Прочитайте онлайн Роксолана | Глава VIIВ Цареграде на Авретбазаре
Глава VII
В Цареграде на Авретбазаре
Viel dunkle Wege fuehren Vor unbekannte Tueren, Wer keine Heimat hat…[67]
Żal z oczu ł zy wyciskał tym, со tain patrzyli, Co z Bahramen w niewoli w Carigrodzie byli, Widząc, ano tuteczne ludzie przedawano, Xiędza, chłopa, szlachcica, – nic nie brakowano. Jednych kijmi na bazar jak bydło pędzono, Drugich w pętach, a drugich w łancuchach wiedziono[68]
Как только прекратились обильные дожди над Цареградом[69], весеннее солнце залило его блеском и теплом. Зазеленели сады и парки. И еще крепче прижались побеги плюща к стройным кипарисам Илдыз-Киоска. И зацвела белая и синяя сирень, и пышный красный цвет покрыл ветви персиковых деревьев. С могучих стен резиденции падишаха свисали голубые благоухающие гроздья цветов глицинии. Запах их достигал даже причалов порта, где выстраивали длинными рядами молодых невольниц…
Шли они, скованные четверками с помощью прочных цепей и в наручниках. А для той четверки, в которой оказалась Настуся, почему-то не хватило легких женских цепей. И на берегу Золотого Рога, в столице падишаха, наложили на нее тяжелые цепи, предназначенные для молодых мужчин, стиснув их браслеты до отказа, так как запястья у Настуси оказались слишком тонкими.
Наверное, она бы заплакала от обиды, если б ее внимание не отвлекла дикая сцена, разыгравшаяся при выгрузке невольников-мужчин. С Черного моря, от берегов Скутари и Мраморного моря стекались в бухту Золотой Рог всевозможные суда – галеры, байдаки и каравеллы[70]. Из них высаживались на берег толпы невольниц и невольников. С невольницами обращались более-менее сносно, зато невольников гнали, как скот: били до крови дубьем и розгами, проволочными нагайками и обрывками цепей.
Здесь-то Настуся и заглянула в раскрытую на самой середине книгу истории наших величайших страданий и мук. С той минуты, как она лично убедилась в том, что даже самый отъявленный турецкий злодей с почтением относится к власти в своей земле, она уже не сомневалась, что каждому народу справедливый Бог дает такую судьбу, которую тот заслуживает. В синих очах Настуси вновь промелькнула чаша черной отравы – на фоне Высокого Замка во Львове. И только поэтому не зарыдала она в голос на пристани Стамбула и на его золотом берегу. Только две тихие слезинки скатились из ее глаз на цепи-кандалы и засветились, словно жемчужины. И напомнили они ей ворожбу цыганки, о которой Настуся уже и думать забыла: «В жемчугах и рубинах ходить будешь, и дамасские шелка попирать ногой будешь, а горючий камень в волосах твоих…»
Не в жемчугах, а в цепях шла она теперь, не по шелку дамасскому, а по пыли, окропленной слезами невольниц. И не было у нее в волосах бесценного «горючего камня», но словно пылал он у нее в голове: временами накатывала такая жгучая боль, что, казалось, лопнут глаза и разорвутся виски. Когда же боль отступала, Настуся переводила дух, словно только что на свет родилась.
А от Перы и Галаты, огромных предместий Стамбула, гнали посуху в цепях и путах новые толпы – уже проданных невольников. И кого только там не было! Ремесленники, крестьяне и горожане, шляхтичи и духовные лица – все это было видно по их одежде: должно быть, недавно захватили их крымские ордынцы или дикие ногайцы. Пленники шли, скованные и связанные, как скот, избитые и пытанные палачами. А турецкие псы лизали кровь, капающую в пыль из ран, причиненных побоями.
