Прочитайте онлайн Звезда перед рассветом | Глава 21.В которой Марыся знакомится с Валентином Юрьевичем, а потом идет в атаку и рассуждает о том, как хорошо было бы стать шпионкой
Глава 21.
В которой Марыся знакомится с Валентином Юрьевичем, а потом идет в атаку и рассуждает о том, как хорошо было бы стать шпионкой
Тягучий летний вечер – пыльный, ветреный, неприютный, будто посреди большой дороги. Ветер гонит по мостовой обрывок газетного листа; а по тротуарам – редких прохожих, которые торопятся сгинуть, пока на улице не появился еще кто-то, с кем бы не хотелось встречаться. Впрочем, большие окна трактира сияют весело, точно как до войны. И извозчики тянутся к парадным дверям, которые довольно часто распахиваются, выплескивая на тротуар свет и музыку, а заодно и довольных жизнью господ в разной степени опьянения. И на какое-то время начинает казаться, что все идет как надо и улица – не призрак, да и трактир самый настоящий, а уж если войти, сесть за стол, накрытый крахмальной скатертью в красно-белую клетку да заказать, скажем, расстегаи с семгой… да вдохнуть, пока ожидаешь заказанного, бесподобные ароматы…
– Первоначально ядовитые газы использовали во вполне мирных целях – для борьбы с кровососущими насекомыми. В Египте и Китае ими окуривали жилые помещения. Китайцы же первыми усовершенствовали это хозяйственное изобретение. В китайском тексте 4 века до н. э. приводится пример использования ядовитых газов для борьбы с подкопами врага под стены крепости. Обороняющиеся нагнетали в подземные ходы с помощью мехов и терракотовых трубок дым от горящих семян горчицы и полыни. Ядовитые газы вызывали у атакующих приступы удушья и даже смерть. Позже в Китае были опробованы на поле боя бомбы, начиненные смесью из ядов, пороха и смолы. В Европе также предпринимались попытки использовать отравляющие вещества в ходе боевых действий. Токсичные дымы использовались во времена Пелопонесской войны в 431–404 годов до н. э. Леонардо да Винчи составил целый реестр отравляющих веществ, включавших в себя соединения мышьяка и слюну бешеных собак. В 1855 г. во время Крымской кампании английский адмирал лорд Дэндональд разрабатывал идею борьбы с противником путем применения газовой атаки… – профессор Муранов аккуратно отрезал и поместил на вилку кусочек серо-розовой пасты. Отправил его в рот, тщательно прожевал. – Вкус просто божественный! Что же это такое?
– Варварство! – резко сказал Валентин Рождественский. – Я говорил и буду говорить, что газовые атаки – это варварство и дикая, ничем не оправданная жестокость. Вы знаете, что почти в трети случаев за время атаки ветер успевает смениться и ядовитый газ несет на позиции тех, кто его выпустил? И тем не менее у нас в России спешно строят заводы по изготовлению газовых снарядов…
– Марыська, ну иди же ты сюда! – прошипела Люша, ухватила подругу за пышную оборку и притянула к себе. – Сядь! Что ты то вертишься вокруг, как юла, то стоишь, как соляной столб – бывшая жена Лота! Я же специально для тебя профессора привела, чтоб ты поглядела. Это Алекса дядя – Михаил Александрович Муранов. Видишь, ему еда нравится. Он спрашивает, что это… Да ответь же, ты же хозяйка заведения!
– Крем из дичи с замороженным гарниром, французское блюдо… – с медленной улыбкой сказала Марыся, в полной прострации наблюдавшая за сменой выражений на мужественном лице Валентина Рождественского и энергичными движениями его крупных и сильных кистей.
– Среднее время жизни новоиспеченного прапорщика на передовой – 12 дней! Кадровых офицеров осталось по пять-шесть человек на полк! Мальчишки ведут в бой взводы, роты, даже батальоны! И как ведут! Представьте, Александр Васильевич и Михаил Александрович: впереди – сплошная черная стена разрывов. И вот туда безвозвратно уходит пехота и впереди нее эти юнцы с вытянутыми цыплячьими шеями, беззвучно орущие что-то воинственное… Они где-то начитались иди наслышались, что в бой пристойно идти с сигарой во рту, с тупой шашкой, подозрительно смахивающей на театральный реквизит, если есть – в белых перчатках и только впереди нижних чинов… Боже мой! Вчерашние гимназисты и семинаристы!.. Унтер-офицеры, прошедшие учебную команду или получившие звание за отличия на фронте, конечно, были бы куда эффективней… И все они гибнут там, за этой черной стеной, а мы даже не можем стрелять, прикрыть их своим огнем, потому что у нас – по пять-десять снарядов на орудие…
– Но почему же нет снарядов? – спросил Александр.
