Прочитайте онлайн Преторианец | Глава двенадцатая
Глава двенадцатая
Клайд твердо решил погулять, и сопротивляться было бесполезно. По всем признакам, предстояло нечто особенное. Теннисный турнир в Сен-Клод дошел до стадии полуфинала, и Клайд никак не мог пропустить главного поединка — схватки между американцем, Большим Биллом Тилденом и маленьким стремительным французом Рене Лакостом. Сумеет ли маленький француз противостоять невиданным доселе подачам Тилдена? Клайд сжимал в кулаке пачку билетов, и Годвин, принимая ванну и бреясь, уже представлял колоритное собрание парижских американцев, явившихся поддержать своего кумира.
Выяснилось, что Клайд успел подбить в поездку сборную компанию, сконцентрировавшуюся вокруг средства передвижения — большого открытого «роллс-ройса» оригинальной модели, изготовленной по особому заказу друга Клайда, Энтони Дьюбриттена — того самого тяжеловесного краснолицего англичанина, которого Годвин впервые приметил в ночь, когда познакомился с Клотильдой, а впоследствии повстречал у ее двери. Его машина с корзинами для пикника и рессорными сидениями была основой всего предприятия — никакая другая не вместила бы столько пассажиров. Шофер Дьюбриттена старательно разместил в машине самого Дьюбриттена, Клайда, Годвина, Клотильду — чье присутствие явно оказалось для Дьюбриттена сюрпризом, так как он, увидев ее с Годвином и Клайдом, густо покраснел — девочку и того невысокого, но крепкого мужчину со шрамом от шрапнели, который был тогда с ними в клубе.
Желтый «роллс-ройс» под ярким солнцем в сияющем небе подкатил к подъезду дома Клайда. Клайд представил всем Годвина и Клотильду. Дьюбриттен, похоже, на миг оказался на грани обморока. Клотильда держалась очень скромно, благовоспитанно, едва ли не холодно. Девочку звали Присси, и она приходилась Дьюбриттену дочерью. Второй мужчина был полковник Макс Худ.
Добираться в Сен-Клод пришлось долго. Разговор порхал мимо ушей Годвина, подобно птице, перелетающей от куста к канаве и от канавы к цветку, а он старался вбирать себя фразы и запечатлевать их в памяти, чтобы потом разобраться на досуге.
— В чем сегодня цель искусства? — говорил вспотевший уже Дьюбриттен, переводя взгляд с одного на другого. — Раздразнить буржуа. Не умилять, а дразнить, дразнить, дразнить… Дада… Сюрреализм… Наша цивилизация или, по крайней мере, ее культура, умирает… сюрреализм не причина болезни, но он, черт его побери, симптом…
Никто, по-видимому, не сумел изобрести достойного ответа. Лицо Дьюбриттена пылало от досады, переходящей в отчаяние.
— Импрессионисты, они последние новаторы. Цены, ясное дело, улетают в небеса. Рад, что покупал их, когда еще можно было. Мане, первый импрессионист — когда он умер, моя милая женушка припомнила, что у нее с ним что-то связано, не могла вспомнить, что именно… вытащила картину из чулана под лестницей, показала мне.
— Это Мане, — говорит, — Мане мне ее подарил…
— Ну, она малость напутала — это твоя мать, а, Присси? Это был Моне, которого Мане подарил ее сестре, а сестра оставила у нас. Но вы понимаете, к чему я веду. Чудесная картина, правда, Присси?
Годвин не взялся бы сказать, к чему он ведет.
— Ты их перепутал, папа, — сказала девочка.
Ее лицо обрамляли густые темные волосы, обрезанные на уровне подбородка. Она перегнулась вперед, чтобы вытащить из корзины кувшин лимонада. Сзади по шее у нее тянулась нежная стрелка темного пуха. На ней было белое платье без рукавов и без воротничка, с кружевной вставкой на груди.
— Тот, что недавно умер, был Клод Моне. Моне вдохновлялся творчеством Мане, а Золя — творчеством Моне… И это Моне подарил картину Мане маминой сестре… — Она очень медленно улыбнулась всем и никому в отдельности. — Видите ли, отец всегда путает этих двоих.
— Так вот, я это к тому, — продолжал Дьюбриттен, полный добродушия и отцовской гордости за свою образованную дочь, — что они оба были чертовски хорошие живописцы.
Девочка сказала:
— Моне был большим другом Клемансо. Когда Моне умер, его в совсем простом гробу везли на крестьянской ручной тележке два крестьянина в лучшей своей одежде, и один только Клемансо шел за гробом, провожая его к могиле в Гиверни.
Она рассказала это с приличествующей торжественностью.
Клотильда заинтересованно взглянула на нее, словно впервые заметив.
— Очень мило знать и рассказывать подобные вещи. Я вас поздравляю.
— Такие вещи делают Моне настоящим, — сказала девочка. — Правда? Иногда люди забывают, что великие художники на самом деле просто люди. Мне кажется, это надо помнить, а вам?
— Целиком и полностью согласна, — сказала покоренная Клотильда. — Если бы только Моне еще и рисовал получше…
И обе девушки, которых разделяло не так уж много лет, дружно захихикали.
— Ну, и деньги тоже кое-что значат, — сказал Дьюбриттен.
Девочка поймала взгляд Клотильды, и обе разом вздохнули. Годвину почудилось, что все они — одна семья на отдыхе.
— Руссо — его портрет какого-то там цыгана — ушел на днях за полмиллиона франков. — Дьюбриттен утер лоб большим полотняным платком. — Искусство, замечу с прискорбием, уже не искусство. Искусство теперь — коммерция, имейте в виду. — Он сердито фыркнул. — Тот, кто разберется в правилах этой игры, — недурно наживется! Согласны, Макс?