Настуся закрыла глаза от душевной боли. Были эти люди скорее всего из ее родных краев, потому что то и дело слышались между ними то мольбы к Богу на ее родном языке, то разрозненные слова молитвы на польском: «Радуйся, Мария, благодати полная… молись за нас грешных… ныне и в годину смерти нашей… амен…»
Польская речь звучала среди несчастных реже, чем украинская. Вспомнились ей отцовские слова, что хоть ляхи – те еще пташки, но далеко им до наших. Оттого и меньше их в полоне, на этой страшной искупительной каторге. И подумала Настуся об отце: «Будто открылась ему Божья мера справедливости…»
И наши, и поляки – все они были несчастны, потому что потеряли Отчизну, ту, что дороже здоровья и счастья, и теперь не знали, куда их погонят и перед чьими дверями они окажутся.
А когда не стало слышно ни украинской, ни польской речи, начала Настуся приглядываться к городу, чтобы хоть немного забыть то, что недавно увидела. Со стесненным сердцем смотрела она на мраморные дворцы и стройные минареты прекрасной, как мечта, столицы Османов, утопающей в цветах и зелени под синим южным небом…
Как раз в это время отправлялся в Мекку священный весенний караван с богатыми дарами и подношениями султана, обращенными к гробу Пророка. Ибо то был особый день перед началом Рамазана[71].
Уже с раннего утра было тесно на широкой улице, что протянулась от северной оконечности пристани до Илдыз-Киоска, расположенного над Босфором на высотах Бешикташа. Бесчисленные повозки едва-едва продвигались в пестрой толпе. От Бешикташа до самой горы Илдыз выстроилось в шеренги войско падишаха, а к нему со стороны казармы янычаров, протянувшейся чуть ли не на милю, стройными рядами подходили все новые и новые отряды. Все кровли каменных строений были до отказа забиты людьми. Из всех окон смотрели любопытные глаза, на всех оградах вдоль улицы плотно расселись зрители – преимущественно турецкие женщины и девушки, прятавшие лица под покрывалами. И каждая с нетерпением ждала той минуты, когда мимо проедет молодой султан.
Это желание владело и молодыми невольницами, которых усадили на землю позади толпы – только потому, что из-за огромного скопления людей невозможно было ни двинуться вперед, ни вернуться к пристани.
Наконец из мечети показалась длинная процессия духовных лиц: престарелые длиннобородые мужи в длинных одеяниях из зеленого шелка с воротниками, расшитыми золотом. Их головы были увенчаны зелеными тюрбанами с широкими золотыми позументами. Чинно, с глубокой важностью, старцы направились к султанскому дворцу. Там, перед окнами палат великого падишаха, вдали от толпы, должна была начаться церемония снаряжения султанскими дарами священного весеннего каравана, отправляющегося ко гробу Пророка.
Настуся вся обратилась в зрение. Однако как ни напрягала она глаза, все равно не могла рассмотреть того, что происходило там, куда двигалась процессия священнослужителей.
Справившись с обидой из-за цепей, глухо позвякивавших на ее запястьях, она весело рассмеялась и кротким бархатным голоском обратилась к их пожилому «опекуну»:
– Скажи нам, добрый Ибрагим, куда идут эти слуги Аллаха?
Ибрагим ласково взглянул на нее и ответил:
– Скажу, о Хуррем, хоть ты и не признаешь святости имени Пророка. Но я до сих пор не теряю надежды, что свет его учения однажды проникнет в твои веселые глаза. Правду скажу тебе, а в том, что это истинная правда, ты убедишься, если Аллах явит тебе свою милость и ты станешь служанкой одной из жен падишаха, да здравствует он вовеки!..
С этими словами он простер руку в сторону дворца.
– Это высокое духовенство направляется в большой двор палат падишаха, где под окнами султана всех султанов нагружают дарами священный караван. Знатные паломники, что пойдут с караваном ко гробу Пророка, и священнослужители, что будут сопутствовать им, сейчас вступают в большой шатер, где для них приготовлена общая трапеза. По окончании трапезы туда войдет сам шейх-уль-ислам[72] и благословит их в путь. После этого все отъезжающие выйдут из шатра и выстроятся перед окнами султана. Счастлив тот, кому доведется хоть однажды собственными глазами увидеть десятого и величайшего владыку Османов!..