– Мы слишком понадеялись на наш воинский дух и численность нашей армии, – пояснил Валентин. – Технически Германия обогнала нас лет на десять. Теперь ясно: война – это еще и бесперебойное производство всего, от снарядов до сапог и кружек. Сейчас доходит до смешного – Англия вынуждена через нейтральные страны покупать у Германии красители, которыми англичане красят солдатские шинели (исторический факт – прим. авт.)…
– Крем замечательный, Мария Станиславовна, – сказал Михаил Александрович. – И суп – просто амброзия. Я, по чести сказать, и вообще не помню, когда так вкусно обедал. Утром и вечером я обычно обхожусь чаем с сухарями или баранками, обедаю – в университетской столовой… Моя прислуга говорит, что сейчас стало трудно купить самые обыкновенные продукты.
– Все дорожает, это правда… Я рада чувствительно, что господину профессору нравится… Сейчас жаркое из индейки и поросенка подадут… оценить изволите… – бессвязно откликнулась Марыся, отрешенно и плотоядно (так кошка наблюдает за прыгающей в клетке птицей) следя за тем, как Валентин Юрьевич, рассказывая Алексу о немецких бронированных автомобилях, отщипывает кусочки кулебяки у себя на тарелке.
На небольшой сцене играли два скрипача, и молоденькая певичка, пританцовывая, пела куплеты:
Люше отчаянно хотелось стукнуть Марысю ребром ладони по шее, чтобы она пришла в себя, или хотя бы сбегать на кухню и посмотреть, как там договорились между собой Лукерья и молодой повар.
– Любовь Николаевна, вам скучно слушать про войну? – проницательно заметил Валентин Юрьевич.
– Я б им всем шеи посворачивала, – хмуро сказала Люша. – Тем, которые придумали всей Европой воевать. Всем против всех – это разве дело? Когда это кончится, Валентин Юрьевич, вы-то должны знать?
– А чем оно, собственно, кончится – вам безразлично? – уточнил Рождественский. – Исход этой войны вас совсем не заботит?
– У моей жены, к счастью или к сожалению, нет общественного чувства, – сказал Александр. – Сейчас ее скорее всего заботят не 235 тысяч русских солдат, погибших на фронте за этот месяц, а переживания нашей старой кухарки, которую мы привезли в Москву из деревни, на стажировку в трактир Марии Станиславовны.
– Какой же исход у войны? – пожала плечами Люша. – Кто-то на шинелях и солонине забогатеет, как вон те, что за соседними столами гуляют, кто-то обеднеет вконец, а иные и просто в землю костьми лягут. Что же еще?
Крепко выпившие подрядчики заказали певице «чувствительную» песню и она, закатывая глаза и причудливо заламывая кисть, завела:
Люша решительно поднялась:
– Я сейчас приду, только нос напудрю, – сказала она. – Марыська, напомни мне, как у тебя в кухню пройти!
Профессор Муранов посмотрел вслед Люше и от души рассмеялся:
– Александр, твоя жена удивительно органична!
– Во внешности Любовь Николаевны есть какая-то восточная нота? – полувопросительно заметил Валентин Юрьевич. – Это придает ей особый шарм.
– Безусловно, дядюшка, – согласился Кантакузин. – Именно органична, то есть легко осваивает любой подвернувшийся ей субстрат – от бриллиантов до навоза. Безусловно, вы правы, Валентин Юрьевич. Люба – наполовину цыганка. Так сказать, дитя природы…
Комнаты Марыси Пшездецкой располагались в непосредственной близости от кухни ее же трактира, и пахло в них всегда сдобными тестом, французскими соусами, запеченными окороками и прочими приятностями – от одних ароматов почувствуешь сытую тяжесть в желудке, и потянет прилечь на обширный диван с подушками, на которых переливаются шелковые кисти и цветут яркими красками вышитые жар-птицы. Сейчас хозяйке было, впрочем, не до кулинарных благоуханий. Она даже не бросила ни одного горделивого взгляда на любовно подобранную обстановку комнаты – что было ну никак не в ее обычае.
– Ну что, как там твоя кухарка? Понравилось ей? – рассеянно спросила у Люши Марыся, поглаживая розовыми, чисто вымытыми пальцами складки на красной люстриновой юбке и как будто бы собираясь с духом.
