Прочитайте онлайн Во имя Ишмаэля | Инспектор Давид Монторси МИЛАН 28 ОКТЯБРЯ 1962 ГОДА 00:40

Ощущение позора, неуютный стыд, внутренний взрыв, падение наружу вернули его на поверхность. Он вышел из черной воды сна без снов, в которую был погружен. С воспаленными глазами, обреченный на бодрствование. Бессонница, снова бессонница. Свет горел. Было четыре часа. Мауры в постели не было. Свет в ванной не гасили.

Сердце наполнилось испугом.

Он встал и побежал: медленный, бесконечный бег. Дверь ванной была закрыта. Он позвал. Никакого ответа. Он выбил дверь плечом.

Маура была там, сидела на полу, прислонясь спиной к стене. Серая. Слюна медленно текла из обоих углов рта. Глаза были широко раскрыты. Она дышала тихо, но тяжело. Он взял ее руками подмышки. Казалось, будто он приподнимает мешок. Она не держалась на ногах. Она плакала.

Это был припадок. Снова.

Он спросил:

— Что случилось? May, что случилось? — и все продолжал спрашивать: — Что случилось? May, что случилось? — пять, шесть раз, а она плакала и, казалось, задыхалась. Она находилась в смутном, лихорадочном состоянии, которое было ему незнакомо. У Мауры никогда не было такого сильного приступа. Она была неподвижна, будто мертвая.

Он подсунул руку ей под голову — она была горячая, какая-то жилка пульсировала, — ощутил пот под смятыми, слипшимися волосами. В горле у нее что-то клокотало. В зеркало он увидел, как она наклонилась вперед, над раковиной, потому что он подвинул ее так, чтоб она наклонилась над раковиной, — он нес ее, как сломанную куклу. Он пустил воду — холодную, — нагнул ее голову под струю. Пока она не начала кашлять. Она кашляла, рыдала, у нее были сильные судороги. Передняя губа выдвинулась вперед — губа маленькой девочки. Теперь лицо ее стало красным, слюна и слизь продолжали выделяться, она плакала. И дышала, глубоко дышала.

Он вытащил ее из-под струи вода. Приподнял. Накрыл голову полотенцем. Отнес ее, такую маленькую, на диван в гостиной. Сел, держа ее на руках. И Маура начала стонать — это был безнадежный стон маленького животного, отчаявшегося, потерянного, близкого к смерти.

Это было неведомое ему отчаяние. Он не понимал его, потому что не подозревал ее. Если б он что-либо заподозрил, он бы понял. События не имеют глубины, глубины нет. Достаточно подозрения — и все ясно. Все прозрачно. От него ускользало расстояние до краев этого плача, который становился все более слабым, жалобным — и потому более отчаянным.

Он знал, что Маура несчастна. Это несчастье витало над ней, над постоянной пустотой, которую она носила в себе, внутри своей плоти. «Защити меня!» — этой мольбой светился чистый взгляд Мауры. Когда он смотрел на нее, ответ на эту безутешную просьбу уже был дан. Защити меня. Спаси меня. Он вел себя с ней как животное, смутно чувствуя все, неся тепло туда, где его не было. Он женился на ней, но ему было недостаточно того факта, что он безумно влюблен, чтобы увериться в будущем счастье — или по крайней мере спокойствии. Это была безудержная сила, которая вырывала их из всего, что они знали, чтобы переместить их в пустоту, которая разрывалась внутри. Он чувствовал, что каким-то образом они одинаковые, как зеркальные отражения. У них было все, у них не было ничего. Они поженились, но приступы не прошли. Напротив.

— Если нам придется расстаться и если через годы мы окажемся в одном троллейбусе, я почувствую твой запах. Это химия. Магнетизм. Мы принадлежим друг другу, — сказала она ему, прежде чем они поженились.

Она была не удовлетворена из-за вакуума, который ничто не могло заполнить. Поэтому то, что она делала — что она делала прежде, что она будет делать, даже будучи далеко от него, — могло быть неоднозначным. Жизнь может быть неоднозначной. Где бы она ни была, свобода и вдохновение оказывались где-то в другом месте. Она не любила себя. Она не любила саму себя. Она хотела ребенка.

— Если у меня не будет ребенка, моя жизнь окажется бессмысленной, — прошептала она ему как-то ночью, во власти припадка. Такого же припадка, но менее сильного, чем тот, который случился с ней сейчас, сломал ее.

Он баюкал ее. Она все еще рыдала, но все слабее. Она затихала.

— Уходи… Уходи… — говорила она ему, постоянно механически повторяла, с болью: — Уходи…

Он не понимал. Он снова почувствовал жар. Он любил ее с неугасимой нежностью, он будет любить ее, даже если она уйдет. Он будет любить ее всегда, всегда. И эта нежность ничего не лечила, не облегчала боль, не наполняла ее.

— Уходи…

Это несчастье говорило. Это не Маура. Она была несчастлива даже сейчас, когда он подарил ей ребенка, когда сама жизнь заполняла ее постепенно, росла внутри нее, медленно, неуклонно. Упорная вера жизни в саму себя.

Даже если у нее будет ребенок, ничего не изменится, потому что природа не меняется, и страдание не может утихнуть, и все попытки как-то возместить его не попадают в цель, проходят мимо — без будущего.

Два человеческих существа, одно возле другого, под окном, на диване. Они были меньше, чем могли бы быть, — и гораздо больше, чем сами подозревали.

Они заснули на диване. Их разбудил серый свет химической зари — молочный свет раннего миланского утра.