— Я ни черта не понимаю в искусстве, Тони. И вы тоже. Вы разбираетесь в коммерции, а если речь заходит об искусстве, я полагаюсь на суждение Присси.
— Матери нравятся Модильяни, Брак и Пикассо, — вставила девочка.
— А тебе?
— В общем, да. Особенно Модильяни.
— Ну, с меня этого хватит, Присси, — сказал Макс.
Дьюбриттен пустил по кругу тарелку
— Отличный «пате», бельгийский, — сказал он. — Попробуйте, мистер Годвин.
Когда Годвин намазал паштет на хлеб и украсил его огурчиками, Присси скорчила рожицу и воскликнула:
— Ох, папа!
— Ну-ну, — остановил ее отец, сдерживая смех.
— Я ему скажу, — объявила она, поворачиваясь к Годвину.
Глаза у нее были такие большие, такие карие и таинственно бархатистые, что Годвин немного растерялся, словно попался на том, что подглядывал за ней. Вероятно, всякий, в первый раз встречая ее взгляд, чувствовал что-то в этом роде.
— Мистер Годвин…
— Пожалуйста, зовите меня Роджер.
— Хорошо, пусть будет Роджер. Бельгийский паштет — это одна из папиных шуточек. Понимаете, ему он нравится, но я считаю, люди вправе знать правду. Его готовят из конины и кролика пополам. Знаете, что это значит?
— Что?
— Один кролик на одну лошадь.
Легкая улыбка тронула уголки ее губ. Лицо с высокими скулами, темные густые брови. Когда-нибудь она будет красавицей. Да она и теперь хороша.
— Стоит ли пробовать? — спросил он.
— Думаю, придется, правда?
Она сидела очень смирно, сложив руки на коленях. Белое платье, загорелые плечи.
— Не то вас сочтут ужасным трусом. Признаться, он довольно вкусный. В него добавляют фисташки. И все же это конина, потому что, — она очень по-французски дернула плечиком, — мы во Франции, и никуда от этого не денешься.
Клайд с Худом обсуждали теннисный матч, жевали хлеб с паштетом. Клотильда, подмигнув девочке, покосилась на Дьюбриттена.
— Вижу, вам знакомы все маленькие хитрости вашего отца?
Она сладко улыбнулась своему клиенту, который спрятал лицо, зарывшись в корзину с провизией.
Годвин ел свой «пате». Он за время пребывания в Париже съел немало конины. Как верно заметила девочка, они, как-никак, во Франции.
— Коль скоро мы говорим о теннисе, — сказал Дьюбриттен, — я прошу всех сосредоточится на этом великом матче. Там будет невероятная толпа. Говорят, пять тысяч зрителей. Макс поставил на Тилдена. А вы что скажете, мистер Годвин?
— Тилден. Он как Бэйб Рут…
— Я склоняюсь скорее к Лакосту. Мастерство, скорость, тактика.
Худ сказал:
— Ему не выстоять против подач Тилдена. Конечно, во Франции все возможно…
Толпа на ярком солнцепеке сверкала белизной. Игроки двигались, как хорошо смазанные механические фигурки. Годвин немного играл в теннис, но настоящего спортивного матча до сих пор не видел. Он упивался зрелищем, делая мысленные заметки и жалея, что не захватил карандаш и бумагу. Он сидел между полковником Худом слева и юной Присси справа, за ней Клотильда, дальше Клайд и Тони Дьюбриттен.
Худ сказал Годвину, что читал несколько его статей в «Геральд».
— Что вы думаете о Париже, мистер Годвин? Как он вам?
— Для меня это все в новинку. Все равно что жить в романе. Скажу вам правду, я никогда не думал, что бывают такие люди, каких я здесь встречаю. Они живут в мире, где о картинах и литературе стоит говорить, спорить… все равно что попасть в самое средоточие мира. А вам как кажется, полковник?
— Пожалуй, неплохое местечко. Я сам с севера, вырос у границы Шотландии, у Адрианова вала. Естественно, мне не по вкусу такие места… слишком фривольно для такого хмурого типа, как я. Но я учусь… Город Света, да, к нему надо привыкнуть.
— Вы давно здесь?
— Приехал около месяца назад. Но, конечно, бывал и раньше.
— Где вы поселились?
— Мне повезло, я гощу у Тони. У него несколько домов неподалеку от Люксембургского сада. В одном позволил мне пожить. Вполне удобно. Тони — отличный парень. Дочка — это нечто. Очень взрослая для такого ребенка — вы, надо думать, успели заметить по дороге. Думаю, некоторое знание света досталось ей от матери.
Худ замкнулся в молчании, погрузился в ход матча: мучительного, жестокого поединка. В относительной тишине до их мест, расположенных недалеко от площадки, доносился свист мяча, разрезающего воздух от подачи Тилдена. Годвин слышал, как при каждом взмахе его ракетки разом ахают пять тысяч человек. Но Лакосту удавалось отразить большую часть ударов. Он метался по всему корту, то давал свечу, то посылал мяч через всю площадку, то резал прямо через сетку, вбивая мяч к ногам Тилдена. Шла битва между силой и коварством. В конце концов Лакост не устоял, и Тилден выиграл первый сет со счетом 6:4.
— Простите, Роджер, — заговорила Присси, когда Худ выбрался в проход, чтобы перехватить попавшегося ему на глаза старого знакомого. — Вы для какой газеты пишете?
— Для парижской «Геральд». Вы ее читаете?
— Завтра же начну. А о чем вы пишете?
— Музыкальное обозрение, балет, искусство вообще. Вас впервые увидел, когда вы были…
— У Клайда. Я помню. Нам всем очень нравится музыка Клайда. Даже моей матери, если ее удается поймать.