Тут старый Ибрагим вздохнул и продолжил:
– Он появится в одном из окон и знаком руки простится с паломниками. А те ответят ему земным поклоном. Сразу же после этого из дворца выйдут тридцать посланцев султана и передадут проводникам каравана золотые монеты в шкатулках из белой кожи, перевязанных зелеными шнурами. За ними появятся множество носильщиков с сундуками, в которых скрыты дары султана, предназначенные для Мекки. Первым делом навьючат двух белых верблюдов, за ними – тридцать мулов. Затем обоих верблюдов проведут по большим кучам песка, насыпанным ради этого случая во дворе палат, чтобы показать владыке, как священный караван будет преодолевать нелегкий путь через пустыню.
В этом месте повествования Настусино сердце вздрогнуло. Она пока не знала, в чем тут дело, и лишь минутой позже догадалась о причине своего волнения: исламские обряды напомнили ей символы совсем другого празднества в ее отчем доме – когда в сочельник в дом вносили дидух[73] – украшенный сноп пшеницы, и стелили на пол пшеничную или ржаную солому. На дворе к тому времени уже смеркалось, первая звезда загоралась в небе, падал легкий снежок… Как сон, как смутная мечта, возникло в ее душе это святочное воспоминание. И Настуся на краткий миг опустила голову.
А старый Ибрагим вел свой рассказ дальше:
– После этой церемонии верблюдов останавливают и расстилают перед ними коврики для намаза. Священнослужители обращают лица к Мекке, а шейх-уль-ислам вновь благословляет их. И тогда священный караван покидает султанский двор и проходит среди народа. Именно это сейчас и произойдет…
И действительно – в толпе поднялось волнение, свидетельствующее, что караван приближается. Все глаза устремились к нему. Возглавляли шествие те же важные священнослужители, но теперь они ехали на снежно-белых конях, чьи седла были богато отделаны золотой чеканкой. Шеренги воинов уже с трудом сдерживали натиск толпы, стремившейся оказаться как можно ближе к священному каравану. Ударами бичей и тупых концов копий воины загоняли обратно смельчаков, вырвавшихся вперед. Головы обоих верблюдов-вожаков плыли высоко над головами людей. Позвякивали их дорогие серебряные удила, а со златотканых попон, покрывавших их спины, свисали шелковые кисти. На спине первого из них покачивался на драгоценном ковре небольшой шатер, наполненный сокровищами и покрытый материей, густо затканной золотом и серебром. На спине второго верблюда высилась причудливая башня, унизанная веерами и опахалами из павлиньих и страусиных перьев, призванных отгонять злых духов от каравана. За верблюдами в такт глухим ударам барабанов и литавр следовал отряд вооруженной до зубов стражи.
Внезапно шествие остановилось. Двое арабов, вооруженных кривыми саблями и небольшими – не больше тарелки – стальными щитами, словно из ниоткуда налетели на караван, маневрируя конями и нанося стремительные удары направо и налево. Это зрелище должно было символизировать нападение разбойников на караван и его оборону: паломники, вооруженные длинными посохами, успешно отразили натиск всадников пустыни, и караван двинулся дальше.
В середине каравана два крепких мула, тесно окруженных отрядом воинов, несли украшенную резьбой лектику – закрытые носилки, внешне походившие на небольшую беседку из черного дерева. Крыша лектики опиралась на золоченые столбики, на ее вершине сверкал золотой полумесяц. Вдоль боковых стенок располагались по три оконца, наполовину задернутые занавесками, и по одному – спереди и сзади. На пышных подушках внутри этой чудесной лектики восседал малолетний сын султана, представлявший здесь отца, тогда как сам властитель только мысленно следовал за священным караваном.
