Прочитайте онлайн Роксолана | Глава ХВ парке Илдыз-Киоск

Читать книгу Роксолана
2518+12221
  • Автор:

Глава Х

В парке Илдыз-Киоск

Удивительна связь мужчины с женщиной, а имя ей тайна. Глубину этой тайны познала лишь церковь. Оттого и не открывает ее, и называет таинством

1

Молодой Сулейман еще раз попытался освободить свои чувства и мысли от чар белолицей невольницы. Наведался в другое крыло гарема и посетил свою первую жену. И успокоился.

Но едва явился Мухиэддин с отчетом о порученном деле, как султан снова взволновался. Каков результат? Что утешительного скажет старый друг?..

Мухиэддин подробно доложил обо всем, что узнал от бывшего монаха.

Любопытство султана росло с каждой минутой. Наконец он спросил у старого мударриса, какого он обо всем этом мнения.

– Пока никакого, – задумчиво отвечал старик. – Это удивительная девушка.

– А что нам делать, если она и в самом деле решит отправиться на Афон?

– Полагаю, что если прежние властители противились странным причудам своих женщин и исполняли повеления отцов, то и султан Сулейман найдет в себе силы для этого. И еще я посоветовал бы выслушать, что скажет муфтий Кемаль-паша.

Султан, однако, не был так уверен в своей твердости, хотя и представить не мог, каким образом можно было бы изменить волю отца. И эта неуверенность его так раздражала, что он тут же приказал передать молодой Эль Хуррем, что он намерен ее посетить. При этом решил, что будет вести себя холодно, сдержанно и ни в коем случае не уступать ее афонской прихоти.

Уже в коридорах, по которым шел султан к покоям Хуррем, он заметил: служанки и евнухи смотрят на него совсем не так, как прежде, – с напряженным вниманием и необычайным любопытством. Их любопытство было так велико, что некоторые даже отваживались не склоняться так низко, как полагалось, лишь бы получше рассмотреть владыку. Это его злило. Между тем, любопытство челяди передалось и ему.

Евнухи, стоявшие на страже у покоев Эль Хуррем, распахнули перед ним двери так, как если бы первым лицом тут был не он, а та бледная невольница, к которой он направлялся!.. При этой мысли султан усмехнулся так, как, должно быть, усмехается лев, проходя мимо мышиной норки.

В покои он вступил дерзкой юношеской поступью.

И молча остановился почти у самых дверей ярко освещенной комнаты Эль Хуррем.

Его наложница ожидала его стоя. Но это была уже решительно не та девушка, с которой он говорил совсем недавно. Перемена произошла разительная. С минуту молодой султан не мог понять, что же с ней случилось. И лишь потом мало-помалу начал уяснять происходящее.

Первым и самым сильным впечатлением был ее поклон: сдержанный, спокойный и почтительный. Так приветствовал его только один человек из всех, кого он знал, – его еще сравнительно молодая мать, которую султан безмерно уважал. Он невольно сравнил обеих в душе – и снова почудилось ему, что есть в них что-то общее.

Второй неожиданностью стало одеяние Эль Хуррем. Это была уже не серая одежда невольницы, призванная скрывать красоту плоти. Сквозь тонкий снежно-белый муслин просвечивало ее розовое молодое тело, местами совсем открытое и прекрасное, как весенний луг, сплошь усыпанный пахучими цветами. Накинутый на плечи плащ из темного тяжелого шелка, подбитый дорогой тканью, ниспадал до маленьких стоп, обутых в башмачки из белого атласа. На груди девушки покоилось тяжелое ожерелье из матово-белого жемчуга, а золотоволосую голову венчал на турецкий манер изящный тюрбан, украшенный крупным алмазом. И выглядела она в этом наряде как прирожденная султанша…

Но самое глубокое впечатление произвела на султана она сама: ее спокойные очи, величественно неподвижное лицо и вся фигура. И, несмотря на кажущееся спокойствие, что-то живое и теплое исходило от нее. В глазах билась мысль, оживляя лицо, как алмаз оживлял ее турецкий тюрбан.