— Клайд — мой спаситель. Он первый познакомил меня с джазом. С него начался мой настоящий интерес к Парижу.
— Все, что я знаю, — что мне нравится ее звук. Очень выразительный.
— Правда? — Ее лицо осветилось, карие глаза снова стали огромными. — Я рада. Я играю на скрипке. Отец и мадам Жаве считают, что я подаю большие надежды. Им хочется видеть во мне вундеркинда, но я для этого уже слишком взрослая. Даже старая. Хотя, если я прозанимаюсь достаточно усердно еще года четыре, я научусь играть… скажем, довольно хорошо. Папа постарался — вместе с мадам Жаве — свести меня за чаем кое с кем из композиторов. Мийо, Сати, Пуленк…
Она заметила его пустой взгляд, прикованный к ее огромным глазам с зелеными искорками в радужке.
— Вы о них даже не слышали, да? Простите, я слишком много болтаю. Папа, когда меня так понесет, называет меня Погремушкой.
— Ну, я, конечно, должен бы их всех знать.
— Могу вам как-нибудь про них рассказать. Хотите?
— Если вы сумеет вытерпеть такого невежду.
Она кивнула.
— А рыбу ловить вы любите?
— Боюсь, мало пробовал.
— Я могла бы рассказывать вам про композиторов на рыбалке. Клайд иногда берет меня порыбачить на Сене. Это здорово. Он разговаривает со мной о музыке, и о рыбалке, и обо всем. Хотите когда-нибудь с нами?
— Ну конечно, обязательно порыбачу.
— А иногда мы обходим прилавки с книгами и гравюрами на набережной. Я ему говорю, что у меня любимое. «Адвокаты» Домье… А в теннис вы играете?
— Ох, да из вас вопросы так и сыплются!
— Извините. Погремушка.
— Да, в теннис немного играл. В колледже… — он пожал плечами.
— Где это?
— В Массачусетсе.
— А где учились?
— Гарвард.
— Клайд говорит, выпускника Гарварда легко узнать, но узнавать-то особенно нечего.
Она усмехнулась, радуясь случаю высказать премудрость, которая, таким образом, не пропала даром.
Годвин засмеялся, чувствуя, что очарован. Ей так откровенно хотелось подружиться.
— Думаю, тут Клайд прав.
Вернувшийся Худ занял свое место рядом с Годвином. Тони Дьюбриттен, перегнувшись через него, крикнул дочери:
— Смотри игру, Присс! Для чего мы сюда пришли? Не отвлекай мистера Годвина. Неизвестно, увидишь ли ты еще когда-нибудь Тилдена, так что присматривайся. Наблюдай, как он подает. Попробуй чему-нибудь научиться.
Его лицо, обожженное солнцем, обрело оттенок красной глины.
— Ладно, папа.
Подтолкнув Годвина локтем, она пробормотала:
— Я никогда не сумею подавать как Тилден, сколько бы ни смотрела.
И склонившись вперед — локти на коленях, подбородок в ладонях — стала смотреть во все глаза.
Мастерство, стремительность перемещений и невероятная реакция позволила Лакосту свести второй сет к ничьей 5: 5. Годвин начал жалеть, что не ведет спортивную полосу, как Билл Ширер из «Трибюн».
— Недурной матч, а? — заметил Худ. — Жарко им там внизу. Вы играете? Всегда приходится искать партнеров. Тони тут не годится. У него мотор сдает.
— Я немного играю.
Присси, оживившись, повернулась к ним.
— Он будет с нами играть? Полковник дает мне уроки. Вы ведь будете, Роджер?
— Ну…
— Всего лишь товарищеский матч, — сказал Худ.
Его загрубевшая кожа разгорелась, шрам на темном лице казался почти белым.
— Ну пожалуйста, Роджер, — упрашивала Присси, заглядывая в лицо из-под широких полей соломенной шляпки, украшенной голубой ленточкой, которая свисала сзади, как хвост воздушного змея.
— Ну что ж, спасибо, я с удовольствием.
Худ кивнул:
— Вот и молодец.
В одиннадцатом гейме Тилден выбил 6: 5. Его пушечные подачи делали свое дело. Лакост отбивал уже не так разительно, не так точно, и Тилден атаковал мощными прямыми, которые словно взрывались, разбивая красноватое покрытие. Он выиграл 7: 5, оставшись чистым победителем двух сетов.
Когда они выбирались со стадиона в толкотне и давке под косыми лучами солнца, бьющими прямо в глаза, у Тони Дьюбриттена стало плохо с сердцем. Годвин с Клайдом и Клотильдой немного отстали от остальных, когда Дьюбриттен споткнулся, навалившись на Худа, с лица сошла горячая краснота, сменившись серым оттенком мокрого цемента. Он вцепился в рукав Худа, колени у него подогнулись. Рот открывался и закрывался, как у выброшенной на песок рыбы. Худ помог ему добраться до скамейки, усадил. Тони сразу обмяк, словно силы окончательно оставили его. Присси опустилась на траву рядом с отцом. Она хладнокровно обыскивала карманы его пиджака. Годвин застыл, уставившись на больного и гадая, не умирает ли он. Пот ручьями стекал ему на рубашку. Худ ослабил ему воротничок и галстук. Присси нашла склянку с пилюлями и, ласково приговаривая, всунула одну в рот отцу. Тот кивнул. Толпа, текущая мимо, замедляла движение, французы, по свойственной этой нации привычке, глазели на них так, будто прикидывали, сколько стоит поставить на то, что Тони выживет. Присси обернулась к зевакам, на миг прорвался ее темперамент.