При виде наследника престола невиданное воодушевление охватило толпу. Но при этом ни единого звука не вырвалось из ее уст – люди приветствовали юного принца лишь жестами и движением глаз, чтобы криками не испугать носителя крови падишахов.
Лишь легкий шепот пролетел над головами мусульман: «Это Мустафа, Мустафа, первенец султана Сулеймана…»
Это был первый член семьи владыки, которого Настуся увидела в столице Османов. Красивое и живое дитя.
За лектикой тянулась длинная череда тяжело нагруженных мулов. Каждый из них, помимо двух сундуков, нес на себе странное с виду четырехгранное строение, унизанное павлиньими и страусиными перьями. И сверху все это было покрыто драгоценными индийскими шалями.
За мулами следовал еще один отряд стражи, а за ним – прочие участники священного паломничества и толпы простого народа.
Все это живописное шествие двигалось по направлению к пристани, где каравану предстояло переправиться на азиатский берег – в Скутари.
Тем временем армянин и генуэзец исчезли. Должно быть, отправились искать ночлег для себя и своего живого товара. А может, и нет, потому что контора генуэзского купеческого союза сама должна была позаботиться об этом, а заодно и подыскать состоятельных покупателей.
При мысли о том, что ждет в скором будущем ее подруг, у Настуси защемило сердце. О себе она не думала – только о них печалилась. Прирожденная легкость характера будто подсказывала ей: ты со всем сумеешь справиться.
Но едва дневной свет стал темнеть в узких улицах Цареграда, тревога закралась и в ее сердце. Оно сперва заныло, как боль от крохотной ссадинки. Потом сильнее и сильнее затрепыхалось в груди. И, наконец, забилось, защелкало, как соловей в кустах калины над речкой Липой.
Уже сумерки тихо блуждали за окном и муэдзины отпели пятый азан[74] на стройных башнях минаретов, когда вернулись армянин с генуэзцем. Выглядели оба довольными. Армянин что-то шепнул Ибрагиму, тот также повеселел и обратился к девушкам:
– Идем! Ночевать будем у самого Авретбазара.
Как только они двинулись, Клара, все время державшаяся рядом с Настусей, шепнула:
– Завтра будут у нас знатные покупатели!
– Ну и что?
– Как это – что? Уж лучше попасть в зажиточный дом, чем в убогую лачугу.
– А с чего ты взяла, что именно так и будет?
– Тут и гадать не надо. Ты думаешь, эти двое вернулись бы такими веселыми, если б не сунули бакшиш слугам в каком-то богатом доме, где завтра собираются покупать невольниц? Уж я-то их знаю, как свои пять пальцев. А ты не забудешь обо мне, если тебе повезет больше, чем мне?
– Нет, Клара. Но и ты обо мне не забывай!
– А разве я забывала о тебе в Крыму?
– Нет, нет! Я так тебе благодарна! – воскликнула Настуся.
Этот разговор немного успокоил ее.
Было уже совсем темно, когда купцы привели их в просторные сени какого-то заезжего дома, что стоял у самого невольничьего торга. Спокойно, как овцы в кошару, вошли туда девушки. Вскоре их освободили от цепей и развели по комнатам. Тех, кому не хватило места в жилых помещениях, разместили в сенях. Все они получили воду для мытья, еду и чистое нижнее белье.
Есть могли немногие из них, зато все с наслаждением вымылись после долгой дороги. И улеглись, напоследок обратившись к Богу с простой, как горький вздох, молитвой.