Инстинктом любящего молодой султан понял: эта новая мысль преобразила ее, и все в ней было подчинено этой мысли – каждая частичка ее одежды и украшений, каждое движение и порыв, все ее чувства и мысли. «Не есть ли сие знак зарождения любви, любви ко мне?» – подумал султан, и дрожь пронизала все его тело, как разряд молнии. Он вдруг почувствовал себя выше ростом, крепче, словно что-то удвоило его телесную мощь. Подобное с ним случалось лишь в покоях его матери. Но сейчас это чувство было глубже, приятнее и таило в себе нечто, тревожившее душу, – возможность утраты.

Оно привело в движение все мысли падишаха, которые затем вылились в одно-единственное невероятно сильное не то чувство, не то мысль: «Она должна стать моей женой!..»

Припомнились ему слова умудренного кизляр-аги, что благословенная Хуррем в новом наряде выглядит как розовое солнце в цветах жасмина. И почувствовал к нему благодарность за эти слова. Да, она действительно выглядела как нежно-розовое солнце раннего утра, окруженная белой дымкой нежного муслина. И в душе молодого Сулеймана занималась заря новой жизни.

Все это время она стояла со скромно опущенными очами. Не смотрела на него, да и не было в том нужды: инстинктом женщины чувствовала, что с ним происходит. Спокойно ждала его слов.

Молодой Сулейман, справившись с первым впечатлением, вымолвил:

– Ты готова для выхода?

– Да. Может, ты хочешь пойти в парк?

Если бы она сказала: «Идем в парк», – он, наверно, возразил бы: «Нет, останемся здесь». Но она всего лишь спросила – не хочет ли он туда, и Сулейман ответил:

– Пойдем, разумеется. Там, должно быть, сейчас прекрасно.

Она сама открыла перед ним двери – в точности так, как тогда, когда была служанкой одной из его одалисок…

Эта скромность смутила его. Поэтому он шел рядом с ней по коридорам дворца так, словно не он, а она была тут первым лицом. Сначала так вышло невольно, а затем он уже сознательно немного приотстал. Он испытывал какое-то странное удовольствие от того, что это замечали и черные евнухи, и встречные невольницы, и молодые одалиски, которые будто бы ненароком выглядывали из своих покоев… Замечали и потому ниже кланялись ей, чем ему, господину трех частей света! Он счел это самоуничижение жертвой за свою любовь к ней и с удовольствием отметил, что молодая Хуррем с большей сердечностью отвечала на поклоны невольниц и слуг, чем на приветствия его жен и наложниц.

Теперь во всем громадном дворце падишаха не осталось ни души, которая бы не ведала, что восходит звезда новой султанши Мисафир, самой могущественной из всех его жен.

2

Silberblüten im dunklen Zeit – Sternenfunkelnder Garten. Deine Augen lauschen erhellt: Wollen Wunder erwarten. Hinter Bäumen glänzt ein Gold, Ist ein Kämmerfensterlein: Mögen dort die Wunder sein, Die zu Dir gewollt?..[90]

Оказавшись за пределами дворца, в просторном парке, террасами спускавшемся к берегу Мраморного моря, молодая невольница почувствовала себя гораздо свободнее. Разумеется, она понимала, что сейчас здесь развернется игра, в которой решится, будет ли она по-прежнему невольницей или станет могущественнейшей царицей среди земных цариц.

Тишина висела в величавом парке падишаха. Волшебная тишина ночи в дери-сеадет. Над вершинами столетних деревьев по синему небу в беспредельную даль тихо плыла луна. И ярко мерцал Млечный путь, словно серебристая шаль, сотканная из миллионов рассыпанных жемчужинок и светлячков.

Молодая Эль Хуррем вздохнула, обратив лицо к небу, и коротко помолилась Матушке Божьей Вратарнице. И еще раз, последний, подумала о свободе. Вспомнились ей четырнадцать городских ворот Стамбула. Через какие из них она могла бы отправиться в отчий край? Семь ворот предназначены для выхода войск падишаха, для обычных людей они закрыты. А сейчас и остальные семь запирались в ее душе… Взглянула на засыпающие цветы, на свое одеяние, что было краше цветов. И почувствовала, впервые почувствовала благодарность к мужчине, который шел рядом с ней.