– Впечатлена и благодарствует весьма. Французу твоему нижегородскому от меня спасибо передай – врет он там тебе или не врет, но хороший человек, не побрезговал неграмотной деревенщиной. Лукерья один раз в Кремль к обедне сходила, а теперь ходит исключительно по московским кондитерским, глазеет на торты и пирожные. Старается все запомнить. Я ее пару раз пирожным угощала, так она говорит, что на красоту-то оно лучше, чем на вкус. И еще, если человек в кондитерской ей приветливым покажется, так она…
– К черту твою старуху! – решительно прервала Люшин рассказ Марыся. – Почему ты не познакомила меня с Валентином Юрьевичем раньше?!
– Окстись, Марыська! Я сама видела его первый раз в жизни. До войны он служил в Варшаве, потом воевал…
– Он поляк? Я сразу подумала… Стать, глаза, кровь…
– Обойдешься. Он не только не шляхтич, но даже не из родового дворянства. Его дед был православным попом где-то в провинциальной России.
– Моя прошлая жизнь протекла мимо кассы. Я никогда не видела таких мужчин!
– Действительно. Откуда бы тебе? Впрочем, если тебя это утешит, я тоже не видела. Только, пожалуй, в водевилях…
– Скажи мне названия, я завтра пошлю мальчишку купить билеты. Что мне сделать, чтобы он обратил на меня внимание?
– Мужчина не может не обратить на тебя внимания. Ты как сахарная голова на прилавке магазина. Другое дело: любит ли он сахар?
– Что мне сделать, чтобы полюбил?
– Заинтересоваться артиллерией.
– Уже. Люблю пушки, пулеметы и эти… калибры. Страшно возмущена нехваткой снарядов в наших войсках. Еще? – деловито спросила Марыся. – Говори все. Тебе оно ближе, ты с благородными да образованными больше зналась.
– Перестань на него облизываться, как кот на сметану. Это кого хочешь испугает. А Валентина Юрьевича особенно. Ты думаешь, военный на войне с кем воюет?
– Я думаю, с врагом.
– А я думаю, со своим страхом. Он и в армию-то от папаши своего сбежал, который все норовил его в блинчик раскатать.
– Ерунду ты говоришь. Это твой Арабажин-покойник и тот, другой, его приятель, который в Петрограде безумцев лечит, тебе мозги запудрили.
– Я потом еще журналы читала. Может быть, и ерунда. Но иногда очень похоже на правду.
– А что же делать?
– Марыся, помни, он на тебе не женится. У него есть жена.
– Мне все равно. Что же?
– Говори про артиллерию. Держись прохладней и выжидай. Можно еще проявить женскую слабость, слегка пустить слезу, вояки да и вообще мужчины на это покупаются. В подходящий момент – прыгай.
– Непременно. Ага. Ты ему скажешь, что теперь он должен вас с Алексом в театр на водевиль сводить?
– И тебя прихватить? Это как Гришка Черный с Ноздрей нас с тобой в ресторан водили? – Люша нехорошо усмехнулась. – А что, подруга, мне потом Валентина резать не придется? (эта трагическая история времен хитровского детства обеих подруг описывается в романе «Пепел на ветру» – прим. авт.)
– Только тронь. Я тебя саму зарежу, – сумрачно пообещала Марыся.
И оглядела таки комнату – но не с гордостью, а сердито, будто искала глазами подходящий кинжал.
– Если ты не хочешь сесть к ним, тогда пошли в ложу! – решительно сказал Александр Кантакузин. – Мне надоело бродить в фойе, как тень отца Гамлета…
– Да, да, Алекс, – рассеяно подтвердила Люша. – Кажется, они все-таки как-то зацепились…
– Люба, может быть, ты обратишь внимание, что мы в театре, а не на рыбалке или ловле скворцов…
– Конечно, ты прав, это действительно театр, кто бы мог подумать! – послушно согласилась Люша и, уцепившись за локоть мужа, повлекла его к устланной бордовой дорожкой лестнице в ложи. – Пойдем теперь в зал, тем более, что второй акт уже давно начался…
В зале взволнованно и празднично колыхалась тьма, пронизанная блестками, дыханием, шорохами. Тьма обрывалась перед сценой, освещенной так ярко, что в первую секунду казалось невозможным разглядеть, что же там делается; громкие, раскатистые голоса наполняли пространство, объединяя темноту и свет.