Настуся заснула сразу, но спала чутко, как птица на ветке. Уже давно и чуть ли не каждую вторую ночь ей виделись странные сны. И теперь было то же: снилось ей, что снова идет она степью, кровавым следом, вместе с другими невольницами. И вот доходят они до какого-то мрачного города над самым морем. Темно в его улицах, а у входа в каждый дом стоит мужчина с оружием и в доспехах, а при нем женщина в белой одежде и дитя. Зовут усталых путников переночевать, но прежде спрашивают: «А есть ли у тебя родина?» У кого есть, того пускают отдохнуть в дом, в покои. А у кого нет – тем приходится ложиться прямо на сырые камни мостовой. И повсюду вертятся бродячие псы, обнюхивая лежащих, и бегают по ним зубастые крысы. И холодный мрак стоит в темных улицах. Настуся прилегла на мокрые камни и уснула. И привиделся ей сон во сне: чаша с черной отравой, кинжал убийцы и какая-то нескончаемая драка. Глупая, беспорядочная и бесцельная. С криком и визгом люди плевались, пинали друг друга и кололи длинными ножами.
Проснулась во сне. И снова ей стало сниться, что не хочет она спать на мокрых камнях чужой улицы. Попробовала стучать в двери, но повсюду было заперто, и никто не открывал. И вдруг что-то взбунтовалось в ее душе. Начала она изо всех сил колотить маленькими кулачками в первую попавшуюся дверь – крепкую, дубовую, вмурованную в каменную стену. И – о чудо! – дверь рухнула. Но руки ее теперь были в крови, и из сердца сочилась кровь, пачкая белую одежду, и из глаз струились кровавые слезы – алые-алые, точно огонь. А когда вошла в чужой дом, тот оказался пустым. Упала, измученная, на ложе, на мягкие подушки, но и там не смогла уснуть. А кровь из серца все текла и текла по подушкам, по кровати, по полу – все дальше и дальше в соседние покои. Потом оттуда вышел какой-то мужчина, начал пригоршнями собирать ее кровь с пола и шатался, как пьяный.
Содрогнулась всем телом.
Проснулась измученная и разбитая. Выглянула в окно.
Торговая площадь смутно серела. Настуся застыла на лежанке, повернувшись лицом к зарешеченному окну, и подняла очи к небу. Прохладное дыхание утра освежило ее чистую душу. И вдруг она почувствовала, как что-то приближается, чтобы изменить ее жизнь, что-то совершенно новое и неведомое. И тогда все свои мысли и чувства обратила Настуся к единственному защитнику, который всегда был с нею, – к всемогущему Богу.
И представила она светлую вершину Чатырдага, вознесшуюся высоко над землей. Она никогда не бывала там, но знала, что она существует, прекрасная, как мечта, спокойная и могучая. В серых утренних сумерках обратилась она к Богу с твердой и искренней верой, что слышит он каждое ее слово, сказанное даже шепотом:
– Всемогущий Боже, которому открыто все на свете! Видишь ли Ты, как встает мой отец, чтобы идти в церковь Твою на утреннюю молитву? Даруй мне, Боже, возвращение домой! Я пойду пешком сбитыми в кровь ногами, прося в пути подаяние, как ходят к святыням нищие и убогие… И никогда впредь не уйдет просящий без милостыни из моего дома… И никто не останется без ночлега… И буду я, как мать, добра к сиротам, слабым и неимущим…
Слезы повисли на ее ресницах. Сквозь них виделись ей какие-то далекие просторы, и всей душой чувствовала она необыкновенную силу этой молитвы. На миг показалось ей, что всемогущий Бог все слышал и исполнит ее горячее желание. Блаженство разлилось по всему телу девушки. Теперь Настуся была окончательно готова ко всему, что бы с ней ни случилось…
– Да будет воля Твоя и на земле, как на небе… – прошептала она, вверяя себя Провидению. И тут же устыдилась в душе, что еще минуту назад хотела подсказать премудрости Божьей, каким путем ее вести.
Спокойствие вновь вернулось к ней. Она верила как дитя, что не даст Он ее в обиду. И от этого посветлели глаза ее, и лицо покрылось нежным румянцем, как у юной послушницы. В эту минуту Настуся была похожа на ранний полевой цветок, свежий и полный света.