Настуся сорвала ветку жасмина с куста, мимо которого они проходили, и протянула спутнику. Негромко произнесла:

– Хочу поблагодарить тебя за новую одежду. Она такая красивая!.. И это так приятно, даже если ненадолго, – иметь красивую одежду…

– Почему ненадолго? – спросил он, взглядом поблагодарив за цветы.

– Потому что я невольница. А невольниц одевают и раздевают по воле господина…

И засмеялась так легко и весело, словно хотела сказать: «Да я и к этому готова! И мне совсем безразлично, чем это кончится…»

Но далеко не безразлично было это молодому Сулейману. Он отвел в сторону полу ее плаща и взял девушку за руку. Спустя минуту спросил:

– Скажи мне, Эль Хуррем, что бы ты сделала, если б исполнилось твое желание и твоей воле покорилась бы вся земля от тихого Дуная до Басры и Багдада, до каменных усыпальниц фараонов и самых отдаленных лагерей моих воинов в пустыне?

Он вдыхал запах зачарованного жасмина, как сладчайший нектар, помня дословно ее желание, произнесенное во время их первой встречи.

– Первым делом я бы попросила тебя нарушить один старый запрет…

Он знал, о чем она говорит, и не хотел, чтобы она продолжала. Поэтому молвил:

– Странные существа – женщины! Мужчины не отменяют ни отданных ими повелений, ни запретов!

Она подумала минутку и сказала:

– Тогда я бы строила. Много строила!

– А что бы ты строила? – спросил он с удивлением, поскольку ни одна из его жен никогда не изъявляла подобного желания.

Она ответила серьезно, но с таким воодушевлением, словно уже просила выделить средства из казны на это строительство:

– Прежде всего, я бы построила большую имарет[91]. Потому что не могу жить спокойно, видя, как обездоленные страдают, не имея средств, чтобы утолить свой голод.

Султан на мгновение замер от удивления. Она словно вырастала у него на глазах, превращаясь в истинную султаншу.

– А затем? – спросил он.

– Затем я бы приказала возвести большую дарешиффу[92].

– Очень хорошо, Эль Хуррем. А еще?

– А еще караван-сарай для путешествующих и… и чужестранцев…

Последнее слово она произнесла почти беззвучно, но тем крепче оно запало в душу Великого Султана. Он оживился.

– У тебя не только глубокий ум, но и доброе сердце, если ты не забываешь людей той страны, откуда сама родом. Но что бы ты построила после? Ведь ты еще пока не слишком опустошила мою сокровищницу! – добавил он, озорно блестя глазами.

– После я бы построила большой хамам[93], потому что не могу видеть, в какой грязи приходится жить людям.

– Душа твоя прекрасна, с какой стороны ни взгляни, – заметил Сулейман. – Строй дальше! Тебе смело можно вверить казну, ибо ты думаешь об обязанностях правителя перед народом.

– И еще я бы построила много мехбетов[94]

– Хорошо! А еще?

– И очень большую китабхане[95]

– Чудесно! Этого я от тебя и ждал… А скажи мне, на какую из этих построек тебе понадобилось бы больше всего денег?

Она подумала и ответила:

– О ней я еще не говорила.

– Вот как? – заинтересованно спросил он. – Так что же это?

Он полагал, что теперь речь пойдет о новой величественной мечети. Но в следующее мгновение понял, что она, как христианка, этого не скажет.

Она молчала. Наконец взглянула в его жгучие глаза и сказала медленно, с расстановкой:

– Больше всего я истратила бы на самых несчастных.

– Разумно. Но кто они, эти несчастные?

– Те, кто вынуждены жить в тимархане[96]

Молодой султан на ходу нежно прижал ее к себе и шел дальше, ничего не видя перед собой, словно разом ослепнув. И не белый цвет жасминовой аллеи, и не серебряный свет луны ослепили его, а мечты молодой Мисафир…

Это были поистине султанские мечты.

Такой любовной беседы у него еще не было. Он перебрал в памяти все свои разговоры с женщинами. Какими же пустыми они казались по сравнению с этим!..

В его душе воцарилась большая, почти беспредельная ясность. На небе гасли одинокие звезды. А его словно что-то поднимало к самым звездам. Высоко-высоко.