Собравшиеся дружно пожали плечами и двинулись прочь, словно говоря: «Пусть тогда помирает, нас это не касается». Девочка снова повернулась к отцу. Тот моргал и щурился от солнца, но выглядел уже лучше и взгляд стал осмысленным. Присси подняла глаза на Годвина:
— Ничего страшного. С ним бывает, но он всегда носит с собой лекарство. Тебе лучше, папа? Как ты себя чувствуешь?
— Чувствую себя самым распроклятым дураком, — сказал он неожиданно хриплым и слабым голосом. — Прихватило вот ни с того ни с сего. — Он очень медленно поднял руку, чтобы заслониться от солнца. — Испортил вам день. Чувствую себя дурак дураком.
— Может, вам чего-нибудь принести? — спросила Клотильда. — Попить? Или позвать доктора?
Она смотрела на него сверху вниз, как смотрят на очень близкого человека. Она знала его так, как не знал никто из них, и он улыбнулся ей. Он ей доверял. Он был хорошим клиентом, и это много значило.
— Нет, правда, не надо. Все в полном порядке. Мотор барахлит, знаете ли. Неплохо бы вернуться в базовый лагерь, а, бвана? — он глянул на Худа.
— Поедем вместе, — отозвался Худ. — Присмотрю, чтобы вас доставили на место.
Оглянувшись, он увидел через дорогу, у желтого «роллс-ройса», шофера Клода.
— Годвин, вы бы не сказали ему, чтобы подвел машину сюда? Будьте так добры.
Годвин торопливо пересек дорогу, передал сообщение, а когда вернулся, сияющая Присси смачно целовала отца в щеку.
Клайд подмигнул Годвину.
— Она вертит стариком Тони как хочет. У него сердечный приступ, она сует ему под язык пилюлю… и она уже Флоренс Найтингейл. Ее желание для него закон. Женщины, старик, женщины! Право, хорошо бы парням научиться с ними не связываться.
— А представь, что будет, когда она вырастет?
— Она будет
Девочка отошла от отца, заложила руки за спину, улыбнулась с большим самообладанием, как будто благополучно привела в исполнение некий план.
— Папа сказал, мы можем добраться обратно на
Она смотрела на Годвина с нетерпеливым ожиданием, как будто сомневалась в его согласии, а для нее это было важно. Все-таки она еще совсем девочка.
— Ни за что не пропущу такого случая, — уверил ее Годвин, — если только отец может обойтись без вас, Присси.
Клайд обнял ее за плечи, встряхнул:
— Я же говорил, это наш человек. Старина Роджер готов подписаться на любое приключение.
Они стояли у поручней, глядя на приближающийся вместе с сумерками Париж. Там и тут проглядывали знакомые приметы города — рыбаки с удочками и лесками, уплывающими в темную Сену, гуляющие в обнимку влюбленные, доносящиеся с танцевальных площадок звуки скрипки и аккордеона. Вдоль всего корабля развешаны были на проволоке цветные фонарики. Они напомнили Годвину китайские фонарики, которыми украшали летние танцплощадки пригородных клубов во времена его чикагского детства. Да не далее как прошлым летом, если на то пошло. Клайд курил сигару, отбивая ритм по поручню.
— Давайте потанцуем, — предложил он, посматривая то на Клотильду, то на Присси Дьюбриттен. — Кто за?
Клотильда, подумав, отозвалась:
— Если ты обещаешь позаботиться о ногах партнерши…
— Сделаю все, на что способен.
Он направил ее от поручней туда, где под скоплением цветных огоньков под табачными дымками танцевали люди. Клайд со своей подругой прекрасно вписывались в эту картину, как пришельцы из времен Лотрека в Мулен-Руж.
— Хотите пройти внутрь? — предложил Годвин, покосившись на девочку.
Присси покачала головой.
— Мне здесь нравится. Это, — она указала в ночь, — само совершенство. Видите, какой месяц? Разве Париж не прекрасен? Я здесь чувствую себя старше, почти взрослой. Отец говорит, у меня старая душа. Хотела бы я понять, что это значит.
Она склонилась на поручень, опустив взгляд к отражению луны в темной воде.
— Ваш отец, он оправится?
— А, да, не волнуйтесь. Хотя рано или поздно какой-нибудь из этих приступов его убьет, да? Но еще не сразу.
— Вы очень умело справились.
Она пожала плечами:
— В сущности, тут нет ничего сложного.
— И как вы разогнали зевак:
— Четырнадцать. Я вовсе не скрываю. Сами видите, я слишком старая для вундеркинда. Пять лет назад еще да, а теперь уже поздно.
— Но вам нравится играть на скрипке.
— Ага. Нравится обычно то, что хорошо получается, правда? Мне почти всем нравится заниматься, но это не значит, что я поверхностная. Я ненавижу поверхностность.
Она улыбалась, глаза сверкали, отражая цветные огоньки. Отведя взгляд, Годвин увидел отражения фонариков, танцующие рядом с луной.
— Боюсь, что я все принимаю довольно серьезно. — Она тут же стряхнула минутную задумчивость. —
Она улыбнулась ослепительной, но не слишком искренней улыбкой, будто пытаясь, как подумалось Годвину, подняться над некой темной стороной своей натуры. Как ей удается держаться на этой грани между ребенком и уже не ребенком?
— Расскажите мне о полковнике, — попросил он.
Она взглянула на него, склонив головку набок.
— Ну, он герой Большой войны. Отцу нравится его общество, и он ему доверяет. Они иногда разговаривают о моей матери. Знаете, что говорит мой отец про полковника Худа? Мне кажется, этим многое сказано…
— Что же он говорит?
— Он говорит, полковник Худ не находит себе места вне войны! Что он только и ждет, когда же где-нибудь начнется следующая, чтобы броситься туда! Что вы об этом думаете?