За окном тоже светлело, а комната уже наполнилась шумом. Невольницы встали и начали умываться и одеваться. И в каждом их движении сквозило волнение, как перед дальней дорогой в неведомые края. К еде смогли прикоснуться немногие.
Когда с одеванием было покончено, хозяева придирчиво осмотрели каждую из них и всех вместе. Кое-кому было велено сменить наряд. Снова надели на запястья цепи и повели на торжище.
Сюда уже со всех концов маленькими и большими группами спешили невольницы под конвоем хозяев и их слуг. Некоторые уже стояли на открытых для обозрения местах. Тут можно было увидеть женщин и девушек из разных краев – от смуглых мавританок до белокожих дочерей Кавказа. Пожилые, с грубыми лицами, предназначались для тяжелых работ, а нежные и юные, как цветы, были воспитаны и обучены специально для услаждения тех, кто их купит. Выбор был огромен и мог удовлетворить любые мужские прихоти: хочешь – вот такая, что едва способна передвигаться из-за огромного веса, а нет – вот тебе нежная и легкая, как птица, и вдобавок не достигшая пятнадцати лет…
Покупатели уже прохаживались по базару, осматривая выставленный на продажу товар. Настуся издали присматривалась к группкам невольниц, возле которых они останавливались. Повсюду девушки и женщины при виде покупателя мгновенно меняли поведение в соответствии с его возрастом и внешним видом. Должно быть, везде и всюду использовались одни и те же способы «воспитания». По лицам некоторых невольниц было видно, что они прошли особенно суровую «школу». Уж слишком они старались угодить своим хозяевам и понравиться покупателям. И только те, что были предназначены для тяжелых и грязных работ, сидели неподвижно и лишь время от времени по приказу своих владельцев принимались поднимать тяжести, чтобы показать свое здоровье и силу. Толстые женщины в большинстве сидели неподвижно, а некоторые с аппетитом закусывали, словно давая понять, что их можно раскормить еще больше.
Продавцы при виде покупателя срывали со своего товара покрывала и принимались во весь голос расхваливать красоту девушек и силу женщин. Некоторых освобождали от цепей и по нескольку раз проводили перед покупателями, демонстрируя легкость и плавность их походки. А другим приказывали прямо на площади танцевать или петь.
Поначалу все эти картины привлекали Настусю своей шумной пестротой. Но потом стали так возмущать, будто каждый приказ купцов относился непосредственно к ней. А вскоре навалились на нее усталость и равнодушие. У нее не было сил двигаться, и она сидела бесчувственно, как каменное изваяние.
Но когда к ее группе приближались мужчины, долгая выучка брала свое – даже Настуся невольно начинала повторять заученные движения и взгляды вслед за подругами.
Перед их глазами прошли целые толпы покупателей. Первой продали еврейку Клару. Настуся простилась с ней со слезами на глазах, даже не зная, в какие края предстоит уехать подруге.
Теперь в четверке Настуси осталось всего три невольницы: она сама, гречанка и грузинка.
Ближе к полудню Настусей заинтересовались сразу два покупателя. Один молодой, второй солидный, пожилой, с длинной седой бородой. Однако, услышав о цене, назначенной за эту невольницу, оба куда-то исчезли. Молодой турок возвращался еще дважды, но хозяева Настуси, видно, не очень-то спешили с ее продажей и даже не слишком расхваливали. Чего-то ждали.
Настуся окончательно устала и уселась, подобрав под себя ноги и не обращая внимания на окружающий шум и гам.
И вдруг заметила, как засуетились ее хозяева и, словно сговорившись, начали показывать знаками, чтобы она встала. Настуся машинально поднялась, озираясь по сторонам. Посреди торговой площади двигалась большая группа чернокожих евнухов, возглавляемая каким-то начальником, также черным. Должно быть, это был слуга очень высокопоставленного лица, так как все вокруг уступали им дорогу и низко кланялись. Между евнухами шли две, очевидно, только что купленные невольницы поразительной красоты. Их сопровождала какая-то пожилая женщина с закрытым покрывалом лицом, важная, как госпожа.