Она заметила это и сказала:

– Бог рассеял звезды по небосводу, как хлебороб семена по пашне.

– И одну из них, должно быть, по забывчивости, уронил в мой парк, – улыбнулся молодой султан.

Она слегка покраснела от удовольствия, но даже не подняла на него глаз. Сейчас ей было так хорошо с ним, что она не хотела омрачать эти минуты просьбой разрешить ей отправиться в паломничество на Афон, хотя все время только об этом и думала.

Но и он думал о том же. Но вовсе не так, как мог бы ожидать старый Мухиэддин.

Мысленно, окрыленный любовью, он сравнивал и взвешивал оба решения: отпустить или не отпустить ее на Афон? И его мысль, словно магнитная стрелка, мало-помалу склонялась к желанию Роксоланы. Сейчас он искал только предлоги для почти уже принятого решения.

И в самом деле: что может значить одна-единственная поездка в какой-то там монастырь неверных по сравнению с обладанием такой женщиной? Ведь ради нее можно пожертвовать чем угодно! И тут словно кто-то шепнул ему на ухо: «Такую жемчужину Аллах не будет бросать дважды на пути человека!»

Он остановился – как бы для того, чтобы стряхнуть с себя ветхие обязательства и запреты старых правителей Цареграда, которые унаследовал его род. А она продолжала мечтательно идти в лунном сиянии, заливавшем жасминовую аллею.

Султан не мог оторвать от девушки глаз, словно вся его жизнь сейчас сосредоточилась в ней. Ловил легкие, гармоничные движения ее тела, казавшиеся музыкой без звуков, наслаждением без прикосновений, красками без света, жизнью без воздуха. У него перехватило дыхание, но это было до странности приятно – должно быть, так захлестывает вода утопающего.

Внезапно ему почудилось, что где-то он уже видел такую походку. Он поискал в памяти – и нашел. Такая же поступь была у самки королевского тигра, расхаживавшей по просторной клетке в Арсланхане. Тигрица двигалась, как высокородная королева, несмотря на то, что находилась в неволе, за крепкой решеткой.

В этот миг он принял решение. Но пока не знал, как о нем сказать.

Слегка ускорил шаг – но так, чтобы не вспугнуть, не прервать течение ее мыслей.

Она же в это время действительно боялась. Но чего-то совсем другого: чтобы он снова не припомнил их первый разговор.

Ее тревожило не то, возьмет ли он ее в жены или нет. Боялась одного: не слишком ли откровенно она потребовала от него… Стыд помешал закончить мысль. Вспомнилась мать: как бы она посмотрела на девушку, которая требует от мужчины не чего-нибудь, а власти и всяческого добра! И это при первой же встрече!.. Господи!..

Ни за какие сокровища в мире никому не открыла бы она сейчас своих мыслей!

Вспыхнула – и остановилась, как алый цветок посреди белого моря жасмина.

– Что с тобой, Хуррем? – спросил Сулейман.

По его тону, по дрожи в голосе она еще глубже, чем прежде, почувствовала, что он любит ее и заботится о ней. И тут она вспомнила еще одно свое смелое высказывание и его ответ. Кровь ударила в голову с такой силой, что она оглянулась в поисках места, где бы присесть.

Сулейман, встревожившись, проводил ее к ближайшей беседке.

– Что с тобой, Хуррем? – снова спросил он.

Но этого она уж точно не сказала бы ни ему, ни кому-либо другому. Даже про себя с трудом могла повторить сказанное тогда: «Разве не то же самое будет теперь у меня с любой из твоих жен? И разве не каждая затаит зло против меня?»

«Как же я могла сказать такое! – думала она, склонив голову и глядя себе под ноги. – Ведь он мог понять, что на самом деле – это признание! И наверняка так и понял, это видно по ответу, который он мне дал».

Настуся готова была провалиться сквозь землю, сгореть от стыда.

– Что с тобой, Хуррем? – в третий раз спросил султан.

