме, на ветру достал лиловый конверт, развернул сложенный лист, прочел, щурясь:

Надобно смело признаться. Лира!Мы тяготели к великим мира:Мачтам, знаменам, церквам, царям,Бардам, героям, орлам и старцам,Так, присягнувши на верность – царствам,Не доверяют Шатра – ветрам.Знаешь царя – так псаря не жалуй!Верность как якорем нас держала:Верность величью – вине – беде,Верность великой вине венчанной!Так, присягнувши на верность – Хану,Не присягают его орде.Ветреный век мы застали. Лира!Ветер в клоки изодрав мундиры,Треплет последний лоскут Шатра…Новые толпы – иные флаги!Мы ж остаемся верны присяге,Ибо дурные вожди – ветра.(Стихи М.Цветаевой)

Глаза слезились. Должно быть, от ветра. Утро расцветало над полями, как огромный алый тюльпан.