Армянин, стоявший рядом с Настусей, обменялся взглядами с генуэзцем и Ибрагимом и начал кланяться, громко восклицая:
– Пусть ваши светлые очи не пропустят и эти цветы божьего сада!
Взволнованным движением Ибрагим рванул покрывало на груди Настуси и тоже заголосил:
– Имеем одну девушку, белую, как снег на вершинах Ливана, свежую, как персик с нестертым пушком, сладкую, как виноград из Кипра, с грудью твердой, как гранаты из Басры, с очами синими, как туркус[75], приносящий счастье! Выученную в школе для наслаждения правоверных, умелую в танцах и разумную в речах, послушную, как дитя, и умеющую хранить тайны!..
Настуся вспыхнула.
Чернокожий начальник остановился, внимательно всмотрелся в ее лицо и что-то невнятно проговорил, обращаясь к женщине под покрывалом. Та шагнула к девушке, молча коснулась ее лица и пропустила между пальцами ее золотистые волосы – в точности так, как пробуют на ощупь материю.
А Настуся вдруг вспомнила, как ее впервые продавали в Крыму, и поняла, что и сейчас она будет продана неизвестно кому. Кровь ударила в голову, зашумела в висках. Словно в тумане видела она, как ее прежние хозяева торопливо и низко кланяются черному начальнику евнухов и женщине под покрывалом. И еще услышала, как черный, тяжело сопя, велел Ибрагиму: «За деньгами придешь вечером ко мне».
Настуся склонила голову перед своими скованными подругами, безмолвно прощаясь.
Солнце садилось за Святую Софию, когда бедную Настусю во второй раз продали на Авретбазаре. Освободили ее от общей цепи, сняли наручные кандалы и передали в руки слуг неведомого господина.
И дальше она шла в кольце черных, как уголь, евнухов…
А позади остался клокотать и вопить главный невольничий рынок Стамбула…
Ходьба по улицам оживила Настусю. Усталость отступила, в голове бродили смутные мысли. По пути она все пыталась понять, кому ее продали и куда ведут.
С самого начала, услышав назначенную купцами цену, она догадалась, что путь ее лежит в неслыханно богатый дом какого-нибудь аги[76] или дефтердара. Но кто этот вельможа?
Вскоре евнухи свернули к высившимся в отдалении величественным зданиям, и Настусино сердце похолодело: теперь не оставалось сомнений, что ведут ее по направлению к сералю[77], вдоль мощных стен которого мерным шагом прохаживалась стража.
«Конец, – пронеслось у нее в голове. – Уж отсюда никто и ни за какие деньги меня не выкупит. Даже если Степан продаст все свое имущество, все равно ничего не добьется».
От этих мыслей из ее груди вырвался тяжелый вздох.
А когда Настусю ввели в какие-то огромные ворота, на стенах которых виднелись железные крюки с насаженными на них свежеотрубленными человеческими головами, еще истекающими кровью, с глазами, вылезшими из орбит от муки, девушка задрожала как осиновый лист. Как тут было не понять, что вступает она в дом сына и наследника Селима Грозного, десятого султана Османов, самого грозного врага христианского мира!
Рука ее невольно поднялась и прижала к груди скрытый под одеждой крохотный серебряный крестик, полученный в дар от матери. Этот жест немного успокоил ее, хотя страх все еще был так велик, что Настуся лишь на миг осмелилась поднять глаза к небу.
В следующее мгновение она оказалась во дворе сераля, где зеленели высокие старые платаны. Солнце, ясное дневное светило, как раз зашло, и сумерки покрыли тенью величественные стены и пышные сады известного всему миру дворца в столице Сулеймана, могущественного повелителя турок-османов.