Прочитайте онлайн Преторианец | Глава пятая
Глава пятая
Всю неделю после свидания с премьер-министром и Монком Варданом Годвину плохо спалось. Неужели он собирается вот так запросто расстаться с жизнью в попытке убить немецкого генерала-танкиста, который ему, в сущности, симпатичен? И который дерется как бог? Не рехнулся ли он? И о чем думал, когда ввязывался?
Неужто просто вопреки и назло начальству? Только оттого, что ему приятно воображать, как взовьется Гектор Крайтон? Да стоит ли ради этого умирать? А много ли шансов уцелеть?
Честолюбие, само собой. Речь идет о карьере. Делай лучше, делай больше, мир после войны будет адским местечком, и неплохо взять хороший разгон. И большие деньги, и близость к сильным мира сего, какая иным и не снилась. Он уже видел будущее, и оно называлось телевидением, и как только война окончится — ба-бах, лезь вверх или тебя сметут. Тут неплохо бы оказаться тем человеком, который побывал в пустыне с Максом Худом и вернулся со скальпом Роммеля. Если, конечно, по дороге к этой цели не будешь убит.
Честолюбие держало его крепко, особенно по ночам. А может быть, и всегда, не выпуская ни на минуту. Ну что ж, пусть будет так.
Может, так суждено.
И еще речь о войне. О победе. Победа не зависит от Роджера Годвина, но от Америки зависит, да еще как. «Преторианец» дает ему шанс выступить против зла. Против настоящего зла. Он смотрел ему в глаза и узнал зло.
В сентябре 1938, в отеле «Дреезен» в Годесберге, в дни, названные позже Мюнхенским кризисом, пока Невилл Чемберлен сдавал нацистам Чехословакию, Годвин столкнулся в вестибюле с Адольфом Гитлером. Нацистский вождь остановился в том же отеле, и Годвин, выходя однажды поутру, увидел его. В сером двубортном костюме, заложив руки в карманы пиджака, Гитлер мелкими, почти семенящими шажками прохаживался по ковру. Он был один и, казалось, глубоко задумался. Подняв взгляд, он округлил глаза, видимо, удивленный тем, что на его пути обнаружилось другое человеческое существо. Локоть у него дернулся, он остановился, чуть дернув ногой, которую будто бы свела судорога. Откинув с бледного лба темные волосы, он метнулся глазами к лицу Годвина.
— Вы… — заговорил он любезным светским тоном, так непохожим на пронзительные вопли, слышанные Годвином на его митинговых выступлениях. — Я вас знаю. Не подсказывайте. Ваше лицо… А-а… — он медленно закачал пальцем перед носом Годвина. — Журналист. A-а… Американец. Верно?
— Да, сэр. Роджер Годвин.
— Конечно, Годвин. Ну, как вы считаете, эти англичане дадут нам мир? Вы разбираетесь в таких делах.
Глаза Гитлера светились любопытством, словно в глубине его черепа зажглись огоньки. Он, со своими усиками чаплинского бродяги и болтающейся челкой, был мечтой карикатуриста. Если на то пошло, он разительно напоминал Карла Несхейма, редактора спортивной полосы газетки «Клэрион Игл», издававшейся в родной Америке. Но у Карла взгляд мягкий и чувствительный, взгляд любителя пива, ничуть не похожий на взгляд Гитлера. В глаза Гитлеру надо было заглянуть самому. Они горели, как факелы. Он, казалось, с неподдельным интересом ждал ответа на свой вопрос. И, ожидая ответа, опершись рукой о бедро, почти точно копируя излюбленную позу бульвардье, отвернулся к окну, за которым был виден Рейн. В вестибюле появилась группа сопровождающих. «Мерседес» был подан.
— Я думаю, — сказал Годвин, — они дадут вам, что вы хотите.
Он не сомневался, что его немецкий безнадежно неправилен.
Гитлер мгновение пожирал его взглядом, угадывая значение сказанного. Затем он улыбнулся.
— Я уже сказал: мира. Англичане — рассудительный народ. Нас многое связывает с Англией. Все мы желаем мира. Германский народ выстрадал больше всякого другого. И потому, уверяю вас, мы больше всего стремимся к миру.
В эту минуту он выглядел просто немцем средних лет и среднего достатка.