– Когда снаряды различных калибров рвут на части живых людей, это мне мало интересно, – холодно заметила Марыся Пшездецкая, отставив мизинец и откусывая кусочек от крошечной тарталетки с черной икрой. Ее крупные белоснежные зубы хищно блеснули в свете стоящей на столике театрального буфета свечи. – Но ведь на войне – вы согласитесь с этим, Валентин Юрьевич? – обостряются все чувства, пробуждаются все страсти, от самых благородных до самых низменных. Темная сила Марса, ежедневная близость собственной смерти и гибель друзей рождают в человеке потребность все испытать, мутят слабый человеческий разум и… (перед глазами Марыси с огромной скоростью мелькали образы Люши, намазанного вазелином поэта и почему-то – покойной Камиллы Гвиечелли) и… и заставляют его искать там, где прежде виделись лишь чужие огороды, заросшие к тому же сорняками… То есть, я хотела сказать, это… сейчас… Вот! На базе пробудившихся инстинктов у человека возникают нестандартные мотивации. И это представляется мне чрезвычайно захватывающим!
За высокими окнами – поздние, пронзительно-синие сумерки, в них отражались огни, лица, цветные блики. Публика, радостно жужжа, поглощала десерты и бутерброды – в таком количестве, будто второму действию спектакля предстояло продлиться как минимум сутки. Театральная публика, надо сказать, всегда такова, и война тут не при чем.
Валентин Рождественский, не скрывая удовольствия, смотрел на невероятно красивую, ярко, но безвкусно одетую полячку и, сохраняя на лице выражение вежливого внимания (освоенное им еще в родном доме, в среде университетской профессуры), с некоторым ошеломлением слушал ее речи. Временами ему казалось, что он говорит с несколькими разными людьми одновременно. Одним из этих людей была, несомненно, полуцыганка Кантакузина, а остальные – кто? И как различить среди них саму Марысю?
– Ну что же вы скажете, господин майор? Расскажите хоть чего забавное, что ли…
Марыся от нетерпения заглотила тарталетку целиком – по ее белому горлу прокатился комок, и Валентин заворожено проследил за ним, борясь с искушением протянуть руку и дотронуться пальцем до места, где тарталетка провалилась куда-то внутрь Марыси.
– Да, разумеется! – темпераментно воскликнул он и буквально уцепился за последнюю фразу. – Бывает очень смешно. Например, мы входим в городок Вилленберг. Все немецкие воинские соединения ушли, но на колокольню местной кирхи поднимается с ручным пулеметом (как затащила?!) семидесятипятилетняя немецкая старуха, уже потерявшая на войне нескольких сыновей и внуков, и встречает русскую пехоту ураганным огнем. Казаки, естественно, попытались стащить ее с колокольни, так она еще троих вывела из строя в рукопашной: кусалась, царапалась и отбивалась клюкой. Пришлось ее прикладом по башке треснуть…
– Ужасно! Бедная женщина! – твердо сказала Марыся, достала из кармана завернутую в платок очищенную луковицу, поднесла ее к лицу и незаметно откусила небольшой кусок. На ее глазах тут же выступили огромные прозрачные слезы.
– Боже, простите! Я так неловок: хотел вас развлечь, но только расстроил! – сокрушенно воскликнул Валентин и двумя пальцами прикоснулся к запястью руки, которой Марыся, как бы в смущении от своей слабости, прикрыла глаза. – И с женой у меня всегда так же получается… Я не умею тонко говорить и смешить женщин – мое место в казарме. Но вот, (не плачьте, Мария Станиславовна!) смотрите, это забавно: мой однокашник работает в контрразведке. Когда мы встречаемся, он пьет коньяк и рассказывает удивительные вещи. Все ловят шпионов. И у нас, и у немцев. Вдоль линии фронта, с обеих сторон (!!!) закрыли еврейские мельницы, потому что они движением крыльев передавали сигналы врагу. Наши евреи немцам, а немецкие – кому? Потом всерьез проверяли сообщение, что немецкие агенты роют 15‑верстный подкоп под Варшавой. Или вот, установленные приметы немецких шпионов: новые сапоги и остроконечные барашковые шапки…
– Но кто же верит такой ерунде? – вытерев ненужные больше слезы, удивленно спросила Марыся.
– Все верят, – сказал Валентин. – Тем более, что действительность подтверждает: все возможно. Например, с самого начала войны на железной дороге немцы стали использовать сирот-подростков – для краж офицерских сумок в поездах. Так вот неудача постигла эту затею именно потому, что аккуратные немцы одевали всех подростков в одинаковое чистое платье, и наши жандармы легко их узнавали и задерживали… Но самые страшные шпионки, конечно же, женщины…
– Почему это? – в глазах Марыси зелеными искрами зажегся неподдельный интерес.
Валентин почувствовал, что тонет в ее глазах как в болоте, и постановил себе не откладывая посетить первый же бордель, который сумеет отыскать в Москве.