— Вы правы. Это довольно грустно.
— Он говорит, полковник Худ прирожденный герой. Профессиональный герой, оставшийся без войны. И говорит, нет ничего печальней героя в мире, где не осталось ничего героического. Все равно что остаться без работы и без смысла жизни. Я сама еще не знаю, как к этому относиться. Полковника, конечно, жаль, но и хуже войны ничего нет, так что, кажется, хорошего выхода для него не существует, правда?
В это время вернулись Клотильда с Клайдом, и Клайд завязал разговор с девочкой и молодой женщиной — так их теперь воспринимал Годвин, — то и дело поглядывая на часы, потому что ему надо было торопиться в клуб. Годвин наблюдал со стороны. Кипучая энергия Клайда заражала их, освещала их лица. Впереди вырос Нотр-Дам, сверкающий огнями остров Сите, кафе на Левом берегу…
Клотильда расцеловала девочку в обе щеки, как видно, целиком и полностью переменив свое прежнее мнение о ней. Она собиралась в клуб вместе с Клайдом, а Годвин сказал, что, может быть, подойдет позже, и остался стоять с Присси перед высящимся на том берегу Нотр-Дамом.
— Куда вы теперь?
— О, мне надо домой, посмотреть, как папа.
— Где вы живете?
— Там, у Люксембургского сада.
Она махнула рукой.
— Так я провожу вас домой, мисс Дьюбриттен.
— Вы очень добры, мистер Годвин.
Она улыбнулась ему довольно легкомысленно. Такая смуглая, так похожа на маленького зверька с огромными бархатистыми глазами.
Годвин нашел такси, и они ехали молча, глядя, как бурлит жизнь вокруг кафе и на улицах. Годвин до сих пор не встречал девушек ее типа. Он думал, что имеет в виду ее внешний облик, но на самом деле подразумевал и все остальное. И она была так дьявольски молода. Крошка, совсем ребенок, если подумать. Однако в ней было
Когда они остановились у стены, огораживавшей двор особняка, она пожала ему руку и сказала:
— Доброй ночи, мистер Годвин, и большое вам спасибо.
— Доброй ночи, Присси.
— Ох, если б вы знали, как я ненавижу это имя — Присси! Не имя, а прямо характеристика! Правда, невыразимо ужасно?
— Вовсе нет…
— Вы просто по доброте возражаете. Ну вот, я уже думала: Присцилла… Это уж не имя, а стихийное бедствие. Что вас рассмешило?
— Ваша манера выражаться. Невыразимо ужасно! Стихийное бедствие!
— Это оттого, что я все время провожу со взрослыми. Я совсем не умею ладить с детьми. Вот хорошо бы подружиться с Клотильдой… но… да, мое имя. Я, по-моему, придумала. Как вам понравится Сцилла? На мой слух, звучит. Сцилла Дьюбриттен? Неплохо? — Она выглянула из-под полей шляпки. — Скажите, что вам нравится.
— По-моему, красиво, — сказал Годвин.
— Ох, я так рада, что вам нравится! Вы такой чудесный новый друг.
Она порывисто привстала на цыпочки и поцеловала его в щеку, одной рукой придерживая шляпу.
— Вы и сами ничего себе, — сказал он.
— А послушайте, как сочетается с другими именами… — Он уже понял, что она собирается его поддразнить. — Ну-ка, попробуем: Сцилла Годвин? Или Сцилла… Худ? Или Сцилла… Расмуссен… — Она не выдержала и расхохоталась. — Ой, нет, последнее совсем не годится!
Все еще хихикая, она скрылась за дверью, и Годвин услышал, как задвигается засов.
Он уходил от дома Дьюбриттенов легкий, глупый и счастливый, насвистывал и смутно видел будущее в розовом свете, как розоватое сияние за силуэтами крыш и деревьев. Ему хотелось остаться наедине с надеждами, и он передумал присоединяться к кампании в «Толедо»: ему не хотелось музыки и, по правде сказать, не хотелось видеть Клотильду и рисковать, что домой придется возвращаться с ней. В эту ночь ему совсем не хотелось рисковать: день был великолепен, и ему хотелось сохранить это чувство на ночь.
Как выяснилось, его надеждам не суждено было исполниться.
Он размышлял о том, как быстро дочка Дьюбриттена сумела пленить Клотильду, заставив ту отказаться от сложившегося мнения, и гадал, может ли кто-нибудь устоять перед обаянием и темной красотой этой девочки. Было нечто, не передаваемое словами, в том, как она удерживалась на грани между внутренней серьезностью и явным желанием выглядеть радостной и ребячливой. Обе стороны личности выражались на ее лице, оттого-то это смуглое личико и выглядело столь притягательным — оно, казалось, взывало к вниманию, и более того — к сочувствию — как ни одно из виденных им прежде лиц. Как-то обойдется с ней жизнь? Конечно, он и сам чертовски мало еще знал о жизни. И все же задел в нем какую-то струнку ее взгляд, этот неотступный взгляд, в котором желание угодить смешивалось с необходимостью сделать все по-своему.
Годвин услышал странный стонущий звук, то ли бульканье, то ли всхлип. Звук повторился, когда он свернул за угол, под полосатый бело-зеленый навес лавки Корра, бретонца, поставлявшего окрестным жителям конину. Прохладный ночной ветер морщил полотнище с золотой конской головой на фоне полосок. Еще насвистывая «Что ты делаешь со мной», Годвин резко остановился, услышав, как в тени кого-то рвет. Между мусорным баком и клумбой с геранью скорчилась темная фигура.