— Если мы добьемся мира, я скажу, что мы хорошо поработали, мистер Годвин. Удачи вам, и удачи нам всем.
Прощаясь, Гитлер тепло сжал руку Годвина двумя руками, глаза его лихорадочно блестели, словно жили особой жизнью, не имеющей отношения к легкой улыбочке под щеточкой усов. Тут подошли сопровождающие, смерили Годвина любопытными взглядами, и все начали спускаться по лестнице к ожидавшему «мерседесу».
До тех пор Годвин только раз видел Гитлера вблизи — когда тот отвечал на вопросы журналистов. Кроме Годвина, там был десяток людей с блокнотами, однако Гитлер его запомнил. Этот человек выглядел невероятно банальным, прямо персонаж Синклера Льюиса, торговый агент из «Главной улицы», но в его глазах виделся Старый Ник, дух зла и безумия, и о банальности облика как-то забывалось. В теле этого человека жил ужас. Эта встреча объяснила и определила для него Гитлера. Годвин никогда о ней не забывал и никогда не пытался кому-нибудь рассказать. Ему достаточно было знать, и это знание заставило его сделать ставку на войну за судьбы цивилизации. Порой он задумывался, вспомнит ли кто пятьдесят лет спустя, из-за чего поднялась такая кутерьма? Вспомнит ли, что на кону стояла вся цивилизация? Да будут ли они способны пятьдесят лет спустя мыслить такими крупными категориями?
Операцию возглавляет Макс Худ. И от этой мысли его по ночам охватывали припадки паники. В бой рядом с Максом — эта мысль пронзала как штыком. Когда командует Макс, все идет как надо. Макс Худ везде сумеет пройти, и он всегда возвращается. Годвин полагал, что за Максом он пойдет куда угодно.
Он так и не получил вестей от Макса Худа до того ужина с Энн Коллистер и ее братом Эдуардом. Энн — высокая, элегантная, статная молодая англичанка, голубоглазая, с блестящими золотом волосами, подстриженными «под пажа» — соответствовала идеалу сельской семьи, земельной аристократии прежних дней куда больше, чем смуглая маленькая Сцилла. Энн словно сошла с картинки, рекламирующей новейший чудо-шампунь или отпуск в Озерном краю. У нее был умный живой взгляд, всегда спокойный и безмятежный. Как сказал бы ее отец, финансист из Сити, Энн была «надежной». Тридцать лет, безупречный английский цвет лица, выговор и взгляды, отполированные поколениями Коллистеров, безупречны, голос высоковат, но очень мягкий, и влюблена в Роджера Годвина.
Роджер, со своей стороны, был очень привязан к Энн, бесконечно наслаждался ее обществом и чувствовал себя основательно виноватым. Энн была независима и нетребовательна по природе, но она поздно узнала сексуальную страсть, и на свой, застенчивый лад, нуждалась во внимании Роджера Годвина для удовлетворения различных своих желаний. Он, как умел, объяснял ей, что не создан для женитьбы, но она только понимающе улыбалась, принимая эту позу за романтический флер, окружающий известного иностранного корреспондента. Ей казалось, что если его не торопить, все в конце концов уладится. Мать говорила ей, что если мужчина — одиночка, лучше о нем забыть и поискать другого. А уж если никак не можешь проявить благоразумие, если просто не можешь без него обойтись, то ни в коем случае не пытайся его привязать. Энн сомневалась, что ее мать знала, о чем говорит, и тем не менее ее слова представлялись хорошим советом. Она предоставила Годвину вдоволь свободы. Иногда, когда она позволяла себе об этом задумываться, то допускала, что у него временами бывают женщины — как-никак, это неотъемлемая часть образа военного корреспондента в шинели.
Кое-какие намеки на взгляды Энн по поводу его мистического ореола доходили до Годвина, и ему думалось, что для такой умной женщины она на удивление искусно дурачит сама себя. По сути она была благовоспитанной, защищенной от жизни молодой женщиной, цельной, с хорошим вкусом, и стремилась выглядеть светской дамой. Годвину очень нравилась настоящая Энн, он уважал ее вкус и цельность, восхищался ею, ее застенчивая страсть казалась ему трогательной и привлекательной; в самом деле, он вполне мог бы ее полюбить, не будь он так поглощен всем, чем была Сцилла Худ.