– Потому что они сначала соблазняют беззащитных перед их чарами мужчин, а потом выуживают у своих любовников всякие военные тайны, – с невероятным удивлением услышал он сам себя. «Боже, что я несу?!» – в смятении подумал артиллерист и продолжал почти машинально. – Мой приятель рассказывал мне о донесениях, в которых бдительные граждане сообщали о том, что немецкие прачки вывешивают белье на просушку в соответствии с сигналами азбуки Морзе… А недавно шестнадцатилетняя английская кухарка заявила, что она была под гипнозом завербована германским шпионом, который заставил ее нарисовать план Бристольского канала и работать на сигнальном устройстве для поддержания связи типа «Хит-Робинсон»… А одна молодая французская герцогиня, давняя поклонница кайзера, как будто бы передавала в Варшаву взрывчатку в статуэтках католических святых, которые она жертвовала для костелов… И еще странная история вышла с одной сестрой милосердия… (все истории, которые рассказывает Марысе Валентин Юрьевич, опираются на реальные документы из истории различных разведок времен Первой мировой войны – прим. авт.)
Подруги сидели в Марысиной гостиной и пили портвейн, заедая его хлебом и паштетом. Вина в бутылке оставалось на донышке. Напротив сидящей на диване Марыси висел ее ростовой портрет, подаренный ей когда-то Камиллой Гвиечелли. У Люши, которая сидела на высоком стуле, положив локти на накрытый синей льняной скатертью стол, двоилось в глазах: ей казалось, что две Марыси перемигиваются между собой.
– Дочка-то ее жива теперь? – спросила Марыся, указывая вилкой на портрет. – Ты говорила, она совсем хилая родилась…
– Любочка? Аморе? Жива, но болеет часто. Хотя ей уделяют много внимания – учат языкам, играть на пианино… Когда дядюшка Лео умер, я хотела по случаю ее в Синие Ключи забрать, на травку, но не получилось…
– Так они тебе свою игрушку и отдали… А почему у Валентина Юрьевича детей нет? – Марыся вылила в Люшин бокал остатки вина и поставила пустую бутылку под стол.
Потом, запахнув розовый капот, тяжело поднялась с дивана, дошла до обширного буфета со стеклянной дверцей и распахнула ее, выбирая следующую жертву.
– Вроде жена у него больная… – сказала Люша, отхлебывая вино. – Марысь, может уже хватит нам?.. Ну ладно, давай французское. А как там у вас… вообще… Поговорили?
– Ты знаешь, я всегда думала, что война – это грязное, скучное и совершенно неженское дело, – воодушевленно сказала Марыся Люше. – А теперь вижу, что и там женщинам вполне есть чем заняться.
– Марыська! – с подозрением спросила Люша. – Не собираешься ли ты в маркитантки?
– Не, – полячка помотала головой. – Трактир не на кого оставить. Французишка мой стряпает изрядно, но в людях уважения не имеет…
– И то ладно…
– А как бы славно было заделаться шпионкой! – сладко прижмурилась Марыся. – И подобраться к самому кайзеру… Вон у меня намедни в трактире офицеры, и не особо пьяные вроде, а божились, что у нас вокруг императрицы одни немецкие шпионы, а может… – тут Марыся слегка понизила голос. – А может и она сама… немка ведь…
– С королями у нас вообще полный швах, Марыська, – твердо сказала Люша.
– Это почему это?
– Все Гогенцоллерны, включая английскую королевскую семью, – немцы. А все немцы, по-твоему, шпионы. И на что после этого надеяться союзникам?
– Не на что, – согласилась Марыся и допила вино из своего бокала. – Вот и Валентин Юрьевич говорит… А солдатики говорят: измена! Вот если бы мне шпионкой заделаться, он бы меня уважал… А что ему трактирщица…
– Не журись, Марыська, прорвемся! – сказала Люша, пальцем размазывая паштет по куску хлеба.
Глаза у нее закрывались.
– Я тебя уважаю, – Марыся шмыгнула носом. – Я тебя уважаю, Люшка, за твой атпи… за твой оптимизм… вот сколько тебя знаю, ты из любого дерьма чирикать готова… И это правильно вполне! Давай обнимемся!
– Только не удави меня! – предупредила Люша, обошла стол и не без удовольствия погрузилась в мягкие объятия подруги.
Через четверть часа обе спали: Марыся – раскинувшись на диване и негромко размеренно похрапывая, Люша – свернувшись в клубок у нее под рукой и уткнувшись носом ей подмышку.