Человек стоял на коленях, и был, вероятно, пьян, но когда он поднял голову от цветов, в которые его стошнило, свет выхватил кровь, синяки и ссадины на его лице. Лицо напоминало лопнувший переспелый помидор. Нос был разбит в лепешку, кожа на скуле лопнула, одна бровь рассечена, левое ухо в крови, а при виде Годвина он шарахнулся в темноту, бессильно вскинув руки, чтобы защититься от новых ударов.
Годвин его узнал. Это был увечный продавец каштанов, торговавший то на одном, то на другом углу в этом квартале. У него не было ноги до колена, и ее заменяло странное приспособление с колесиком на конце, которое он пристегивал к обрубку. Годвин всегда недоумевал, чем колесико лучше палки или искусственной ступни, но эта странность была из тех, которые он подмечал и вставлял в очерки во время утренних прогулок. Сейчас приспособление с колесиком валялось рядом с клумбой. Кто-то жестоко избил калеку, оторвал протез и колесико — все это он объяснил жестами и невнятными из-за разбитых губ фразами — и ограбил. Годвин помог ему встать, подобрал и пристегнул на место протез. Когда же он предложил вызвать полицию или проводить его в префектуру, калека снова съежился и отчаянно замотал головой, снова и снова повторяя имя «Анри». Годвин начал понимать. «Флик» Анри, жандарм, избил и ограбил торговца. Репутация Анри в этом квартале ни для кого не была тайной, но Годвин впервые столкнулся с его жертвой лицом к лицу.
Он помог калеке встать, поддержал и заметил, что тот плачет, слезы на щеках смешивались с кровью. Тем не менее он ничем больше не позволил себе помочь. Годвин предлагал проводить его в больницу или домой, но бедняга только мотал головой и всхлипывал. Разбитые, распухшие губы выговаривали одно слово:
Кто-то из соседей говорил Годвину, что торговец потерял ногу во время военных действий во Фландрии.
Взбираясь по лестнице, Годвин вдруг почувствовал себя очень усталым. Его угнетала мысль об избитом калеке, и еще больше — то, что с ним случилось. Пожалуй, стоило посвятить Анри целую заметку…
На полу лежал подсунутый в щель под дверью пухлый конверт. Годвин устало вскрыл его.
Роджер Годвин!
Ваш очерк о Клайде Расмуссене превосходен! Вы старше своих лет. Ваш преданный патрон, Мерль Б. Свейн (а что означает это Б.?) утверждает, что вы совершенный щенок. Однако вы видите Париж так, как хотел бы видеть я, — но не могу и никогда не сумею. Я родился пресыщенным, а вы, дай бог, никогда не станете пресыщенным, уставшим от жизни или искушенным. Хотя, знаете ли, с писателями это часто случается.
Я прошу вас работать для меня и впредь. Сохраняйте личное отношение — вы уже должны были понять, что в вашем случае то, что вы пишете, есть ваша личность.
Маршалл Хакер из издательского дома «Бони и Ливерайт», Нью-Йорк, сейчас в Париже и проведет здесь около месяца. Он разделяет мое мнение о вашей работе и хочет издать сборник ваших парижских очерков. Он предлагает вам обдумать для названия «Бульвардье» или, более прозаическое, — «Парижские зарисовки».
Он с вами свяжется.
Молодой человек — разыграйте свои карты как следует — и вы состоялись!
Годвин перечитал письмо несколько раз. Надо было оценить его по достоинству. Он полагал, что это поворотный пункт его жизни. Может быть, понадобится не один год, пока он усвоит, что, черт возьми, происходит, какую форму примет его дальнейшая жизнь, — но эту минуту ему хотелось сохранить в памяти.
Выходя из ванны, Годвин услышал, как кто-то стучит в его дверь. Он накинул халат и прошлепал через маленькую гостиную, вытирая волосы полотенцем.
В дверях стоял полковник Худ: теннисный костюм, теннисный джемпер перекинут через плечо, рукава белой рубашки закатаны выше локтей, в руках две ракетки и сумка с мячами.
— Мы договаривались как-нибудь сыграть в теннис. Я всегда играю по субботам…
Она была нагружена бумажным пакетом и бутылкой сливок.
— Я захватила свежие круассаны и бриоши. И сливки для кофе. Все в надежде вас подкупить. Ой, да вы еще не одеты. Я, конечно, могу сварить кофе. Можно? У вас есть
— Ну, конечно, кажется, есть. Входите. Ах, вы и скрипку захватили.
Он пожал Худу руку и, впуская их в свое убежище, порадовался, что нет Клотильды.
— Я знаю, — терпеливо кивнула она.
— Извините, что без предупреждения, — сказал Худ, пристраивая ракетки на дешевой жестяной стойке для зонтов. — Жаль было бы пропустить такой случай. Отличное утро.
— А вы, — обратился Годвин к девочке, — собираетесь порадовать нас скрипичным сопровождением?
— Вам и вправду повезло — не собираюсь. У меня по субботам урок с мадам Жаве. Я всегда провожаю полковника в Люксембургский сад, а потом иду на урок.
Она уже отыскала на крохотной кухне кофейные принадлежности, вскипятила воду, ложкой отмерила кофе в кофеварку. Он смотрел, как складки белой юбочки качаются на ее круглой четырнадцатилетней попке, и с улыбкой покачал головой, когда Худ перехватил его взгляд. Она всего-то — насколько? — на семь-восемь лет младше его, но он чувствовал себя и старше, и моложе. Из нее должна была вырасти женщина из тех, которые мигом загоняют парня в ошейник желания и заставляют послушно прыгать через обруч. Он не так уж много знал о женщинах, но этот тип был ему знаком.