А так он всемерно старался не навредить Энн и в то же время держался с ней чуть отчужденно, в надежде со временем остудить ее пыл и заставить от него отвернуться к другому.
Он признавал иронию положения: всей душой он стремился быть теплым, щедрым, любящим мужчиной, то есть в точности таким, какого заслуживала Энн Коллистер. Но все его душевное тепло, щедрость и любовь были растрачены в безнадежном сражении, которое умудрились завязать между собой они со Сциллой.
Сцилла, разумеется, знала об их связи с Энн, и принимала ее в разное время по-разному. Сцилла смотрела на жизнь как на шахматную партию — «только гораздо забавнее», как признавалась она Годвину. Для него свести жизнь к игре было невозможно. Энн Коллистер, как и все прочие, не подозревала, что Годвина связывает со Сциллой что-либо сверх приятельских отношений. У Годвина, если он задумывался обо всей этой путанице, начиналась головная боль, как от джина. А потому он старался не задумываться.
Когда Энн в сопровождении Годвина вошла в обеденный зал «Рица», там уже сидел, ссутулившись над бокалом, опершись локтями на стол и опустив подбородок в ладони, Эдуард Коллистер. Он был несколькими годами старше сестры и несколькими дюймами ниже: невысокий коренастый человек с тонкими чертами уставшего и изборожденного морщинами лица. Густые каштановые волосы неряшливо распадались на пряди и свешивались на лоб. Годвин последний раз виделся с ним на чьей-то помолвке в середине лета. Прошедшие месяцы оставили на нем заметный след. Эдуард в середине тридцатых годов перебрался из Кембриджа, оставив мир академической науки ради министерской карьеры в Уайтхолле. Он то ли курировал, то ли консультировал, то ли администрировал разработки радара, который дал Королевским ВВС заметное преимущество в воздушной войне летом 1940 года.
Энн из-за бокала с шерри бросила на брата встревоженный, оценивающий взгляд.
— Да ты бледнее смерти, Нед!
— Пожалуйста, не надо патетики, — отозвался Коллистер.
— Правда, Роджер, он еле жив? Ох, я так за тебя беспокоюсь. Мать просто сама не своя.
— Представляю себе… — его губы над краем стакана с мартини раздвинулись в усмешке, и он просительно взглянул на Годвина.
— Скажи ей, Родж. Все, кого я знаю, выглядят так же.
— Я — нет, а ты меня знаешь, — сказала Энн, — и Родж тоже нет.
— Ты понимаешь, о чем я говорю.
— Тебе надо выбраться отсюда. Хороший выходной…
— Роджер, объяснил бы ты ей, что у нас тут вроде как война.
— Нед! Я серьезно!
— Ну, вообще-то, я выбирался. В Кембридж.
— В Кембридже, — сказала она, — то же самое. И вообще, я имела в виду — за границу.
— Энни, Энни… ты послушай, что она говорит, Роджер! За границу!
— На Бермуды…
— Я тебе не какой-нибудь герцог, чтоб его, Виндзорский! Да повсюду война, ты хоть оглянись, сестричка. Нам теперь некуда деться, некуда…
— Ты тоже прекрасно меня понял, Нед! — огрызнулась она, раскрасневшись, сперва от досады, потом от жалости к нему. — И пожалуйста, не надо играть словами, Нед. Если так будет продолжаться, ты доведешь себя до болезни.
Эдуард, не слушая ее, допил стакан, махнул официанту, чтобы тот принес новый, и улыбнулся Годвину.
— Женщины, — сказал он. — Хорошенькие женщины. Запомни, Родж, всякая хорошенькая женщина, какую ты встретишь, запомни, как-то, когда-то возьмет над тобой верх. Это закон природы, следующий за старым законом всемирного тяготения. Кстати, о законах природы… я тут столкнулся с одним ученым, который считает тебя отличным парнем. Отличный парень.
— Что ты говоришь? У меня маловато знакомых ученых.
— Правда? Ну, я тебя не виню. Я имел в виду Л. У. Уиншипа. Говорит, он в своей лаборатории слушает тебя по радио. Понятия не имею, каким образом всплыло твое имя, но это факт. Я тебе врать не стану.
Ему подали свежий мартини, и он кивнул официанту.