Неожиданно она решилась: скорее, скорее сказать, возразить, чтобы не быть неверно понятой, чтобы он не думал… Медленно, подыскивая слова и интонации, робкие, как следы певчей пташки на первом снегу, она начала:

– Я думаю о том… – Тут она закрыла лицо ладонями. – Скажи, не… не надоела ли… я… тебе?..

– Ты?! Мне?!

Султан поднялся и, смеясь, добавил:

– Нет, я еще не встречал такой гордой девушки. Никогда!

И вдруг она почувствовала, что новая любовь затмила в его душе воспоминания о первом чувстве, как золотой мед заливает воск в улье.

– Ты в самом деле думала об этом, Хуррем? – с нежностью спросил он. – Или все-таки о поездке к своему Богу?

Наконец-то он решился это произнести! Решился так же неожиданно, как и она минутой раньше.

Настуся взглянула удивленно: как он узнал, что творится в ее душе?

А султан ждал, надеясь, что она не будет возражать, потому что тогда он бы не знал, как сказать ей, что готов дать свое согласие. Поэтому, не дожидаясь ответа, продолжил:

– Езжай куда хочешь и когда хочешь! Хоть завтра! Хоть в такие места, куда от сотворения мира запрещено пускать женщин! – последние слова он словно вытолкнул из себя, и тут же мягко добавил: – Только возвращайся…

Она поняла, что ему известно, куда она стремится. Как он об этом узнал и от кого – это ее не касалось. Должно быть тот вероотступник рассказал кому-то. Но сейчас это не имело значения.

Образ Богоматери Вратарницы возник перед ее глазами. В то же время она понимала, какую жертву приносит Сулейман. Жертва была слишком велика, чтобы она могла сразу принять ее.

– Я не хочу, чтобы ты ради меня нарушал запреты, – тихо, почти неслышно произнесла она.

Встала и со слезами на глазах вышла из беседки.

Словно тень, последовал за ней молодой Сулейман. И шли они в блеске лунной ночи, оба счастливые как дети.

Ему очень хотелось подарить ей то, чего она не желала принимать. Именно потому и хотелось, чтобы она думала о нем, щадила его.

– Ты благородна, Хуррем, я знаю, – начал он. – Но что может значить запрет, нарушение которого никому не повредит?

– Я не хочу, чтобы ты нарушал даже такие запреты, – ответила она с детским упрямством. – Но знаю средство, как сделать так, чтобы ты ничего не нарушил, а я все-таки попала туда, куда хочу. Ты ведь действительно знаешь, куда я хочу? – с любопытством спросила она.

– Знаю, – ответил он. – И что же это за средство?

Она спокойно ответила:

– Очень простое. Ты или твой далекий предок запретили допускать женщин на святую гору Афонскую. Но ведь я могу поехать туда, переодевшись мальчиком, твоим слугой…

Он усмехнулся этой женской хитрости.

– Ты очень сообразительна, Эль Хуррем. Но твоя выдумка – всего лишь способ скрыть нарушение запрета.

– И все-таки это совсем-совсем никому не причинит вреда, – радостно защебетала она, словно соловей в роще. – О, я так бы хотела куда-нибудь поехать, идти и идти далеко-далеко, вот хоть бы прямо сейчас!

Она вдруг сорвалась с места и мелкими шажками, то и дело оглядываясь, как молодая белочка, побежала по садовой дорожке.

Падишах Сулейман устремился за нею так, как бегут за судьбой: всем сердцем своим и всей верой в счастье.

Радость сияла в его очах, и сила кипела в каждой мышце. А источником, из которого он черпал эту радость, была – она. В ту минуту он был не султаном, не властителем трех частей света, не царем пяти морей, а мужчиной, наполненным любовью! И на душе у него было так легко и радостно, что хотелось вскочить на коня и мчаться, не разбирая дороги, стремя в стремя со своей возлюбленной.

– Идем к страже, что стоит у ближних ворот. Я прикажу привести двух коней – и поскачем! – сказал он.

– Нет-нет, – ответила она, весело смеясь. – Ваша поговорка недаром говорит: есть три ненадежных вещи – конь, царь и женщина. Зачем же их соединять, если нам и так хорошо?

Все еще смеясь, она быстро пошла через парк к морю. Смеялся и он, тешась как ребенок тем, что в эту ночь она видит в нем не грозного султана, а всего лишь мужчину.