К тому времени, как он надел что-то, способное сойти за теннисный костюм, она сварила кофе, уставила столик тарелочками, чашками, блюдцами и украсила принесенными из дома цветами. Она даже умудрилась отыскать салфетки. Полковник сидел, откусывая крошечные кусочки бриоши. Она извлекла из своего пакета фрукты и выложила их в миску. Она подала Годвину курящуюся паром чашку и добавила сливок.
— Ну конечно! Как ваш отец?
— Хорошо. Спал, как чурбан, — проснулся весь в коре. Это он так шутит. Ему страшно неловко.
— Он счастливчик, — сказал Годвин.
Ее глаза были все такими же огромными, и цветом как коричневый плюш в утреннем свете, лившемся в окно. Она посматривала то на Годвина, то на Худа, улыбалась во весь свой большой рот, выглядела на свои четырнадцать, держа в руках две чашки кофе.
— Мы все счастливчики, правда? Мы, наверно, самые счастливые люди на свете. Вы так не думаете? Ну а я, да, думаю!
Они смотрели ей вслед. Теннисные корты Люксембургского сада жарило солнце.
— Славная малышка, а?
Худ подкидывал на ракетке мяч, шрам от шрапнели натянулся до треска.
— Ей не меньше тысячи лет, — сказал Годвин. — В этой девочке живет мудрость веков.
— У вас с женщинами большой опыт, да? Так говорят об американцах. Они всегда опытны насчет женщин.
— Очень небольшой, поскольку речь идет об этом американце.
— Вы меня не дурачите, старина?
— Ничуть.
— Ну, я и сам маловато имел дело с дамами. Вечно не хватало времени, то одна чертовщина, то другая. Жизнь солдата… встречаешься с женщинами несколько… пожалуй, подойдет слово «сомнительными». К тому же… — он хихикнул, — эта обновленная система частных английских школ… Хотя я не подвержен английской болезни, как ее здесь называют. Постучим немножко, мистер Годвин?
— Зовите меня Роджер.
— Отлично, Роджер. Знаете, друзья обычно называют меня полковником. Или Максом, иногда они зовут меня Максом.
Он пожал плечами и направился к сетке.
— Зовите, как хотите, Роджер. Это, в сущности, безразлично, нет?
Худ играл экономно и четко, резко посылал мяч, двигался быстро, но как будто немного неуклюже. Когда они начали чувствовать пыльный корт, а Годвин уловил натяжение жил и они немного разогрелись, Худ стал посылать мяч к ногам Годвина — самый трудный удар для рослого игрока. То же самое Лакост проделывал с Тилденом. Потом он сменил тактику, стал гонять мяч по всей площадке, отрабатывая сперва заднюю линию, затем переднюю, и ни разу не открылся сам. Уже через десять минут Годвин понял, что столкнулся со слишком сильным для себя игроком. Пришлось решать, выкладываться ли целиком, чтобы оказаться достойным партнера. Черт побери, а почему бы и нет? Ему оставалось надеяться только на грубую силу, которая против полковника Худа была бесполезна. Но оказалось довольно забавно иногда посылать мяч по прямой в дальний угол площадки с такой силой, что Худ не успевал перехватить его. Правда, такое удавалось нечасто, только-только чтобы позволить Годвину сохранить достоинство. Когда они начали подсчитывать очки, счет оказывался 6: 2, 6: 1,6:2 неизменно в пользу полковника Худа. Несколько раз удавалось подолгу обмениваться ударами, и к концу игры оба основательно выдохлись. Теннисные костюмы были, как румянами, присыпаны красноватой пылью.
Они устало присели на скамью в тени. Худ бросил Годвину вынутое из сумки полотенце.
— Хорошая работа, Годвин. Придется мне за вами присматривать. Умения вам хватает, еще бы малость жесткости. Вам надо научиться злиться.
— Мне не хватает терпения. Пробиваю в аут.
— Обычная ошибка молодости. Хочется победить сейчас, с самого начала. Так же и в жизни, нет? Молодые нетерпеливы, но парадокс в том, что времени не хватает как раз старым. А еще вам недостает инстинкта убийцы. Вы смотрите на теннис как на игру. Я же вижу, как вы, загнав меня в угол, даете время отдышаться. Честная игра и все такое.
В его устах это прозвучало грустным обвинением. Худ видел в теннисе отнюдь не игру. Но что же такое война, как не игра?
— Ну, нам надо еще поиграть. Мне нужна практика.
Годвин почему-то чувствовал, что уронил себя в глазах Худа. Худ кивнул.
— Присси мне говорила, что вы немало повоевали. Ничего, что я об этом заговорил?
— Конечно, почему бы и нет. Вы, как я понимаю, были слишком молоды, чтобы успеть на это представление?
— Да, когда все началось, мне было девять.
— Право? Девять лет… ну, вам чертовски повезло. Хотя я думаю, вы еще вдоволь нахлебаетесь на следующей. Ждать не так уж долго. Может статься, лет десять.
Он почти улыбнулся этой мысли.
— Следующей? Предполагалось, что та война навсегда покончит с войнами.
— Да, предполагалось. Ну, на самом деле следующая будет просто продолжением той же Большой войны. К восемнадцатому году всем нужна была передышка. Но немцы на многое способны, а мы, победители, позаботились, чтоб им нечего было терять, начав все сначала. Нам следовало обойтись с ними по-человечески или уж добить насмерть. А так мы только устроили им жалкую жизнь. Да, им нечего терять. Ну, а всем остальным, понятно, есть что терять. Так что снова начнет Германия, и нам снова придется с ней драться.
— Но Германия не может собрать армию, — возразил Годвин. — Это запрещено. Как же им начать войну?