— Благослови вас бог, Антонио. Составишь мне компанию, Родж? А ты, Энни? Давай, закажи себе хотя бы еще один твой манерный шерри.
— Нет, спасибо, — возразила Энн, — и тебе тоже вполне достаточно. Антонио, примите наш заказ.
Как только Антонио отошел, Эдуард снова обратился к Годвину.
— Что бы я делал без младшей сестрички, которая не дает мне житья? Вообразить не могу. — Он вздохнул. — Да, так Л. У. Уиншип. Его ждет великое будущее.
Эдуард непроизвольно зевнул.
— Он работает на тебя? — спросил Годвин.
— Для меня. Со мной. Он один из лучших в Англии. Все это великая тайна, знаешь ли. Но он из лучших, из самых светлых голов нашего поколения. Не побоюсь сказать, что Л. У. Уиншип из тех, кто после войны будет переделывать мир. Если еще останется, что переделывать.
— Он занимается радарами? — осторожно поинтересовался Годвин.
Эдуард Коллистер был из тех, кто считает осведомленность своим главным достоинством. Стоило поддержать его самомнение.
— Да-да, но это между прочим. Он занят другим. Куда крупнее. Все только начинается, но… скажем так, если у Уиншипа дело пойдет, бомбежка Ковентри останется совсем в другой эре.
— Ковентри, — негромко повторил Годвин и почувствовал, как рука Энн накрыла его руку. Почти бессознательный жест собственника.
— Да, скоро первая годовщина.
Энн сердито тряхнула головой:
— Отвратительно. Бомбить безоружное мирное население… как могут люди дойти до такого?
— Ну, Королевские ВВС в некотором роде вернули долг, — заметил Годвин. — Прицельная бомбежка военных объектов потерпела фиаско. Если идти достаточно низко и при дневном свете, чтобы видеть, что бомбишь — ну, это превращается в самоубийство. Никуда не денешься. Остается просто сровнять город с землей…
Эдуард кашлянул, закуривая сигарету и добавил:
— Бомбовый террор.
— А по мне, это в самый раз, — сказала Энн. — Отлично. Только подумайте, сколько ужасов они причинили нам. Я не пролью ни слезинки над гибелью германской культуры. А вы?
Ее брат моргал покрасневшими глазами, заслезившимися от сигаретного дыма.
— Некоторым приходит в голову не германская культура… а женщины, дети и старики. Непричастные… наша политика теперь не делает различий, мы убиваем всех подряд…
Годвин сказал:
— Такова природа войны, не так ли? Что нам еще остается? Прекратить бомбардировки Германии?
— Тебе, вероятно, известно, — протянул Эдуард, — что у нас в авиации недопустимо высокий уровень потерь.
— Да, я знаю, — сказал Годвин.
— Но немцев надо заставить на себе почувствовать эту войну, — не сдавалась Энн. — Должны же они отвечать за свои действия. Я не постыжусь сослаться на Библию. Око за око.
— Да, да, конечно, — сказал Эдуард.
Подали обед, но он только покопался в неаппетитных вареных овощах.
— Так легко сказать: в немцах нет ничего хорошего, перебьем всех… но в реальном мире так не бывает. Роджер сказал, что не остается иного выхода, как бомбить гражданское население, но это ведь не совсем так, верно, Роджер? Кое-кто сомневается в эффективности бомбового террора — даже забыв о моральной стороне дела. Говорят, сломим их дух. Но разве германский «Блиц» сломил наш дух? Ничего подобного. С какой стати с немцами будет по-другому? Не вижу причин. Так почему бы не перевести наши бомбардировщики на Средний Восток, на Дальний Восток, в Северную Атлантику, где каждый день идут бои? Там они были бы куда полезнее. Так мы больше бы навредили нацистам и помогли, например, русским… и в то же время сохранили бы остатки чести, хоть какую-то
Эдуард смахнул челку с глаз, но она тут же упала на прежнее место, и он больше не пытался с ней бороться.
Энн, покончив с палтусом и аккуратно отложив нож, сказала:
— Ты слишком много беспокоишься, Нед. Вечно переживаешь, как бы исправить этот мир. Я предлагаю начать исправление с того, чтобы разбомбить немцев в пух и прах и покончить с этим. А ты, Роджер?
Тот пожал плечами.