В конце парка беломраморные ступени вели к берегу Мраморного моря, и они ступили на них.

Уже светало.

Девичью башню, берега Скутари, Кизыл-Адалар, анатолийский Гиссар и Долину Сладких Вод еще окутывал утренний туман, белый, как пух ангельских крыльев. А серебристые чайки радостным гомоном уже привествовали багрянец зари, что занималась над Бетинией.

Настуся спустилась по мраморным ступеням к самым волнам и омыла в них руки и лицо, чувствуя себя такой же радостной, как чайка, приветствующая солнце. А тем временем его красноватая позолота уже неудержимо озаряла кипарисы и пинии, буки и платаны, слепила глаза молодого султана, который в эту ночь еще крепче полюбил молодую чужестранку из далекого северного края.

Мимо на двух лодках проплывали турецкие рыбаки. Узнав падишаха, они склонили головы и скрестили руки на груди, стараясь не смотреть на открытое лицо молодой госпожи.

– А я бы съела что-нибудь, – сказала Настуся, глядя прямо в глаза молодому Сулейману.

Он знаком руки велел рыбакам приблизиться и попросил у них еды. Те мигом подали владыке лепешек и запеченной рыбы. Никогда еще ни одно дворцовое яство не казалось ему таким вкусным, как эта скромная пища, которую он разделил этим ранним утром со своей возлюбленной на мраморных ступенях у берега моря.

3

Когда Сулейман с Настусей возвращались во дворец, он спросил, как спрашивал всегда в таких случаях:

– Какой подарок ты хотела бы получить завтра?

– Подарок? – удивилась она. – Зачем? Ну, разве что красивый цветок.

Он тоже удивился и спросил:

– И больше ничего?

– Ах, – всплеснула она руками, как ребенок. – А нельзя ли привезти сюда моего учителя Абдуллу? Я ведь уже говорила тебе о нем. Он достойный человек и глубоко почитает Коран и тебя! И знаешь – он многому мог бы научить нас обоих! Правда, мог бы!.. – И она задорно улыбнулась.

Султан ответил такой же открытой улыбкой.

– А где сейчас он может быть?

– Или здесь, или в Кафе, – ответила она, думая о том, что было бы совсем неплохо иметь рядом хоть одну знакомую душу, пусть и турка.

– Хорошо, – сказал Сулейман. – Доставим тебе учителя Абдуллу…

Это была первая должность при дворе падишаха, на которую произвела назначение Роксолана Хуррем…

Сколько же она раздала их впоследствии – в Европе и в Азии, на земле и на воде, в армии и во флоте, в судах и в султанском казначействе! И делалось это всегда с одной и той же тайной целью и так терпеливо, как умеют действовать только женщины – женщины, которые любят или ненавидят.

Но еще не пришло время говорить о тайных планах и намерениях Роксоланы, потому что их у нее пока не было. Еще не посеял грех в ее чистой душе ни мрачных планов, ни тайных дел, и была она вся словно чайка, звонким криком приветствующая восходящее солнце.

* * *

На следующий день с самого полудня бывшие хозяева Настуси сидели на постоялом дворе близ рынка в ожидании возвращения генуэзца, который отправился к султанскому дворцу, чтобы разведать, что сталось с их бывшей невольницей. Уже начало смеркаться, когда скрипнула входная дверь и появился генуэзец. Он был бледен как смерть и тяжело дышал.

– Что с тобой? – воскликнул армянин, едва тот вошел.

– Немедленно бежим! – едва смог произнести генуэзец.

– Почему? Куда? – градом посыпались вопросы. – Что случилось, говори толком!

– Прихожу я в султанский сераль… Сую бакшиш стражнику… Впускает… Добираюсь аж до самого заместителя кизляр-аги… А во сколько мне это обошлось!.. Господь на небесах знает, а вы все равно не поверите!..

– Да будет тебе о деньгах! Говори, что дальше?

– Говорю заместителю кизляр-аги: нельзя ли повидаться с одной невольницей из земли руссов, с Роксоланой Хуррем, проданной тогда-то и тогда-то для службы в султанском дворце?..