— Я же говорю, они способный народ. Слишком уж серьезно ко всему относятся. Конечно, они получили такую трепку… особенно за столом переговоров… всякий бы утратил чувство юмора. — Он утер лицо полотенцем и задержал его перед глазами. — Способ они найдут. Дело в нас — хватит ли у нас твердости и здравого смысла, чтобы им помешать. Увидим.
— По словам Присси, вы герой.
Худ расхохотался в полотенце, последний раз вытерся и отбросил его в сторону.
— Она красивая девочка, но слишком молода и впечатлительна. Думает, что понимает взрослых, и иной раз кажется, что так и есть, но все же она девочка, которой еще учиться и учиться.
— У меня дядя воевал в Европе.
— В пехоте? И что он думает о войне?
— Не знаю.
— Совсем не хочет ее обсуждать?
— Не может. Убит в сентябре восемнадцатого.
— Дьявольски обидно.
— А вы где провели войну?
— По большей части верхом на верблюде, старина.
— Как это понимать?
— Ну, вы знаете, такое большое дурнопахнущее строптивое животное, со скверным характером, может подолгу обходиться без воды, на морде вечная ухмылка, короче говоря, верблюд.
— Я хотел спросить, где?
— А, в пустыне. Я был там с Т. Э. Лоуренсом.
Он встал.
— Идемте. Я всегда поджидаю Присси у фонтана Медичи. Вы его уже видели?
— Боюсь, что нет.
— Ну, надо обязательно посмотреть. Самое красивое место в Париже.
Вода в фонтане была гладкой как стекло, ее покрывали желтые и зеленые листья, мох лежал зеленым бархатом, Париж притих, словно затаил дыхание.
Присцилла Дьюбриттен не сводила взгляда с фонтана.
Футляр со скрипкой лежал на каменной скамье. По другую сторону фонтана тихо стоял Клайд Расмуссен. Годвин и Худ подходили к девочке со спины. Сквозь высокие облака пробивались солнечные лучи. Дети завели какую-то игру, которая требовала собраться в кружок и скакать, подпевая себе тонкими голосами. За ними присматривали две монахини. Сцилле и Клайду, как видно, нечего было сказать друг другу. Клайд мрачно жевал стебелек травы.
— Клайд, — заговорил Годвин, — какое совпадение. Жаль, что вы не пришли на теннис. Вместе мы бы составили полковнику достойную партию.
— Не совсем совпадение, приятель, — отозвался Клайд. — Я часто встречаю старушку Присси после урока и провожу с ней что-то вроде семинара.
— Дополнительные занятия, — добавила Присси. — Вот я его и привела. Он уверяет, что знает единственного в Париже человека, способного приготовить приличное мороженое. Я как раз собиралась его уговаривать нас отвести, да, Клайд?
— Честное слово, совсем как дома, — сказал Клайд.
Но по пути к мороженщику Годвин сообразил, что что-то не так. Может быть, дело было в том, что он ощутил, подходя в фонтану, в том, что стояло между Клайдом и Присси. Холодок. Может, они поспорили? И Клайд обошелся с ней, как с ребенком, облил холодной водой горячую голову? Он ни разу не видел никого из них таким молчаливым. А может, все это ему мерещилось. Может, все было в порядке. Так или иначе, в одном он был уверен: это совсем не как дома.
Они проводили Присциллу домой к отцу, у которого сидели друзья, среди которых, возможно, оказалась и его жена, леди Памела Ледженд, мать девочки. Присцилла поблагодарила Клайда за мороженое, поблагодарила всех за то, что ее проводили. Годвин смотрел, как она закрывает за собой калитку и гадал, действительно ли она просто девочка, самый обыкновенный подросток, и вовсе не пытается никого себе подчинить. Она так серьезно предавалась отдыху, так мило радовалась простым мелочам вроде мороженого.
— Верно ведь, она — это что-то?
Клайд, сияя, улыбался то Годвину, то Худу. В уголке рта у него белела капля мороженого.
— Уже обучилась всем женским уловкам, от которых предостерегала меня мамочка, когда я был совсем малявкой.
— Он очень колоритен, когда изображает мужлана, — заметил Худ. — Как это называется по-американски?
— Деревенщина, — подсказал Годвин. — Парень из медвежьей дыры.
— Я, когда он говорит, как деревенщина, всегда сомневаюсь, правильно ли его понял.
— А я объясню, полковник. Я хочу сказать, что вот тут у нас четырнадцатилетняя девчонка. И трое взрослых мужчин сопровождают ее по Парижу, добывают для нее мороженое… а потом она оставляет их за воротами обалдело глазеть ей вслед. Так вот, если это достигается не женскими уловками, так я — не Клайд Расмуссен.
— Я как раз размышлял о ней, — признался Годвин. — То мне кажется, что я в ней разобрался…
Худ перебил:
— Право же, старина, вы только вчера познакомились!
— Она быстро западает в душу, — сказал Годвин.
— Роджер, — сказал Клайд, — ты еще узнаешь, что она пробирается в душу быстрее всех на свете. Мировой класс!
Худ смеялся.
— Ну вы и парочка. Она же ребенок! Всего-навсего милое дитя, которое растет среди взрослых. А послушать вас, — он покачал головой, — вы из нее делаете какую-то Кики!
— Ну, только не это, — сказал Годвин, тоже рассмеявшись, — ведь все мы знаем, что Кики — это Клотильда.
— Черт подери! — хлопнул его по спине Клайд. — Ну не чудесно ли! Разве жизнь не прекрасна? Какой день, какой день!
Калитка, скрипнув петлями, распахнулась перед хохочущей компанией.
Она улыбнулась, глядя на них.
В руках у нее был фотоаппарат.
— Сделайте красивые лица, — велела она.
Годвин думал: «Ничего красивее я в жизни не видел. Она даже лучше фонтана Медичи».
Щелк!