— Не знаю. Я вечно мучаюсь раздвоенностью. Голова говорит одно, чувства — другое.
Она снисходительно улыбнулась:
— То есть тебе хочется разбомбить их в прах, оставаясь при этом великим гуманистом?
— Пожалуй. Что-то вроде того.
— Рано или поздно, — проговорил Эдуард, — тебе придется выбирать. Мораль или ее противоположность. То, что ты твердо полагаешь хорошим, или то, что ты твердо полагаешь дурным.
— Но ведь между ними никогда не провести четкой границы, Эдуард. Я, разумеется, не говорю о Гитлере. Тут выбирать не приходится. Ни один здравомыслящий человек не может сознательно избрать тот мир, какой стремится создать Гитлер. Ни один здравомыслящий человек не пожелает, чтобы Америка оставалась в стороне. Тут тоже о выборе речи нет. Но когда приходится
Эдуард Коллистер тихо хихикнул в кулак и тут же закашлялся.
— Когда граница проведена, решать легко, Роджер. Когда все ясно, выбор ничего не значит.
Энн бросилась на его защиту.
— Нед, Роджер ведь журналист. Будь справедлив. Он и должен видеть обе стороны — он же не защитник в суде. Должен же ты понимать.
Эдуард вяло улыбнулся.
— Так, Роджер?
— Ну, в данный момент я защищаю вступление Америки в войну.
— Это верно, — кивнул Эдуард. — Господи, должны же мы чем-то помочь русским. Взглянем правде в лицо — они воюют за нас. Мы по-настоящему и не видели войны.
— Ох, Нед, это уж слишком сильно сказано! — покачала головой Энн.
— Ну, в пустыне видели, а в остальном так и есть, — настаивал он. — То, что нам досталось — ничто по сравнению с русскими. Если Москву сдадут, история подступит к нашим дверям, вы же знаете. Русским необходим второй фронт на западе, а мы бездействуем. Наша старая страна прогнила, мы стали никчемными, беззубыми…
— Англичане не так уж много могут, — вмешался Годвин.
— А, — усмехнулся Эдуард, — годится для надгробной надписи, верно? «Англия не так уж много могла, да покоится в мире». Нет, это общество совершило самоубийство, захлебнувшись собственным жиром. «Скончалось от подагры» — вот ему эпитафия.
Он упал на свой стул. Его трясло, лицо было белым.
Энн встревожено заговорила:
— А Москва падет? Похоже, к тому идет, да?
Эдуард взмахнул руками, заговорил раздраженно:
— Если Москва падет, там будет бойня, какой не видел мир. Запах трупов почуют даже здесь, в проклятущем «Рице»!
Он закурил новую сигарету и уставился в пространство, оттолкнув почти нетронутую тарелку. Энн долго ждала и наконец, как подсказывало ей воспитание, попыталась перевести разговор на более легкую тему:
— Мама мне рассказывала, что выкинула Мэри — это наша старая кухарка, Роджер, ворчливое чудо света — что она выкинула этой весной. Она не принимает немцев всерьез. Например…
— Кто не принимает немцев всерьез? — пробормотал Эдуард.
— Мэри, наша кухарка.
— Я всегда говорил, что она чокнутая. Что и доказывает та история с пудингом — как он там назывался?..
— «Крапчатый Дик»? — напомнила Энн.
— Вот-вот, «Крапчатый Дик». Разве человек в здравом уме подаст такое впечатлительным детям? Она и тогда была сумасшедшая, и теперь сумасшедшая.
— Ну, в общем, Мэри готовила для папы свой знаменитый завтрак — все на свете, от горячих рогаликов до копченой селедки, и еще то жуткое блюдо из почек, которым он объедается…
— Боже мой, это похуже, чем «Крапчатый Дик»!
— …И тут немцам вздумалось забросать нашу улицу зажигалками. Одна свалилась к нам на крышу и скатилась вниз, прямо под окно кухни, где она готовила. Полыхнуло у самого дома. Жуткое пламя, понимаешь ли. Ну вот, Мэри страшно рассердилась, что ей мешают. Берет она большую кастрюлю горячей каши, вываливает за окно прямо на бомбу — и тушит ее! Она невысокого мнения об этом оружии уничтожения! И заявляет папочке, что сегодня ему придется обойтись без овсянки — представляешь, ни словечка о бомбе! Боялась испортить ему аппетит!