– А он? – нетерпеливо прервал армянин. Турок Ибрагим все это время сидел спокойно, но слушал очень внимательно.

– «Что?! – говорит, а сам уже спрятал деньги. – Да ты, случайно, не спятил?»

– А ты ему что?

– А я и говорю: «С чего бы это? Это моя бывшая невольница, я должен ей кое-что передать – и на словах, и просто так. Обычное дело, вы же знаете…»

– А он что?

– А он в ответ: ничего, мол, ей не требуется!.. «Как это не требуется?» – спрашиваю. А он и говорит мне: «Вот что, почтенный, уноси-ка ты ноги отсюда, пока жив и здоров. Не приведи Аллах, подслушают нас, и наутро оба будем сверху любоваться на тех, кто проходит через Баб-и-Хумаюн!.. Не сегодня-завтра, – говорит, – состоится ее свадьба с падишахом, а тот, кто нынче желает повидаться с Роксоланой Хуррем, – просто безумец»…

Все присутствующие вскочили с мест от удивления. На сей раз даже почтенный Ибрагим отверз уста и сурово признес:

– Не шути с такими вещами!

– Я тоже решил сперва, что этот чиновник шутит. Пока он не сказал: «Тише, почтенный, тише… Бакшиш твой я тебе верну, и ступай себе туда, откуда явился. Не хочу я лишних хлопот!..» И как сказал он, что вернет бакшиш, тут я и понял – дело совсем нешуточное. Повторять мне не потребовалось, оттого я не пошел, а помчался во весь дух… Ох, боюсь, не накликать бы нам беду! Не все у нас с ней было ладно. И если она теперь шепнет словечко султану, худо нам придется!..

– Выезжаем этой же ночью! – засуетился армянин.

– Погоди, это еще не все!.. Бегу я сюда и вижу: около главной мечети султанские сипахи лупят в большие тулумбасы[97]… Люди сбегаются… Подхожу и слышу – сипахи кричат: «А ежели кто знает, где находится Абдулла из Кафы, учитель Корана в одной из школ невольниц… и не сообщит об этом высоким властям падишаха… тот лишится языка… и живьем будет колесован над огнем… до самого смертного пота!..»

– Вот так история! – прошептал перепуганный армянин, бледнея как мел. На лбу у него выступила испарина. В комнате повисло молчание. Спустя некоторое время армянин проговорил: – Ва-ва! И сомневаться не приходится – нас уже ищут…

Купцы оцепенели. И снова заговорил армянин:

– А разве я не советовал продать ее еще в Крыму?

Ему никто не ответил. А спустя минуту подал голос старый Ибрагим:

– От ясных очей десятого султана Османов – да живет он вечно! – ничто не укроется. Пойду во дворец и скажу, где находится Абдулла.

– А если не вернешься?

– За все хвала Аллаху, милостивому и милосердному в Судный день! – благочестиво ответил Ибрагим словами из Корана и неторопливо вышел из комнаты.

Спустя короткое время сипахи уже вели его в султанский сераль. А те, кто остался на постоялом дворе, провожали его взглядами в таком страхе и трепете, какого не знавали еще никогда.

* * *

И снова прошел день. Вечером на аудиенции у султана присутствовал муфтий Кемаль-паша, ученейший из ученых, равных которому не было в толковании заветов Пророка. Прибыл он, опираясь на трость, сгорбленный, но бодрый духом, со снежно-белой бородой и в зеленом одеянии, до того вылинявшем от давности, что при входе только что сменившаяся султанская стража едва не вытолкала его взашей, приняв за попрошайку. На это муфтий усмехнулся и сказал, что не своей волей сюда явился, а сам султан призвал его. Прибежал начальник стражи и самолично ввел в палаты великого мудреца, о котором говорили, что с его кончиной сойдут во гроб все науки.

О чем говорил с султаном престарелый мудрец, не узнал никто, пока мягкие и белые ручки Настуси не начали кромсать на части великую и могущественную державу падишаха, распростершуюся на три части света…

Но до того времени еще не раз предстояло раскрыться и опасть красным цветкам персиковых деревьев, а голубям – вывести птенцов в своих гнездах.