Эдуард заметно повеселел.
— Этому старому барсуку не так-то легко испортить аппетит!
Годвин пожалел, что вовремя не услышал этой истории. Отличная была бы тема для «Война — это ад!». Немного позже они ушли из обеденного зала. Эдуард возвращался на службу, собирался до ухода домой уладить еще несколько мелочей.
Годвин проводил Энн до Хэй-Хилл. Туман густел, с водостоков капало. Было уже одиннадцать, и через час Годвину предстояло вести передачу.
Они остановились под карнизом, и Энн улыбнулась:
— Спасибо, что помог мне с беднягой Недом.
— Не стоит благодарности. Он мне нравится.
— Я вижу, как тебе не терпится удрать, Роджер. У тебя такой загнанный беспокойный вид, точь-в-точь лисица, заслышавшая собак. Ты вернешься после передачи?
— А ты этого хочешь?
— Ну, ты же знаешь, какая я скверная девочка. Я всегда тебя хочу. Но мама приезжает чуть ли не на рассвете — у нее какая-то миссия — так что, может быть, мне лучше поспать свои восемь часов.
Она улыбнулась и нежно поцеловала его, прижала к себе.
— Конечно, тебе надо выспаться. Я и сам как выжатый. Одного взгляда на Эдуарда довольно, чтобы кого угодно довести до изнеможения.
— Я ужасно за него беспокоюсь. — Она вставила ключ в замок. — И не забудь о приглашении в Дорчестер, милый.
— Что?
— Та вечеринка по случаю выпуска нового фильма… ох, да ты забыл! Честное слово, Роджер! Грир Фэнтэзи, твой издатель! Прием, который он устраивает по случаю выхода новой картины твоей приятельницы миссис Худ. Как тебе не стыдно, Роджер! Подумай, как она обидится, если ты не придешь!
Энн снова снисходительно улыбнулась. Кажется, это входило у нее в привычку.
— Ну, конечно, конечно. Ее сердечко будет разбито. Но я, в общем-то, и не забыл.
— Ты обещал, что мы пойдем.
— Конечно, пойдем. Кстати, его фамилия произносится «Фан-та-зи-а». А не «Фэн-тэ-зи». Он чувствителен на этот счет.
— Я буду называть его Грир.
— И на этот счет он тоже чувствителен. Считает, что такое имя делает его похожим на девочку.
— Право, этот человек уж слишком чувствителен для нашего жестокого мира.
— Так ему и скажи.
Она еще раз поцеловала его, но, зная, что он уходит, не стала затягивать поцелуй.
В Доме радио он еще раз пробежал глазами текст. Эдуард Коллистер мог бы не напоминать ему о Ковентри. Сегодня он собирался поговорить с Америкой о бомбежке беззащитного города, случившейся почти год назад — напомнить американцем, как силы Люфтваффе без предупреждения обрушились на мирных жителей. Если подумать, налета на Ковентри можно было ожидать. Четырнадцатого ноября самолеты Люфтваффе в результате ковровой бомбардировки поразили двадцать семь военных заводов. Начались пожары. Шестьдесят тысяч зданий были разрушены, погибло почти шестьсот человек: мужчины, женщины, дети. Тела, до неузнаваемости изуродованные огнем, похоронили в общей могиле. На следующий день король посетил Ковентри, чтобы разделить горе и страдания своих подданных. Годвин побывал в Ковентри в тот же день и описал то, что считал звездным часом Георга V. Он собирался посвятить Ковентри репортаж точно в день годовщины события. Но к тому времени он уже отправится убивать Роммеля. Начнется операция «Преторианец».
Так что он расскажет им о Ковентри сегодня.
Он вернулся к себе на Беркли-сквер в половине второго. Он думал о «Преторианце» и о Максе Худе, о Монке Вардане и о Роммеле, и он очень устал.
К двери дома был прислонен простой конверт с его именем. Годвин поднял его, вошел в квартиру и зажег свет. Скинул полушинель на спинку стула и налил себе джина с тоником.
Сделав глоток, он взял конверт и небрежно вскрыл его. Зевая, развернул листок бумаги.
Кончай с этой Худ, не то скажу ее мужу. Если он тебя не убьет, так убью я.
